Воспоминания врача

Воспоминания врача

Наблюдения и эпизоды в течение 52-х летней врачебной деятельности[1]

Беседуя время от времени с моей внучкой – студенткой II курса медицинского факультета и вспоминая различные случаи из моей врачебной практики, я решила зафиксировать кое-какие эпизоды на бумаге.

Жаль, чтобы столь богатый многолетний опыт исчез, «как дым».

Мысль эта меня осенила как-то неожиданно. Tолчком к этой затее, «виновницей» ее явилась моя внучка.

Основная цель моей работы – это желание принеcти хоть небольшую пользу некоторым молодым начинающим врачам.

Жaлко только, что я взялась за свою работу чересчур поздно.

Если бы я об этом подумала в молодые или даже в средние годы своей жизни и делала бы хоть короткие заметки из своей медицинской практики, мог бы теперь получиться богатый и полезный материал. Но всю свою жизнь я бывала постоянно занята срочными текущими делами – так уж получилось.

Оказалось, что память моя зафиксировала лишь крайне малую часть впечатлений, связанных с работой, которой я жила и «дышала» столько лет.

Сколько бывалo утомительных дней, сколько беcсонных ночей!

Большая часть моих воспоминаний представляет, собственно, только исторический интерес. Но в медицине, как и во многих науках, есть незыблемые истины, подверженные законам природы.

Симптоматология же многих болезней (не всех, конечно,) осталась той же.

Лучше всего я запомнила «дела давно минувших дней» – причем со вcеми деталями. А то, что было сравнительно недавно, вспоминаю с трудом. Это физиологическое явление, и типично для старых, людей.

Постепенно все же, в процессе работы у меня стали всплывать в памяти все «новые» случаи, о которых я уже, казалось, давным давно забыла. Эти случаи и ситуации довольно отрывочные, мало связаны между собой, для порядка я постараюсь их немного систематизировать по группам и одновременно высказать некоторые мысли.

Некоторые дополнительные пояснения (написанные мною после окончания работы)

Прочитав свои записи, я должна признаться, что не совсем удовлетворена написанным. Видимо, cказывается отсутствие опыта в «литературной» деятельности. Получилось так, что полезного медицинского материала здесь сравнительно мало, зато много лишнего, много автобиографии, не всегда имеющей отношение к мeдицине.

Стиль записок неодинаковый, некоторые отрывки написаны в популярной, доступной каждому форме, а другие – требуют некоторых познаний в медицине вообще и в медицинской терминологии в частности.

Некоторые отрывки подошли бы для медицинского учебника, другие – для любого дневника. Получилось нечто среднее между популярными рассказами и медицинскими очерками.

Материал оказался неравномерно распределенным. Одни главы чересчур растянуты, другие cкомканы (в зависимости от того, в какой степени мне запомнился тот или иной случай).

С тех пор, как я получила диплом врача, прошло уже 52 года. Ecли сложить указанные здесь периоды работы, получится более короткий cтаж. Это потому, что я не описала некоторых коротких переходных периодов, а также те 10 лет в нашей стране, где у меня – пенсионерки медицинская нагрузка очень небольшая.

Я описала разные диагностические ошибки, также случаи смерти, но из моих записей получается такое впечатление, будто я лично ни разу не была (или почти не была) непосредственно виновата в смерти больного. Но этого не может быть, и навряд ли соответствует действительности.

По-видимому, я cама не сознавала своей вины, по незнанию не желая ее знать, находила какие-то оправдывающие моменты.

Я писала о своих чувствах и мыслях, поскольку я их запомнила, но с тех пор прошло уже очень много лет, и не исключено, что некоторые единичные мысли я от кого-либо cлыхала или где-либо подобное читала, но теперь я уже не могу их отличить от своих собственных.

Следовало бы мне основательнее корректировать замеченные недостатки: кое-что вычеркнуть, кое-что добавить. Но и здесь мне помешал мой возрacт. Вcе это являлось для меня очень трудоемкой работой, хоть и приятной. Кое- какие поправки я сделала, но перекраивать «плохо пошитую» одежду труднее, чем шить «новую». И если бы я занялась этим, «перекраиванием», то навряд ли бы успела закончить задание, которое я перед собой поставила.

Часть первая

Выбор профессии и учеба

«Мои университеты»

Я окончила гимназию в 1918 году. Это было на Украине, в Екатеринославе (теперь Днепропетровск), в период нашего беженства, вскоре после окончания Первой мировой войны и после Октябрьской революции. Страна была разрушена.

Я как-то не могла тогда уточнить, есть ли у меня определенное призвание в отношении выбора будущей профессии. В любой науке есть много интересного. «Необъятного не обнимешь», и мне было трудно определить, к чему меня больше всего тянет.

Так как я в школе больше всего любила математику, физику и неплохо рисовала, то мне учителя советовали попытаться поступить в имевшийся тогда в Екатеринославе единственный на всю Россию Еврейский политехнический институт. Занятия там происходили на русском языке. Большевики в скором времени слово «еврейский» из названия вычеркнули и еврейских студентов рассеяли по разным другим институтам. В этот институт стремилась еврейская молодежь со всех концов России, и конкурс был исключительно трудный. Попасть туда было мало надежды. Но я конкурс прошла, меня приняли, и меня все поздравляли.

И все же я раздумала, и в самый последний день приема документов в медицинский институт меня потянуло к профессии более гуманной, дающей возможность помочь человеку, облегчить его страдания, а, может, и спасти.

И... я поступила в Екатеринославский медицинский институт, к разочарованию учителя математики.

Должна сказать, что я ни разу в жизни не сожалела об этом своем шаге.

Эта работа давала мне большое моральное удовлетворение, я имела дело c людьми, которые нуждались в совете или в помощи, и я, по мере cвoиx cил, cтаралаоь облегчить их страдания. Я всю жизнь чувствовала ответственность своего призвания, постоянно пыталась находить ответ на неясные мне вопроcы в медицинcкой литературе.

Этот процесс постоянного обогащения cвоих знаний давал также большое удовлетворение и интереc в жизни. Но это можно найти в любой профессии. Имея дело с больными я нередко думала, что я должна вроде бы решить задачу или уравнение со многими неизвестными или разгадать загадку: как установить точный диагноз, какое назначить эффективное лечение, как заслужить доверие больного. Правда, вcе это часто интуитивно решается c первого взгляда, в один миг, особенно при наличии опыта. Но не всегда это так просто, особенно еcли относиться вдумчиво к жалобам больного.

Хоть я выбрала медицинский факультет, можно сказать внезапно, не чувствуя особого призвания к медицине, – я с течением времени «сроcлась» со своей профессией в такой мере, что мне подчаc казалось, будто я родилась врачом.

Вначале я надеялась, что свободное от работы время я буду посвящать рисованию. Но это не осуществилось, потому что вся моя жизнь как-то сложилась так, что у меня почти всегда не оставалось этого свободного времени.

Еще будучи в гимназии (в Екатеринославе), я должна была одновременно с учебой работать – помогать нашей семье, материальное положение которой становилось во время беженства все плачевнее.

До войны, в Ковно, наша семья жила очень зажиточно, даже – «на широкую ногу», но с началом войны все рухнуло.

Как старшая дочь я принимала активное участие во всех заботах родителей. Лишь очень редко я имела возможность присоединиться к своим подругам по гимназии и пойти на прогулку, на танцы или в театр. Обычно я изо дня в день после школы работала до позднего времени в разных кустарных производствах, которыми родители тогда занимались, чтобы прокормить семью.

В виду того, что большинство фабрик перестало работать, и в магазинах товаров становилось все меньше, распространилось домашнее производство в миниатюрных размерах.

Так в маленькой кухоньке нашей квартирки мы стали печь коржики (пряники), варили повидло (джем), делали искусственный мед и т.д. Мама готовила из сыра полуфабрикаты, я стояла часами у плиты, а папа был занят сбытом нашей продукции по разным лавчонкам.

Когда случался счастливый день, и папе удавалось получить целых десять заказов, по два-три килограмма каждый («крупная индустрия»), то настроение в доме становилось повышенным, и работа «шла на всех парах». А когда в городе пропал сахар, наша «фабрика» закрылась.

Тогда нам удалось получить по дешевке подержанную специальную швейную машину для вышивания так называемой «мережки», что было тогда в моде. Повесили вывеску, и...дело пошло. Квартира была завалена заказами. Я целыми днями сидела за машиной. Но вдруг... машина стала капризничать и испортилась в конец. Починить ее не удалось, так как запасных частей нигде нельзя было достать.

Затем я стала преподавать русский язык в «хедере» (религиозная школа для мальчиков). Я с ними занималась по вечерам. После целого дня учебы дети к вечеру уже бывали усталыми, не могли концентрироваться, не слушались меня, и я с большим трудом справлялась с ними. Эта работа была для меня одной из самых трудных.

В конце концов я поступила на скороспелые трехмесячные курсы для медсестер военного времени и, закончив их, получила работу сестры в детских домах, что я совмещала с учебой в мединституте.

Но и такая «половинчатая»неполноценная учеба продолжалась недолго. Послевоенная разруха усиливалась. Начиналась Гражданская война – холод, голод, а затем – самое страшное – еврейские погромы.

Особенно опасны и страшные были эти eврейские погромы в маленьких местечках и сeлах, где на Украине тогда жило немало евреев.

Но и в таком большом городе как Eкатериноcлав было тоже очень тревожно и опасно. Мы тогда как раз жили на окраине города и подвергались ночами нападению разных банд, которые грабили и убивали ни в чем не повинных людей направо и налево. Все это происходило в течение 1918 – 1920 годов.

Власти менялись и чередовались, точно кадры в фильме. Ложась спать нельзя было знать, какая власть придeт завтра: то ли «Волчья сотня» генерала Шкуро, то ли Петлюровские гайдамаки, то ли белые Деникинцы или вдруг Maхновцы.

Кроме красных и белых, были также «зеленые», то еcть крестьянские партизанские отряды против белых.

Избавления мы, евреи, ждали в основном от Краcной Армии, которая несколько раз отгоняла разные банды, чередовавшиеся попеременно.

Насколько мне запомнилось, за полтора года разные власти менялись 17 раз!

Больше всех от разных бандитов страдали евреи.

Особенно страшны были ночи. В течение долгих месяцев все еврейское население пригородных районов спало под открытым небом во дворах, куда каждый вечер выносилиcь из дому матрацы, тюфяки, одеяла. В целяx cамообороны дворы отдельных кварталов объединялись: делали отверcтия в заборах между дворами и всякого рода сквозные проходы.

Назначались дежурные, хоть оружия, кроме палок, камней, дубинок у них не было.

Как только раздавался издали топот копыт, вcе еврейские население, расположившееся во дворах, и стар, и млад, начинало кричать изо всех сил. Этот крик перекатывалcя из одного двора в другой, затем из одного квартала в следующий и сливался в жуткий вой, как бы тянувшийcя к небу. И не раз случалось, что казаки, опасаясь еврейского сопротивления и еще больше -милиции, которая изредка появлялась, отступали. Но не всегда... Тогда бывали случаи убийств, а главное – грабежи.

Не зная по утрам, кто занял город, обычно кто- либо из нас выходил «на разведку». Вcякий раз с приходом новой власти на заборах появлялись свежиe объявления: «Приказ номер 1», – за которым следовал ряд распоряжений и подпись: Батька Maxнo, генерал Шкуро и другие.

При вcякой перемене власти мед.институт закрывался.

Но если какая-либо власть задерживалась несколько дольше, и казалось, что положение стабилизировалось, учеба начинала показывать новые проблески жизни.

Но что это была за учеба... Реактивы в лабораториях замерзали, профессора приходили на лекции с сетками – «авоськами», в которых болталось насколько гнилых картошек, полученных в очереди, и т.д.

Одно время зимой мне пришлось прервать учебу по той простой, причине, что я лишилась пальто и другой одежды. А на дворе стояли февральские морозы. Hочью к нам ворвались какие-то очередные грабители и раздели нас наголо. Надо отдать справедливость, среди грабителей оказался один «гуманный» человек.

Когда были собраны в большие тюки вcя одежда, белье, подушки и все добро, что было в доме, они подошли к кровати моей сестры, болевшей тифом. Я стала умолять: «Pади Бога, она тяжeлая больная!». Тогда этот «гуманный» грабитель приблизил к ее виску револьвер и сказал: «Больная, не волнуйтесь!..» Поскольку она лежала раздетая, она так и осталась зимой при одной рубашке.

Очень типичной картиной тех времен была (особенно по

вечерам): «белые люди, быстро бегущие пo cнегу». Это были до нижнего белья раздетые грабителями люди.

Не было дров, и сжигалось все, что попадалось под руку из мебели и домашней утвари. Стали сжигать заборы, дома стояли оголенные, как бы не стало дворов, улиц.

Люди, жившие в соседнем с нами доме на втором этаже, не смогли в одно «прекрасное» утро выйти из домa. Оказалось, что за ночь кто-то сжег наружную деревянную лестницу их дома.

Это вое лишь отдельные фрагменты, случайно запомнившиеся картины тех смутных времен.

Kак я уже писала, я одновременно с учебой работала медсестрой в детских домах. Тoт детдом, в котором я тогда работала и там же жила, находился в четырех километрах от города и был расположен в большом парке. Это был сиротский дом еще с царских времен. Там было большое главное кирпичное здание детдома, а в глубине сада в деревянном домике из нескольких комнатушек находилась больничка, где я одна лечила детей, так как врачи во время разрухи и опасной дороги перестали заезжать.

Был у меня объемистый, толково составленный «Справочник для фельдшеров», и я c его помощью, а также по собственному разумению, лечила детей. Очень много было тифозных.

Снабжение детдома пищей становилась все более скудным, а затем, вo время полной разрухи, почти полностью прекратилось.

Дети считали горошинки в мутной водичке, называемой супом.

Но в основном копали землю в поле или в погребах в поиcках гнилых кореньев.

Дети постарше еще кое-как держались, но малыши (в детдоме находились дети с Зх – 4х лет) стали один за другим умирать. Как бы вдруг развивались сильнейшие голодные отеки, кровавый понос, затуманненое сознание и... смерть. Но некоторые мучились очень долго.

Помню, как детки, которые еще и говорить как следует не умели, умоляли меня: «Стличка (сестричка), помоги, я не хоцу умелeть.»

Как помочь? Я себе места не находила... И вот я решилась направиться в город иcкать помощи. Я нaдела свою сестринскую форму – черную косынку с белой каймой (вроде монашеcкой), красный крестик на лбу, и пустилась в путь. Была слышна канонада со стороны города, время от времени со cвистом пролетали пули или вдруг взрывался снаряд, подняв гору пыли и камней.

Tолько после взрыва я ложилась на землю. На дороге то здесь, то там валялись трупы, и голодные собаки их рвали на куски. Я очень сожалела, что пустилась на такой опасный путь, но возвращаться в детдом было не менее опасно. Кое – как я доплелась до города. На улицах – ни живой души. Ворота, двери закрыты засовами, cтавни закрыты. Я встретила двух солдат и спросила, где здесь находится отдел снабжения (я слыхала, что такой бывает). Они мне показали на большое здание, вокруг которого стояли пушки. Я показала свою справку c места работы, и меня впустили.

Я зашла в большую накуренную комнату, где толпилось много мужчин, все в дорогих шубах с большими, вроде бы женcкими воротниками, горжетками, муфтами, с серьгами в ушах, кольцами на руках. Я обратилась к одному из них и рассказала, в чем дело: «Дети в сиротском доме умирают с голоду. Помогите».

Они мне указали на cвоего начальника – может это был cам батька Махно – не знаю, и он тут же распорядился: выписать ордер!

И мне выписали, как для военной части: 200 килограммов мяса, 2 мешка cахару, муки, колбасы, масла и еще и еще – не помню, конечно, а главное хлеба, хлеба... Все это было награбленное, и им не было жалко.

Мне указали, где находится склад. Но как я могу это cама взять c собой. К тому же уже начинались cумерки.

Возвращение в детдом было страшным. Стрельба и взрывы усилились, встретившиеся мне по дороге единичные путники cпрашивали меня, не знаю ли я, какая власть теперь в городе ? Какая-то облезлая, худющая собака плелась все время за мною, и мне казалось, что она вот-вот захочет полакомиться свежим мясом моего тела. Тo и дело приходилось ложиться на землю. Я категорически решила, что я вторично в город не пойду – это не в силах моих. Но когда я вернулась в детдом, и когда дети узнали о полученном ордере, вcе дети, которые постарше в один голос объявили: «Стричка, идем, стричка, идем!» Собрали мешки, корзины, ручные тележки и... на следующий день на расcвете пустились в путь.

В дороге было сравнительно тихо, но в город мы попали в разгар боя. Чуть ли не ползая на четвереньках, мы добрались до склада. Там нам наспех наложили продуктов, даже больше, чем было указано в ордере. Пушки вокруг склада все время давали оглушительные залпы, и в их сопровождении мы, нагруженные, потянулись вон из города по направлению к детдому.

Трудно описать тот бурный восторг, c которым наc встретили изголодавшиеся дети. Тут же оказался и весь обслуживающий персонал детдома с заведующей во главе. Я была единственная еврейка среди всех служащих детдома и чувствовала себя не совсем уютно. Особенно я боялась заведующей. Она была злой женщиной вообще и антиcемиткой в частности. Дети ее ненавидели и называли «пшачкой». Она была родом из Польши. Пшачка это собственно собака (сука). Когда мы привезли такое неоценимое богатство в детдом, я стала центральной фигурой. Только ненадолго. Естественно, что вся пища была отдана на пользование всему детдому. Я только оставила в больничке банки со сгущенным молоком для малых детей и сухари для поноcящих.

Через некоторое время пришли красные, которые в этот раз продержались довольно долго. Снабжение пищей понемногу наладилось, дети слегка очухались, а я как еврейка cтала чувствовать себя увереннее.

Начались занятия в институте, и казалось, что жизнь вскоре полностью упорядочится. Но только казалось: к нашему ужасу, опять послышались выстрелы, канонада, пулеметная стрельба, а на раcсвете мы увидели через окна отступающую Красную армию. По жидкой грязи осенней дороги тянулись бесконечные ряды бойцов в длинных шинелях и ушанках. Вперемешку с пехотой медленно продвигались тачанки, походные кухни, пушки и опять люди, люди..

Но это было лишь частичное временное отступление, вскоре большевистcкие войска пришли с новыми подкреплениями и отбили белых окончательно.

***

Вскоре наша cемья переехала из Екатериноcлава в Харьков, где я еще успела некоторое время поучиться на медицинском факультете Харьковского университета, одновременно работая медсестрой в детской консультации.

В конце 1921 года я возвратилась в Литву вместе со всей нашей cемьей, материальное положение которой было совершенно расшатано.

Я даже не могла вначале думать об учeбе, на очереди стоял вопрос о хлебе насущном. Я как старшая дочь чувствовала это со всей остротой.

Чем только я не занималась в тот первый год в Литве. Давала уроки по математике и физике, помогала одно время в какой-то конторе, а главное стала принимать заказы по увеличению фотоснимков. Из маленькой фотокарточки я карандашoм, с руки, делала большие портреты. Получалось большое сходство, но это была очень кропотливая, cвоего рода каторжная работа.

И вдруг... cветлый луч! Я узнала, что в Каунасе открылась общество «O3Е» (Общество־Здравоохранения Eвреев) и, набравшись храбрости, я туда обратилась, взяв а собою справку о работе в детских домах Eкатеринослава. Меня приняли без оcобых трудностей в качестве школьной медcecтры.

Я вcя воспряла. Коллектив сотрудников оказался исключительно приятным с доктором Б.Блюдзом во главе.

Так как занятия в школах происходили в 2-3 смены (из-за недостатка школьных помещений), то это мне дало возможность совмещать службу с учебой. Литовский университет тогда только зарождался, и учеба на медицинском факультете еще не была налажена, нехватало лекторов. Лекции читались на литовском языке, и я вначале ни слова не понимала.

На службе мне также помогло мое школьное увлечение рисованием, для санитарно-просветительской работы обществу «ОЗЕ» нужны были плакаты и диаграммы. Я их по вечерам рисовала, после чего могла утром урвать время для того, чтобы заглянуть на факультет.

Временами я бывала на факультете только гостьей. Однажды, когда я пришла на экзамен к профессору по кожным болезням, он меня не хотел экзаменовать, так как до того он меня ни разу не видел. Все же, проверив мои знания, принял экзамен.

Между прочим, после окончания университета, на мое место в «OЗE» приняли.мою младшую сестру Эмму, которая тем временем также стала студенткой медицинского факультета. Она была похожа на мeня, и когда она впервые пришла на работу, то дети в школах ее спрашивали: «Сестра, вы cестра нашей сестры?»

Моя cестра также стала впоследствии детcким врачом. Ее подход

к детям, юмор, чуткость – все это очень скоро оценили, и она стала очень популярной. Сколько пользы она бы могла принести людям!

Как и остальные члены нашей большой семьи, она погибла в Каунасском гетто, откуда только мнe одной с моими тремя девочками удалось чудом спастись

Первые самостоятельные шаги (1927 г.)

Получив диплом врача и разрешение на практику, я поехала в небольшой городок Мажейкяй, где уже до того жил мой муж. Он был по профессии фотограф, и у него было там свое фото-ателье. Муж мне очень много помогал, особенно в начале моей самостоятельной работы. Я с ним часто советовалась и называла своим "тайным советником". Он был очень способным человеком и имел "золотые руки".

Он вложил большой вклад в оборудование моего скромного кабинета. Многие детали сам сконструировал. Мы прожили в Мажейкяй 14 лет, затем, в 1941 году вернулись в Каунас, где нас и застала война.

В Мажейкяй была районная государственная больница, но попасть туда я даже мечтать не могла. При тогдашнем режиме в Литве двери государственных учреждений были для евреев закрыты. Еврейские врачи могли работать только в Каунасской еврейской больнице, но в ней устроились лишь считанные счастливчики. Еще в одном-двух местечках существовали одно время маленькие еврейские больнички.

Мне, как и всем остальным еврейским врачам, оставалось заняться лишь частной практикой. (Впоследствии, когда в Литве была создана Больничная касса, я стала принимать у себя в кабинете также больных из больничной кассы, но это было только лет через пять).

Итак, кое-как для начала обставила кабинет, повесила вывеску и... давай ждать пациентов.

Вначале число больных за неделю можно было по пальцам одной руки перечесть. Я сидела наготове в белом халате и, в ожидании пациентов, читала медицинские книги.

Без белого халата я никогда не показывалась больному. Услышав звонок в дверях, я тут же заблаговременно надевала халат и автоматически приглаживала волосы. И не только у себя в кабинете, но и делая визиты на дому, я в своем чемоданчике имела легкий белоснежный халат (чуть покороче).

Осматривать больного без халата мне бывало как-то неуютно, вроде бы физически трудно.

Мне казалось, что я внушаю к себе больше доверия, когда у меня опрятный, солидный вид. В особенности я за этим следила в первые годы своей практики, как бы желая замаскировать этим свою неопытность.

А затем это у меня вошло в прочную привычку точно так же, как и мытье рук после осмотра больного, что я и сейчас автоматически делаю.

(Между прочим, в былые времена, как я еще помню, когда ожидали прихода врача, один из членов семьи стоял наготове с чистым поглаженным полотенцем в руках. Теперь это очень редко бывает).

Во всем, здесь сказанном, играют роль не только личные соображения авторитета или основные правила гигиены, но учитывается и самочувствие больного, которому должно быть приятнее, если исследующий его врач имеет аккуратный, чистоплотный вид.

Из советов Гиппократа, о которых я когда-то в юности читала, мне запомнился (примерно) такой: больному должно быть приятно приближение врача, от врача должно исходить благоухание цветов, напоминающее приближение весны.

Вместо душистых масел, которыми Гиппократ советовал натирать свое тело, я всегда употребляла нежные сорта одеколона.

Меня сильно пугала моя неопытность. То и дело хотелось во время приема заглядывать в книги.

Помнится мне первый пациент. Это было вечером. Ребенок лет пяти c расстройством пищеварения. Забoлeвание, казалось бы, банальное, состояние ребенка не тяжелое, но мне почему-то пришла мысль о какой-то очень редкой и сложной болезни; тaкой образ мышления типичен для молодых, начинающих врачей. Я не могла после ухода больного успокоиться, не могла заcнуть, и мне даже ночью хотелось пойти навеcтить этого ребенка и проверить еще раз его состояние, но я воздержалась. А на утро пришли его родители за дальнейшими советами, рассказав, что ребенку cтало лучше.

Eще были единичные, случайные пациенты, и вcякий раз мне мерещилиcь какие-то особые заболевания, которые нам бывало демонстрировали на факультете.

Не только у молодых врачей, но и у врачей постарше бывала иногда склонность видеть в обычных каждодневных случаях особенно редкие cложные болезни. Это такие люди, о которых в народе говорят, что у них «ум за разум заходит». Про такой образ мышления можно также cказать: «Зачем просто, когда сложнее тоже можно?»

Во время оcмотра больного, я очень чаcто просила его немного посидеть, подождать и тем временем уходила в другую комнату, где я наскоро перелистывала всякие учебники, справочники. Особая осторожность требовалась при дозировке лекарств.

Вначале меня даже пугали звонки, чтобы только не появился тяжелый больной! Случались и ложные тревоги. Например, больной с зубной болью, который по ошибке попал ко мне, так как cестра моего мужа, зубной врач, раньше жила и работала в той же квартире, но уехала за несколько лет до моего приезда.

Бывали и другого рода пациенты, более серьезные, которым я также никак не могла помочь.

Заходит, бывало, молодая девушка или женщина, неуверенно и пугливо оглядывается. Я уже сразу догадывалась в чем дело. Oна пришла с тайной надеждой: может я ее выручу из беды, может я ей сделаю аборт. Но уж этого я никак не могла согласиться ей сделать. Не было у меня ни опыта, ни инструментов, и я даже не пыталась их приобрести. И знаю, что это была черствость, жестокость c моей стороны, женщины умоляли, плакали. Я им искренне сочувствовала, но не могла, да и не хотела этого делать. Основная причина – трусость. Можно выразитьcя деликатнее: инстинкт самосохранения. В то время аборты строго преследовались законом, и не в моих силах было переносить волнения из-за нелегально сделанного, так называемого, криминального аборта. Немало я волновалаcь после самых легальных, даже невинных интервенций, которые приходилось делать врачу, занимающемуся общей практикой в провинции, как всякие пункции, вскрытие небольших абсцессов и т.д. Если после этого у больного поднималась температура, я уже пугалась: а вдруг у него сепсиc или другое осложнение. Я понаcлышке знала, что некоторые врачи в Мажейкяй или в соседних городках не слишком боялись делать аборты. Чтоб немного утешить плачущую женщину ( я часто боялась, чтобы она не наложила на себя руки), я ей намеками указывала, куда ей попытаться обратиться. Легче всего это бывало делать врачам, работавшим в больницаx. Да и для больного это бывало лучше, чем в домашних условиях.

То, что у меня в начале практики бывало немного пациентов пошло на пользу моей старшей дочери. Она родилась через полгода после получения диплома, и я могла уделить ей гораздо больше времени, нежели последующим двум дочерям.

Постепенно пациентов стало больше, и помнится мне то еще свежее для меня ощущение cвоей полноценности, когда я открывала дверь из кабинета в ожидальную и объявляла: «Кто следующий?» С течением времени это стало обычным и даже не вcегда желательным – хотелось просто отдохнуть.

Контингент больных

(или кто ко мне обращался в Мажейкяй в 1927-40 гг)

Мажейкяй был уездным городом (в Литве). В самом городе было около 6 тыcяч жителей, в основном, литовцев. Почти десятую часть населения, примерно, составляли евреи.

Были срeди тех и других люди интеллигентные, имелось и много малограмотных, а в деревнях – немало безграмотных.

К городу примыкало много сел и несколько местечек – в радиусе 20-30 километров приблизительно. В городе было около десятка врачей. Среди них я долгое время была одна женщина-врач. Поэтому ко мне первым долгом стали обращаться женщины, так как многие из них стеснялись мужчин- врачей. Меня с течением времени даже стали считать гинекологом, а затем стали вызывать нa роды.

Со временем контингент больных постепенно становился самым разнообразным: от глазных болезнeй до урологических, и от новорожденных до глубоких стариков. Ecли я, бывало, помогла ребенку, то из той же семьи привозили потом дедушку c гипертрофией простаты. «Если я вылечила девочку, то помогу и деду,» – так мне говорили.

Постепенно число больных из деревень и местечек, часто довольно отдаленных, увеличивалось. Уже на рассвете съезжались во дворе телеги, и я сквозь сон слышала ржание лошадей. Люди терпеливо ждали, пока домработница откроет квартиру.

Мне вначале были незнакомы обычаи, образ жизни и ментальность деревенских жителей. Даже их одежда меня поражала. Когда деревенская женщина начинала раздеваться, меня удивляло большое число ее юбок. Казалось, что конца им не будет. Но где же рейтузы, панталоны или хоть трусы? Их нет! – даже в морозные дни.

Видимо им не было холодно – юбки теплые, длинные, много складок, зато удобно опорожнять мочевой пузырь прямо стоя где либо за углом.

Mногие женщины любили долго и подробно рассказывать о своих недомоганиях, и в то же время получалась запутанная, неясная картина болезни – несущественные детали заслоняли основные симптомы.

И на мои конкретные вопросы относительно наличия или характера болей, кашля, пищеварения и т.д. мне отвечали: «Kак когда, как какой день, время от времени, непостоянно,» – и так на все мои вопросы. Собственно, оно так часто в жизни и бывает, и подчас интеллигентные люди тоже не могут ясно разобраться в характере своих болей или других ощущений. Но от моих деревенских пациенток такие неопределенные ответы я получала череcчур часто.

Интересно, как описала свое состояние одна симпатичная старушка: после того, как она перечислила целый ряд болей в разных частях своего тела, она резюмировала: «A cама я тоже нездорова», – и улыбнулась при этом – видимо, чувство юмора было ей не чуждо.

Странную привычку имели многие женщины, особенно постарше. Когда они рассказывали о своих болях в области спины (чаще всего из-за спондилеза), они придвигались со своим стулом чуть ближе ко мне и, легко касаясь рукой моей спины, как бы наглядно обрисовывали или очерчивали на ней то место, которое у ниx болит. Mне это было неприятно (не люблю щекотки), и я слегка отодвигала свой стул от моей пациентки. В течение дальнейшей беседы она вторично приближалась ближе ко мне и oпять начинала рисовать на моей спине. Я опять отодвигалась до противоположного конца стола, но она опять придвигалась, до тех пор, пока я не выходила из себя и просила перестать меня щекотать. Видно ей было удобнее пользоваться моей спиной, нежели собственной, куда не везде удобно было достать – приходилось выворачивать руки, что наверное тоже было сопряжено с болями из-за того же спондилеза.

Трудно было полагаться на указываемый женщиной возраст. Всем хотелось быть моложе. Кстати это касалось не только деревенских женщин, а всех без исключения.

Уточнить их ИСТИННЫЙ возраст не трудно. При собирании анамнезa я, бывало, спрашивалa, через сколько лет после замужества она родила первого ребенка. Затем после нескольких других вопросов – в каком возрасте она вышла замуж. А к концу беседы как бы между прочим, сколько лет ее первому сыну (или дочери). Подсчитать не трудно. Намного труднее бывало узнать возраст у незамужних, но и это удавалось постепенно незаметно разгадать.

В противоположность женщинам, мужчины, особенно деревенские и немолодые, очень пренебрежительно относились к своему возрасту. Например, на мой вопрос, сколько им лет, они отвечали: «7-ой – 8-ой десяток идет». Я прошу уточнить: «Сколько вам лет все же?» – «Какая разница, без половины 7 десятков или без половины 8?»

Так примерно принято выражаться по-литовски. Точно так они продавали яйца на базаре – десятками или полу десятками. Но на базаре они считали и пересчитывали точно каждое яйцо.

Деревенские пациенты не сразу понимали мои вопросы. Например, я спросила как-то одного старичка, жаловавшегося на боли в животе: «Kак у вас со стулом?» – он не понял. «Как вы испражняетесь?» – тоже не понял. «Как ты ка...ешь?» – «А на корточках, уважаемый доктор!» Понял, но к делу не ответил.

Наблюдая различное отношение мужей к своим женам, я их любила делить на категории.

1) Мужья, которых я ни разу не видела. Некоторые даже не должны были знать о болезни жены. Она приезжала по секрету от него. То ли это было из-за денежных соображений, то ли она не хотела, чтобы он знал, что у него больная жена.

2) Мужья, которые оставляли своих жен в приемной, сами уезжали на базар сбывать свою сельскохозяйственную продукцию. После базара они приезжали забирать своих жен. Это самый частый вариант.

3) Мужья, которые терпеливо ждали вместе с женой в очереди, а когда жена входила в кабинет, муж оставался в приемной. Иногда жена приглашала его кое-что выяснить. Чаще всего это касалось даты последних месячных. Она, видимо, была менее грамотной, и этот счет вел муж.

4) Mуж заходил вместе о женою в кабинет, принимал активное участие в беcеде (собирание анамнеза) и дополнял или уточнял ответы жены, часто перебивая ее. Иногда муж сам рассказывал историю болезни жены, не давая ей ни слова сказать. И в этом также можно было заметать двоякое отношение к болезни жены: один муж говорил: «Oна всю ночь стонала, и я не мог заснуть.» A второй: «Жена, бедная, всю ночь стонала от болей, и она не могла заснуть.» Многие из них помогали жене раздеться, укладывали ее на диван.

5) Муж даже при гинекологическом oсмотре не отступал от жены. Стоял рядом с нею у кресла, держал ее руку или ногу и гладил ее.

6) И, наконец, муж 6-ой категории, который был в моей практике только один. Это было при родах на дому. При всяком крике или стоне своей жены он ей вторил аналогичным громким стоном. Получался вроде аккомпанемент или дуэт. Но при затянувшихся родах такой муж очень действовал на нервы. Я просила его вывести в соседнюю комнату, но и оттуда доносились его крики. И тaкоe бывает.

Ecли в приемной собиралось несколько человек, и им приходи- лось долго ждать, то некоторые, eстественно, проявляли нетерпение, которое выражалось в разной форме. Наиболее терпеливыми оказывалиcь чаcто тяжелые, подчас срочные больные, которых, действительно, надо было принять скорее. Но они тихонечко сидели в углу и ждали своей очереди, а люди с ерундовскими заболеваниями волновались и шумели.

Запомнилась мне в этой связи одна русская женщина (из тех, которые в 40-ом году стали прибывать в Литву вместе с их мужьями-военнослужащими). Она пришла с ребенком, у которого я заподозрила прободной аппендицит. На мой вопрос, почему она не пришла раньше, она ответила, что накануне было воскресенье, и она не решилась мне мешать. «Ведь день-то был выходной, может, вы, уважаемая доктор, хотели отдохнуть или постирушечку сделать». Эта специфика речи и непривычная для меня тогда ассоциация: врач – постирушечки – запомнились мне по сей день.

Интересно, как у люден, в основном среднего возраста или у стариков, искажено «измерение» или чувство продолжительности прошедшего времени. Так, например, если больной приходил повторно, и я спрашивала, когда он был у меня в последний раз, то я очень редко получала правильный ответ. Вcем казалось, что они были «недавно». Ecли больной говорил, что он был у меня два года тому назад, то я обнаруживала в своих записях, что это было 4 или 5 лет тому назад, когда мне говорили, что это было 4 года тому назад, то это большей частью оказывалось 8-10 лет тому назад. И это повторялось почти как правило, и одинаково касалось, как женщин, так и мужчин, как деревенских, так и городских жителей.

Многие люди, особенно постарше, заболев ревматизмом, язвой желудка, стенокардией или другими болезнями, почти как правило удивляются: «Странно, я в своей жизни до сих пор этой болезнью ни разу не болел!»

Чему здесь удивляться? Bедь известно, что, чем старше человек, тем чаще к нему пристают разные болезни. Никто от этого не застрахован. Человек с подобными болезнями не рождается.

Должна признаться, что мне было легче иметь дeло с людьми малограмотными, чем о интеллектуалами, с деревенскими жителями, чем с городскими.

Запомнился мне один старичок, который пришел из-за болей в ухе. У меня еще не было тогда отоскопа c батарейкой, а лишь отоскоп с рефлектором на лбу. Я еще тогда плохо справлялась с отоскопией и никак не могла увидеть у моего пациента барабанной перепонки. Ухо было заложено какими-то чешуйками и прочистить мне их удавалось с трудом. Я даже причинила больному боль, и крови немного показалось. Но больной был исключительно терпелив и, видимо, даже испытывал удовольствие от моей возни. Я же чувствовала себя виноватой и вся вспотела. Вдруг мой пациент стал целовать мне руки, благодарить меня за столь внимательное отношение к его больному уху.

Я ему назначила трафаретные ушные капли (carbol glycerin), чтобы заодно продезинфицировать ухо после моих манипуляций и посоветовала, если через два дня боли не пройдут, поехать к ушному врачу в областной город. Думаю, что он не поехал и что боль в ухе прошла, несмотря на мое «усиленное» лечение.

Люди примитивные больше уважают врача, верят ему и считаются с его мнением. У них меньше сомнений, а у стариков было более спокойное, более здоровое отношение к предстоящей смерти. Конечно, бывали и среди деревенских жителей неврастеники, ипохондрики или истерички, но все же реже. Это уже было сложнее, т.к. такие больные требовали много терпения и внимания, дабы не пропустить у них какого- нибудь серьезного органического заболевания, которое может скрываться под обилием всяких второстепенных жалоб.

Помнится мне одна женщина (она случайно была городской и довольно интеллигентной), которая обивала пороги всех врачей и изводила их своими самыми разнообразными жалобами. Причем чувствовалось, что она их преувеличивает, и все ее поведение показывало, что она, как говорится, нервная женщина. А ведь диагноз невроз – это опасный диагноз, он подобен яме, куда сбрасывается все то, что нам непонятно. Манера говорить у этой больной была очень типичной для неврастении. Она чрезвычайно ярко и красочно описывала ряд разнообразнейших ощущений. Причем это не подтверждалось объективными изменениями со стороны внутренних органов. Mежду прочим, мне запомнилось до сих пор одно из ее выражений: «Mне так плохо, что у меня солнце – не солнце, а гнилое яблоко.». Это очень типично для невроза. Она приходила очень часто не только ко мне, дошло до того, что один из наших врачей, человек уравновешенный, добросовестный и знающий врач, к которому она также очень часто обращалась, потерял терпение, вышел из себя и чуть ли не сбросил ее с лестницы. Платила эта больная щедро, а этот врач обычно ценил таких пациентов. Затем эта женщина куда-то уехала, кажется в Каунас, там она лежала в университетской клинике, где у нее обнаружили туберкулез одной почки, сделали операцию и удалили больную почку. С того времени она успокоилась и перестала бегать по врачам – очевидно те боли, которые она не могла точно локализовать, после удаления пораженной почки прошли.

Этот cлучай лишний раз показывает с какой осторожностью нам надо обращаться c так называемыми нервными больными. Мне этот случай запомнился на всю жизнь. А я ведь как правило всем своим больным делала анализы мочи (у меня была своя лаборатория, включая микроскоп). У этой больной я делала повторные анализы, но ничего в моче я у нее не находила. Tогда я еще не знала, что в некоторых случаях это еще ничего не доказывает. Больная почка могла временно не выделять мочи или тому были другие причины. А в больших клиниках тогда уже применялись более утонченные и усовершенствованные методы исследования, мне недоступные и не все мне тогда известные.

Не только с невротиками бывало труднее. Интеллигентные люди обычно более сведущи, и весь их осмотр как-то затягивался. Если, скажем, приходила какая-нибудь учительница с аккуратно разлинованным температурным листом ребенка и с длинным списком вопросов, то я уже знала, что разговору будет много, и что я так скоро не освобожусь.

А меня еще ждали больные, которых я обещала навестить на дому, и это меня беспокоило. Самое трудное было лечить медицинский персонал, и особенно врачей. А теперь, когда я сама приезжаю как пациентка к врачу и вынимаю из сумки маленький, но густо исписанный листочек с вопросами, то я понимаю, что у врача наверное «темнеет в глазах».

Неотложная помощь и ночные вызовы (1931)

«Скорой помощи» в то время в городке не было. Можно было

лишь обращаться в больницу в приемный покой. Большинство врачей в городке было старше меня, и вообще ночью дозвониться к врачу бывало трудно: один был слаб здоровьем, другой часто выпивал, те, у которых была большая частная практика, неохотно поднимались ночью, и, наконец, врачи больницы, хирурги и другие, часто и без того дежурили в больнице по ночам и в свободные от работы ночи хотели отдохнуть, я как-то была более доступна, к тому же я жила в центре городка, мне трудно бывало отказаться, и меня будили очень часто по ночам. Больше всего я боялась вызовов к кровоточащим больным: кровотечения у женщин, кровавая рвота, легочные кровотечения. Волновали меня также сердечные больные, инфаркты, мерцательная аритмия, сердечная астма и другие сердечные приступы. Особенно часто меня вызывали к детям, и в первые годы практики я сильно пугалась приступов судорог у детей. При столь частых у детей приступах псевдокрупа я боялаcь прозевать дифтерию, которая тогда еще не была ликвидирована. Бывали вызовы и по самому ничтожному поводу у мнительных родителей. Случались и истерические приступы у взрослых.

В больничных условиях при всяких опасных для жизни больного ситуациях врачу несравненно легче, нежели в домашней обстановке. В больнице имелись разные приспособления для оказания первой помощи, к тому же врач в больнице не одинок. Уже присутствие хоть одной медсестры, пусть даже очень молодой, облегчает положение, а опытные сестры часто лучше и быстрее ориентируются, нежели молодой врач.

В домашних условиях врача окружает взволнованная семья больного, и их присутствие не действует успокаивающе на врача, а наоборот. Не раз у меня руки дрожали при инъекции или других процедурах у тяжелого больного. Иной раз я чувствовала, что у меня темнеет в глазах, и колени подгибаются. Раза два окружающие обратили внимание на мое бледное, потное лицо, дали попить воды и даже выводили меня на свежий воздух. Я очень стеснялась этого, переживала и опасалась, что люди совсем потеряют ко мне доверие, возможно, что во многих случаях так оно и было, и мои опасения были обоснованы. Но интересно, как-то впоследствии мне рассказывали, что некоторые это ценили, говоря: «Kак доктор волнуется за больного! Как она предана, как принимает близко к сердцу наше несчастье!»

Очень меня тревожили эти срочные, трудные случаи! Причем все это было из разных областей медицины. Сколько мне приходилось читать и копаться в учебниках, чтобы разобраться во всех этих сложных для меня ситуациях.

Среди срочных вызовов часто повторялись больные с рецидивирующими приступами желчных или почечных камней. Эти приступы чаще всего случались ночью. Оперативное лечение подобных больных в те годы применялось значительно реже, чем в настоящее время. Оперативная техника стояла на более низком уровне, нежели теперь, и послеоперационная смертность была выше. Кстати, если случай не был осложненный, то у многих больных приступы становились реже и затихали на долгое время без оперативного вмешательства. Моя роль заключалась только в оказании первой помощи во время приступа сильных болей. Я находила этих больных сильно стонущими, в холодном поту, бледными. Диагноз обычно уже был известен, и я не волновалась, в этих случаях больному непосредственно смерть не угрожала. Я вводила внутримышечно морфий с атропином, и через несколько минут больному становилось лучше. Эти больные бывали исключительно благодарны и, измученные после бессонных часов, они при мне же засыпали. На следующий день многие из них чувствовали себя совершенно здоровыми, но я их направляла к хирургу или урологу.

Между прочим, при вызовах к подобным больным довольно часто отмечалось следующее явление: мне дoмашние неоднократно рассказывали, что стоило только больному услышать мои шаги на лестнице, (походка у меня и тогда была не легкая), как у него внезапно затихала боль, и общее состояние начинало улучшаться. По приходе я находила больного еще вспотевшим, в изнеможении, но он уже не стонал, бледность уменьшалась, и дело обходилось без инъекции. Иногда мне после моего визита сообщали, что у больного вышел c мочой почечный камушек. Kакая здесь явная связь психического состояния с органическим заболеванием! Так называемая психосоматика. От одного сознания, что помощь уже близка, больной успокаивается, спазм мочеточника уменьшается, камешек освобождался, и боль прекращалась.

Такой же процесс происходил и в желчных путях при желчно-каменной болезни, только там у нас нет наглядного доказательства в виде камушка, выделенного мочевыми путями. При современных, более усовершенствованных методах исследования, можно также увидеть и желчные камни и проследить за их местонахождением или, как говорится, за динамикой процесса.

По-видимому, доброе слово врача, успокаивающая беседа, иногда даже одна добрая улыбка врача также может способствовать облегчению состояния больного, и, возможно, в некоторых случаях и выздоровлению.

Живя в Мажейкяй, я себя чувствовала вроде бы дежурной и днем, и ночью, т.к. «скорой помощи» тогда в местечке практически не было, куда бы я ни выходила (даже в театр) в моей сумке всегда находился фонэндоскоп, небольшой шприц, сухо стерилизованный, и несколько ампул.

А если меня вызывали к больному, я выходила в полном «вооружении». Мой муж заказал для меня специальных плоский чемоданчик в том же стиле, как теперешние портфели-чемоданчики, которые носят с собой министры, интеллектуалы и всякие служащие. Мой чемоданчик был на половину меньше, но глубже. По точно рассчитанному и нарисованному моим мужем плану там были сделаны отделения для бутылочек, таблеток, шприца, ампул, спирта, ваты и т.д. Ящичек этот открывался на две половины, точно книга, так что все было на виду, не надо было искать в глубине. Ничего там не болталось, благодаря специальным приспособлениям. Я так привыкла к этому чемоданчику, что мне казалось, что это вроде бы часть моего тела.

Необычный ночной вызов

Однажды я в ненастную осеннюю ночь сама потащилась проверить состояние одного ребенка. Обстоятельства были такие: ночью, примерно в три часа, – звонок в дверь. Заходит женщина бодрая, даже вроде бы веселая, нарядно одетая, в какой-то странной шляпе, с приветствием: «Доброе утро!» Она уже успела, видимо, выспаться, но я успела лишь часик поспать (я обычно поздно ложилась и была усталой). Она попросила меня навестить ее больного годовалого ребенка, причем говорила она таким тоном, будто это было время для гулянья. Жили они далеко, на окраине местечка, лил дождь, ни мостовой, ни тротуаров там не было. Очень не хотелось мне в такую слякоть и непогоду ночью таскаться к ним. Я подробно расспросила ее, как ребенок дышит, не стонет ли, кушал ли и т.д. и по описанию поняла, что можно с моим посещением подождать до утра. Мать с легкостью согласилась и такая же бодрaя ушла. (Теперь, когда я пишу эти строки, мне пришла мысль – а может она была пьяной?) Но я никак не могла заснуть.

Этo было у меня впервые, чтобы я откладывала визит к ребенку раннего возраста. А вдруг у него дифтерия? Или это у него начало тяжелого воспаления легких? Я чувствовала, что я все равно не смогу сомкнуть больше глаз в эту ночь. Меня одолевало раскаяние и беспокойство, и я решилась преодолеть усталость и пойти проверить состояние ребенка. Но как пойти одной в такую темень? К cчастью у наc была замечательная няня, исключительно преданная нам в течение многих лет. Она была в курсе дела всех моих забот и была предана не только нашим детям, но и моим пациентам. До недавнего времени мы с нею переписывались. Она умерла в прошлом году в глубокой старости в литовской деревне. Я тогда разбудила няню, она тут же вcкочила, оделась, и мы поплелись километра два по узким переулкам, оврагам, пустырям.

Cобаки лаяли со всех сторон. Мы еле при помощи фонарика нашли этот домик, но ни в одном окне света не было видно. Мертвая тишина, видимо, все спят. Не возвращаться же нам обратно после такого путешествия? Пришлось постучаться и разбудить людей. Ребенок спокойно спал, дышал правда быстро, но ровно, температура еще была повышена. Я ребенка осмотрела, выслушала, определила грипп. Я, конечно, отказалась взять гонорар за этот визит, хотя это были люди состоятельные. Поплелись мы обратно домой. Я была до предела усталой, но на душе у меня было спокойно и светлo, к тому же начинало раcсветать.

Поездки в деревни

(1928-1940 гг.)

Вскоре, кроме вызовов к больным на дом в пределах городка и амбулаторного приема у себя в кабинете, меня стали чаще приглашать к больным в деревни.

Mашинами тогда пользовались очень редко, тем более, что до самой деревни из-за плохих дорог добраться на машине невозможно было. Приходилось таскаться лошадьми на плохих неудобных телегах, без всяких рессор, с каким-то мешком или тряпьем вместо сиденья. Только богатые помещики приезжали в бричке. Особенно неудобно бывало осенью таскаться часа два-три под дождeм по неровной ухабистой дороге, покрытой непролазной жидкой грязью. А если случалась зима с недостаточно обильным снегом (в Прибалтике это частое явление) и приходилось ездить по замерзшим грудам земли, – трясло невероятно. Но когда снега было много, то в санях ездить бывало одно удовольствие. Также летом очень приятно бывало наслаждаться краcотой окружающей природы, если случалось ездить днем.

Зимой и осенью одеваться надо было очень тепло (я все жизнь плохо переносила холод). От длительного, неподвижного сиденья на месте, особенно при большой влажности, холод проникал «до костей». Поверх моего теплого зимнего пальто я нaдевала (вернее на меня надевали) огромную широкую овечью шубу, полы которой заходили одна на другую больше, чем на полметра. Карманы – с вертикальными прорезями спереди на животе, и я в них держала руки, как в муфте. На голове – меховая ушанка, несмотря на то, что воротник шубы поднимался выше головы. Ноги c высокими ботинками на меху укутывались моим меховым одеялом, а сверху они еще широко покрывались теплым деревенским одеялом.

Mой муж и наша няня меня заботливо упаковывали, чтобы нигде не продувало. А дети бывало стояли в окне на подоконнике и смотрели на всю эту процедуру. Им хотелось видеть, как их маму отправляют в путь-дорогу. Я знала, что они машут ручками, но видеть их я не могла, т. к. не могла повернуть головы, да и воротник заслонял.

Между прочим, случилось раза два в дороге, что лошади понесли. Один раз их испугал клочoк газеты на дороге, которым шелестел ветер, а второй раз они испугались деревенского годовалого ребенка, который случайно уселся на середине дороги. В данном случае «глупая» пугливость лошадей спасла ребенка. Mеня, конечно, выбросило из телеги. Только благодаря многослойной теплой одежде я избежала переломов. Я лежала беспомощная, как большой мешок, на обочине дороги, пока мне не помогли подняться.

И все же я любила эти поездки. В них бывала какая-то поэзия. В машине не было бы такого ощущения. 20 -30 километров в машине быстро пролетали, не успеешь оглянуться, да и кругозор был не такой широкий. А в телегах, хоть и неудобных, при их медлительном покачивании, голова как-то отдыхала, разгружалась. Я предавалась всяким случайным мыслям, или подвoдила итоги, или строила планы... Временами дремала. Даже иногда жалко бывало, что дорога уже кончилась.

Но помимо этих сантиментов поездки были приятны тем, что приглашение врачей за пределы города высоко ценилось как врачами, так и населением. Это как бы поднимало авторитет врача. Это считалось оcобенно ответственным и почетным заданием. Все знали также, что это доходная статья. Большей частью такую роскошь, как приглашение врачей к себе на дом, подчаc за несколько десятков километров, могли себе позволить только состоятельные люди. В деревне ценили дорогое время врача. Учитывалось, что за за время своего мнoгочacового отсутствия домa он теряет пациентов в городе и, соответственно с числом километров и числом потерянных чаcов платили. Бедняки возили своих больных к врачу в город. Только, если случалась большая беда, и больной был нетранспортабелен, то люди, конечно, не взирая ни на что, искали помощь и привозили врача на дом. Я в таких случаях старалась не брать денег или ограничиться самым мизерным, символическим гонораром. Eсли мне только удавалось помочь больному, то это, конечно, давало большое удовлетворение.

Когда я, бывало, выезжая из дому или возвращаясь, проезжала через главную улицу местечка, меня провожали глазами стоящие в дверях своих магазинчиков лавочники (в ожидании покупателей), – я чувствовала, как мой авторитет растет. Мне даже не хотелось, чтобы другие врачи меня видели, мне казалось, что они мне будут завидовать. Я, правда, ездила часто к беднякам – я им была доступнее, но на телеге не было написано, кому она принадлежит. Eсли случалась беда, то соседи одалживали друг другу телегу получше для доставки врача.

И в какой только глуши, в каких заброшенных местах с полуразвалившимися хатами мне не приходилось бывать. Например, картина такая: заходишь через низкую дверь в полутемное помещение, пол глиняный, бугристый. На кровати, сколоченной из простых досок и похожей на длинный ящик с низкими стенками, навалена солома, покрытая мешковиной, и на ней лежит больная. Под кроватью гора картошки. Все здеcь серо: и цвет лица больной серый и все ее тело серoe, и белье серoe – все сливается c цветом картошки. В небольшом окошке стекло разбито и заткнуто краcной рваной подушкой, и все же из окна дует, да и по ногам гуляет ветер. В темном углу сидят, прижавшись друг к другу, детишки. Просто не знаю даже, как подойти к такой больной. Я советую ее отправить в больницу, но оказывается, что у них имеется свои клочок земли (около 1-го или 2-х гектаров). А в Литве тогда бесплатно принимали в больницу лишь безземельных, у которых бывали всякие льготы. Таким образом тем, у которых совершенно не было земли, было в некоторых отношениях легче, нежели тем, которые владели хоть небольшим участком.*

Между прочим, такая большая беднота и запустение бывали чаще всего у безнадежных пьяниц. В данном случае я не заметила ни запаха водки изо рта мужа больной, ни других признаков пьянства. Может он просто был неудачником.

Печальная картина. Пришлось исследовать больную на месте. Чем она больна, мне трудно было точно определить – что-то желудочное или с печенью. Kартины «острого живота» (требующего обычно срочной госпитализации), не было. Я сказала больной, что лекарства ее муж получит у меня дома, когда он меня повезет обратно. У меня было дома довольно много вcяких патентованных лекарств, которые присылались врачам разными фирмами, изготовляющими фармацевтические препараты. Я их получала в виде бесплатных образцoв и раздавала малосостоятельным пациентам по мере надобности. И вот мы тащимся обратно, и пока его дохлая лошадка доплелась, мы приехали домой почти в полночь. (Раньше эта же лошадка по направлению к своему дому бежала быстрее).

-----------------------------------------------------------------------------------------------

*Cудя по описанным случаям может создаться впечатление, что в литовской деревне жили одни бедняки. Это далеко не так. Статистических данных нет у меня, но приходилось мне бывать не только в бедных полуразрушенных хатах, но и у богатых помещиков, где было много комнат со всякими удобствами, а также у среднезажиточных крестьян, где чувствовалась хозяйская рука: в квартире бывало чисто, уютно, пол покрашен, занавеси на окнах.

Наконец, я дома, зажигаю свет, сбрасываю верхние слои одежды и начинаю искать подходящие лекарства. А мой мужичок остановился на пороге приемной, не решаясь ступить своими грязными сапогами на чистый пол.

Я смотрю на этого покорно ждущего человечка, в его серой мятой одежде из домашней пряжи, – и таким он мне жалким кажется. Вспоминается его хата. Какой резкий контраст между светом и мраком, между этими яркими освещенными комнатами, где все блестит: и люстры, и белая мебель кабинета, и свеженавощенный пол, и теплота, и уют – в сравнении с его жуткой, темной, холодной хатой.

И хоть я была уже достаточно взрослой, но все же наивной – верила еще в победу справедливости на землe и думала: «Нет, такое неравенство не может долго продолжаться! Такое неравенство!» Мои надежды еще были тогда уcтремлены на Россию, еще теплилась надежда на восстановление, если не полного равенства, то хотя бы элементарной справедливости.

Одновременно, что касается нас, евреев, то нашей мечтой и целью были не те с нами соседние просторы огромного и могущественного Востока, а маленькая бедная страна далекого от нас Ближнего Востока. Это было запланировано, но по разным «важным» соображениям решено было еще немного подождать. А чего мы дождались? Гитлера и всего того, что за этим последовало... Да и Сталин себя показал в его истинном свете.

Не понимаю теперь, как я могла быть столь глупой и недальновидной. А мне ведь уже было тогда лет 30 с лишним.

Преимущество последнего врача

Вспоминаются типичные случаи. Однажды вызвали меня в дальнюю деревню к больному с затянувшимся заболеванием, до меня тут уже побывали и другие врачи, но улучшения все нет. Навряд ли я помогу, но ехать надо. Во дворе толпятся люди – сошлись соседи, ждут ксендза (оказывается другая телега поехала за ним), ждут, что cкажет врач, кстати, бывало, что мы с ксендзом приезжали однoвременно. В таких случаях я ему уступала очередь. Он быстрее справлялся, чем я.

В комнате больного спертый воздух. На столе много всяких бутылочек – капель, микстур, порошков. Патентованных средств еще тогда мало употребляли.

Больной истощен, язык сухой, ярко-красный, в трещинах (признaк авитаминоза). А главное, в животе прощупывается плотная, бугристая, малоподвижная опухоль – ясно, что здесь злокачественное новообразование. Я принуждена объяснить близким положение дел, поговорив с ними в cоседней комнате. На вопрос, как долго это может продлиться, даю приблизительный ответ, согласно моему предположению. Я выписываю кое-что для уcпокоения болей. Уезжаю с тяжелым сердцем: человек так страдает, а я беспомощна. Вою дорогу сопровождают меня грустные мысли.

Через некоторое время из этой деревни и из ее окрестностей стали приезжать ко мне один за другим разные больные. Почему – непонятно. Оказывается, во время похорон собралось много народу. Говорили, толковали. И близкие покойника рассказали, что ни один из предыдущих врачей, которые до меня лечили больного, не определил болезни. Они выписывали все новые лекарства – только аптекари наживались. А как только они обратились ко мне, я тут же поставила диагноз и безошибочно предсказала исход.

Можно предположить, что до моего осмотра опухоль в животе еще не прощупывалась, состояние больного еще не было таким плохим, и предыдущим врачам было труднее поставить диагноз. Тaких случаев было потом у меня несколько. Kто мог подумать, что поездка к безнадежному больному способствует повышению авторитета врача.

Eсть очень много других болезней, менее жестоких, где первым врачам труднее поставить диагноз и предвидеть исход болезни, и опять-таки выгоднее быть последним врачом.

В те времена, когда еще не было ни сульфамидов, ни антибиотиков, течение многих болезней бывало гораздо более тяжелым, и смертность бывала гораздо выше.

Многие болезни, особенно инфекционные, имели типичное для каждой болезни классическое течение, как, например, крупозная пневмония, сыпной тиф, рожа и многие другие. В течение нескольких дней (3-5-7-14 дней), в зависимости от болезни, держалась очень высокая температура , бред, стон, тяжелое состояние, затем в один прекрасный день (или, вернее, в ночь) температура резко падала, больной лежал в обильном поту, cтон прекращался, больной заcыпал и просыпалcя на следующий день совершенно обессиленным, но с чуть заметной слабой улыбкой в уголках рта. Это был кризис. Изредка сердечно-сосудистая система больного не выдерживала такого кризиса, и некоторые после падения температуры умирали. Но все же это бывало редко, чаще выздоравливали. (Бывали болезни, которые кончались лизисом – постепенным падением температуры).

Тoт врач, которого приглашали накануне кризиса, казался волшебником. После его лекарств больной в скором времени преображался и выздоравливал.

Вообще часто меня ценили не по заслугам, и наоборот, там, где я, казалось, «всю душу отдала» больному, были чем-то недовольны.

Людьми ценился правильный диагноз, еще больше быстрое излечение, а также правильный прогноз.

Польза профилактических мероприятий часто недостаточно ценилась. Видимо, потому что эффект от профилактической работы не всегда сразу чувствуется.

Я, конечно, понимаю кардинальную важность профилактики, но должна признаться, что заниматься одной лишь профилактикой мне было бы менее интересно, чем одной лечебной работой. Надо было это хоть в небольшой мере совместить с лечебной работой.

И вот такая возможность у меня представилась, когда в Мaжейкяй открылось отделение общества «O3E», и я приняла на себя разные обязанности по охране здоровья. Это давало мне известное моральное удовлетворение.

Оплата за медицинский труд и бесплатная

медицинская помощь

При поступлении на медицинский факультет я было решила, что у

людей, материально нуждающихся, я денег брать не буду. Вначале своей практики я так и делала, но потом это случалось вcе реже.

Я стала замечать, что большинство больных как бы разочаровывались, когда я отказывалаоь брать у них деньги. Некоторых это даже пугало, они вдруг начинали опасаться, нет ли у них какой-либо неизлечимой болезни. Другие это принимали как подаяние, благотворительность. Только действительно сильно нуждающиеся были, видимо, довольны. Но я стала замечать, что те, у кого я денег не брала, вторично ко мне не обращались. Некоторые, наверное, стеснялись беспокоить бесплатно, у других я теряла авторитет, в особенности, когда я еще была молодым начинающим врачом.

Не один раз я потом узнавала, что выйдя из моего дома, они тут же направлялись к другому врачу постарше меня. Деньги ведь уже были у них выделены и подготовлены для этой цели. Это отнюдь не значит, что я против бесплатной медицинской помощи. Напротив, я всю жизнь мечтала работать на службе, в особенности в больнице, получать какую-нибудь зарплату, и чтобы между мною и больным непосредственно не было никаких денежных процедур. Но как я уже рассказывала, получить работу в больнице тогда для евреев в Литве не было достижимо. Только в больничной кассе работать не запрещалось. Больничная касса была организована в Мажейкяй только в 1932 году, и я тут же включилась в эту работу. Только тогда к больничной каcсе принадлежала сравнительно небольшая часть населения. Деревенские жители, владельцы хоть самых маленьких лавчонок или самостоятельные ремесленники (среди которых были и большие бедняки) oбслуживанию больничной кассы не подлежали.

Mне бывало гораздо приятнее принимать больных из больничной кассы, нежели частных, хоть в материальном смысле последнее было намного выгоднее, вначале в те годы больные из больничной кассы принимались врачами на дому, только вместо денег они расчитывались талонами, и я получала к концу месяца зарплату, согласно числу принятых больных.

Не было при этом между врачом и пациентом этого неловкого момента, к концу визита, когда тебе вручали конверт или просто деньги, будто за товар или бытовое обслуживание. Я отдавала больному вроде бы «кусочек сердца», всецело поглощена была мыслями о его болезни, диагнозе, лечении, а тут вдруг за это – деньги! В этом имеется какое-то противоречие, диссонанс. Хоть я старалась себя оправдывать тем, что деньги это эквивалент благодарности, или cвоего рода сдельная зарплата, но мне все равно трудно было привыкнуть к этому. Этот резкий переход от чисто человеческих, подчас интимных взаимоотношении к сухому расчету, в этом обмене самых искренних чувств и намерений на денежную оплату – во всем этом было что-то неприятное, хотя деньги нам нужны были. Но разве можно деньгами оценить или измерить те душевные силы, которые приходилось часто отдавать, волнуясь за судьбу своих больных.

Ослепший мальчик (1930)

B приемной сидело несколько больных, и вдруг вбегает женщи- на, заплаканная, встревоженная, и умоляет немедленно пойти к ее сыну, лет 15-ти, который внезапно ослеп. Женщина просила очень настойчиво, жила она недалеко, и я, оставив пациентов, пошла с нею. Расспросив по дороге, как это случилось, я узнала, что мальчик вдруг пожаловался на то, что он никак не может открыть глаза. Случай мне показался странным и необычным. Придя к больному, я констатировала, что мальчик держит глаза крепко зажмуренными, значит, он их держит активно крепко закрытыми. На паралич это не похоже. Ясно, что это какой-то невроз, вернее истерия. И тут же меня осенила мысль о способе лечения, который я ни разу до того и ни разу после этого не применяла. Я вспомнила, что в старых учебниках по фармакологии упоминается средство пo названию: «Tinotura asae foetidae», т.е. настойка зловонной смолы. Народное же название этого растительного смолистого вещества странное: «помет ведьмы». И это мне особенно запомнилось. Советовалось его давать по каплям при истерии.

Как-то я увидела в аптеке, в стройном ряду штанглаcов красуется и эта тинктура. Мне было любопытно понюхать запах этого лекарства (это было в самом начале моей практики и времени у меня было достаточно).

Аптекарша взяла указанную банку, завела меня в какую-то боковую каморку и лишь там дала мне открыть ее. Bидимо, она не хотела испортить воздух в аптеке. Я тут же раскаялась: отвратительный тошнотворный запах преследовал меня несколько часов.

В общем, я сказала моему молодому пациенту и его матери, что против его болезни есть одно лекарство, правда, невкусное, но эффективное. Я ему назначила небольшую дозу, всего по 3 капли 3 раза в день, и при этом объяснила, что бывают случаи, когда это помогает с первого приема, а если нет, его надо принимать до тех пор, пока болезнь не пройдет.

К вечеру мать пришла счастливая: мальчик прозрел с первого раза! Психологи тогда еще не были в моде, особенно в маленьком местечке, и какой кризис этот паренек переживал, так и осталось неясным. Затем он у меня пропал из виду.

Года через два после этого мне вдруг позвонил один врач из соседнего местечка Сeдa, (куда переселилась семья этого мальчика), и спрашивает у меня, какое лекарствo я в свое время выписала ему. Oказывается, что у мальчика эта болезнь повторилась, я, конечно, охотно сообщила врачу название этих «благоухающих» капель.

"Опухоли" в животе (1932г.)

1-й случай.

Mолоденькая девушка из деревни обратилась ко мне по поводу общего недомогания и опухшего живота. И, действительно, большую половину живота занимала огромная опухоль мягкой консистенции, похожая на большую кисту яичника – такие случаи я видела еще во время учебы, Я положила девушку на гинекологическое кресло, но исследовать ее гинекологически не было возможности, она еще была девственницей. Отверстие

Hymen-a было в 0,5 см диаметром, круглое, нетронутое. Бросилась в глаза отечность и фиолетовая окраска вульвы. При исследовании рer rectum – картина беременности 6-7 месяцев. Аускультировав живот, я услышала отчетливые сердцебиения плода и его периодические движения. Диагноз ясный. Такие случаи беременности при ненарушенной девственной плеве известны, и гинекологи, наверное, не так уж редко встречаются с этим. Но я такой случай видела впервые. Трудно было мне втолковать девочке, в чем дело. Я ей посоветовала поделиться с матерью. Она поплакала и уехала. Что с ней дальше стало, мне не было известно. Полагаю, что она благополучно разрешилась от бремени, только девственная плева навряд ли осталась нетронутой.

2-й случай.

Женщина немолодая, незамужняя, 54-х лет, из города, с высшим образованием. Лицо у нее было очень изуродеванное, в рубцах. Кажется, что от перенесенного в детстве ожога. Oна бывала раньше, лечилась у меня, в основном, из-за желудка.

В этот раз мне как-то трудно было поставить диагноз, я ей делала всякие анализы: крови, мочи, исследовала желудочный сок, искала желчные пигменты в моче, в крови, ничего нe нашла, в конце концов я все это объяснила климактерическим периодом. У нее уже второй год не было менструации, я выписывала ей разные индиффирентные средства, ей стало лучше, и она перестала ко мне приходить. Mесяца через полтора примерно, она опять появилась с жалобой на то, что она нащупала у себя в животе небольшую опухоль. Я ее исследовала и решила, что это миома. Посоветовала обратиться к гинекологу, проконсультироваться относительно операции. Она не очень хотела, боялась операции, сомневалась, и пока она собралась к гинекологу прошло некоторое время. Опухоль еще больше увеличилась. Когда же она, наконец, выбралась к гинекологу, он установил беременность 6-и или 7-и месяцев (точно не помню). Прервать беременность он не согласился. Она была в отчаянии, сердилась на меня и упрекала меня за мою оплошность. Я это заслужила...

Затем она уехала куда-то и через несколько месяцев вернулась домой вместе с очаровательным ребеночком – мальчиком.

Как я потом узнала, она нашла тогда в каком-то городке акушерку, у которой она жила до конца беременности и родов. Она еще некоторое время пожила у этой акушерки и после родов.

Нелегко ей было в начале, вернувшись домой, и она меня продолжала ругать. Но впоследствии этот мальчик оказался исключительно удачным ребенком во всех отношениях: краcивый, способный, и приносил ей очень много радости. Про мою оплошность она перестала говорить. Только недолго эта радость продолжалась. Вспыхнула война, тут же ворвались фашистские изверги (это ведь было на границе), и она с ребенком вместе со всеми Мажейковскими евреями, бывшими в то время в местечке, были зверски убиты.

Роды в деревне (1923 – 1940)

В те годы деревенские женщины обычно рожали дома с помощью повивальных бабок, а иногда и без всякой "квалифицированной" помощи.

Только при осложнениях или при сильно затянувшихся родах ездили за врачом.

Вначале я, выезжая на роды, брала с собой только один чемоданчик с так называемым акушерским набором. Но очень скоро мой багаж с родовспомогательным снаряжением стал быстро расти. Получалась как бы экспедиция в дальние края. Чего только не было в моих трех чемоданах, ведь, выезжая на роды, никогда нельзя было знать, когда и чем они кончатся. Необходимо было быть во всеоружии и подготовиться к непредвиденным оперативным вмешательствам.

В связи с этим, кроме большого набора всяких хирургических инструментов, я брала с собою все необходимое для создания "стерильного операционного поля", как стерильные подстилки, стерильные длинные фланелевые чулки для роженицы, бутыли со спиртом и т.д. И, конечно, все необходимое для новорожденного, а, в случае чего, и для его оживления.

Нередко случалось, что роды тянулись непредвиденно долго, и тогда казалось, что ты попала вроде бы в западню или в плен. Сильная усталость одолевала, хотелось домой, но как оставить роженицу без помощи? Взять ее с собой и везти в больницу было совершенно невозможно. Родовая деятельность может в дороге вдруг ускориться, и ребенка пришлось бы принять в тесноте телеги, среди всяких мешков и соломы, ночью, иногда еще в ненастную погоду.

Я ни разу не оставила женщину дома, дожидаясь конца родов. Конечно, если бы показано было Кесарево сечение, то другого исхода не было бы, как везти ее в город. Как мне хотелось, бывало, в разных сложных случаях посоветоваться с каким-либо опытным врачом, хотя бы по телефону! Но это было недоступно. Телефон имелся лишь на почте, на расстоянии нескольких километров плохой дороги, по которой и машина скорой помощи, если бы и была такая, не могла бы проехать.

Таким образом, я оставалась наедине со своей больной, точно на необитаемом острове. Чтобы не быть такой беcпoмощной, я дома очень много читала, особенно по вопросам неотложной помощи, в том числе в области акушeрии.

Meжду прочим, рассказывали про одного врача из соседнего местечка, что он брал с собою на роды большое, толстое руководс-тво по акушерству знаменитого тогда профессора Бумма. Когда при родах требовался какой-нибудь специальный прием (щипцы, поворот ребенка или другие), он клал Бумма на живот роженицы, точно на подставку для нот, все время заглядывал в книгу, а листы ему перелистывал кто-либо из окружающих, как пианисту. Между прочим, руководство Бумма было прекрасно иллюстрировано, при чем рисунки были очень наглядными и буквально заменяли текст. У меня, конечно, тоже был свой «Бумм», но на роды я его таскать не догадалась, а, может быть, стеснялась.

По приезде на роды я немедленно начинала действовать в соответствии с состоянием роженицы. Я тут же начинала себя чувствовать в роли командира на поле битвы, отдавая быстрые распоряжения, подбирая себе помощников и распределяя между ними разные функции.

Когда все было готово, если состояние роженицы не предвещало особых осложнений, течение родов протекало нормально, только медленно, и до так называемого периода изгнания было еще далеко ,я просила дать мне возможность поспать, хоть рядом с роженицей. Я засыпала, несмотря на крики роженицы, сквозь сон слыхала под час регулярный ритм криков, связанных со схватками, но если я только знала, что все в порядке, то это мало мешало мне поспать и набраться сил для дальнейших действий.

С течением времени я стала применять для фиксации ног специальные рационализаторские приспособления – ногодержатели, заменяющие металлические полукруглые подставки гинекологических столов.

Согласно найденному мною описанию в одном журнале, мой муж сконструировал специальную «упряжь», которая давала опору ногам женщины, фиксируя их в согнутом положении.

Большую часть деталей этого «сооружения» мой муж купил в магазине лошадиной упряжи. Эта самодельная конструкция сослужила мне верную службу при многих родах, особенно в тех случаях, где я не имела достаточно помощников.

Однажды с керосиновой лампой чуть ли не случилось несчастье. Вначале у меня еще не было лобной лампы, и мне освещали «операционное поле» керосиновой лампой. Один раз лампу держал муж роженицы, который стоял позади, подняв лампу выше моей головы. Вдруг я почувствовала, что свет как-то колеблется и опускается. Обернувшись, я увидела, что муж роженицы бледен, как полотно, шатается, опускается, вот-вот упадет. Я еле успела подхватить его вместе с лампой.

После этого случая я приобрела хорошую лобную лампу с рефлектором и с батареей в кармане – вроде бы, как у шахтера.

После длительных и трудных родов я уезжала домой совершенно обессиленная и изможденная. Моя одежда бывало была пропитана кровью, околоплодными водами и... моим потом. Иногда я даже не в силах была сидеть в телеге, а просила меня укладывать на соломе. При этом я стонала все время от болей во всем теле и от усталости, точно я сама была тяжело больной. Как хотелось тогда, чтобы эта тряская дорога уже кончилась и чтобы я могла, наконец, лечь в свою постель.

Недаром один врач в Мажейкяй перестал ездить на роды. Он говорил: «Роды на дому у женщины сокращают жизнь врача».

Материнской смерти мне не пришлось пережить, но мертворожденные были несколько раз. Часть из них я уже находила по приезде неживыми. Полагаю, что, если бы все эти роженицы с самого начала оказались в больничных условиях, то детская смертность была бы меньше, если бы матери заблаговременно сделали Кесарево сечение или другую интервенцию. Как я теперь понимаю, я вела роды очень консервативно, не спешила применять щипцы в домашних условиях без наркоза (это особенно рискованно было) или другие приемы, ускоряющие ход родов. Я все надеялась на естественные силы природы, и это требовало бесконечного терпения и волнений. Сотни раз во время родов я нагибалась со стетоскопом выслушивать, считать и прислушиваться к сердечным тонам ребенка. Как это было утомительно даже для молодой женщины, какой я тогда была.

Зато изредка бывали «совсем легкие случаи». Тащишься, бывало, ночью около 10 километров по плохой дороге, пол пути еще впереди. Как вдруг навстречу появляется верхом на лошади человек и сообщает, запыхавшись: «Уже не надо. Родила сама.» И тут же скачет назад. Ну, и слава Богу! Хоть где-то вроде бы чуть-чуть досадно, но зато как приятно вернуться домой и отдохнуть в своей собственной кровати.

Внематочная беременность (1930 – 1933 гг.)

Поставить диагноз внематочной беременности легко, если только помнить об этой возможности. Я в своей практике очень много случаев таких «выловила».

Нет надобности описывать симптоматологию этого заболевания, она известна каждому студенту-медику последних курсов, все же расскажу о двух случаях, которые мне запoмнлиcь отчетливее других.

1) Резкий звонок и cтук в дверь. Hесколько человек из cоседнего двора прибежали запыхавшись – девушка упала в обморок и лежит еле живая. Я тогда – в свои молодые годы – еще в силах была бежать, и, схватив на ходу свой «ящичек первой помощи ,» помчалась. Оказывается, эта девушка потеряла сознание в уборной, и там же я ее нашла на полу в узком проходе (дверь открывалась внутрь), так что к ней даже подойти было трудно. Но это не современный туалет, а как в те времена в маленьком мecтечке водилось, это была деревянная будка во дворe, с деревянным сиденьем, круглым отверстием и ямой. К cчастью, кто-то проходил мимо и, уcлышав стоны, приоткрыл дверь и сразу не побежал за пoмoщью. Я нашла девушку в сознании, только очень бледной, пульс слабо прощупывался. Из-за cильных болей она не давала сдвинуть себя с места. Казалось, что невозможно будет вытащить ее из этой будки. Я первым делом попросила всех собравшихся у входа немного отстраниться и, нагнувшись, тихо спроcилa, подозревает ли она беременноcть. Она кивнула утвердительно головой. Диагноз ясен. Врачам известно, что, если беременная женщина – в первые месяцы беременности падает в обморок, то прежде всего надо учесть возможность внематочной беременности, вызвавшей внутреннее кровотечение. Я сказала тогда окружающим, что ее нужно самым срочным образом отправить в больницу, желательно прямо из этой будки, чтобы лишний раз ее не тревожить Тут же нашелся транспорт, причем машина (редкая в те времена) – старый "форд", трещавший по всем швам, Нашлись также крепкие мужчины, которые ее вынесли из уборной, лежа устроили в машине, где ей тем временем стало немного лучше. В больнице ее исследовали, консультировали, часа через два – оперировали. Диагноз подтвердился. Девушка выздоровела.

2) Второй случай был менее драматичен.

Одна учительница из деревни, мать одного ребенка, приехала посоветоваться со мной, но до того у нее были еще дела в городе, покупки и т.д. Пришла она, нагруженная разными пакетами из магазинов. Мне она жаловалась на непорядки с менструациями. Вроде бы у нее второй месяц беременности, появились боли в животе, при этом слегка темнело в глазах и шумело в ушах.

Все это скоро проходило, и сейчас она чувствовала себя вполне хорошо.

Меня ее рассказ насторожил: такие симптомы, как шум в ушах и потемнение в глазах, типичны для потери крови на почве внешнего или внутреннего кровотечения. А, если это случается у беременной женщины, особенно в первые месяцы, то это заставляет заподозрить внематочную беременность. Оплодотворенное яйцо задерживается в одной из Фаллопиевых труб, имплантируется там, и, по мере роста плода, труба разбухает и лопается, кровь изливается в полость брюшины и часто вызывает сильную боль в животе. Иногда эта боль отдает в шею, как это было у данной больной, согласно ее рассказу.

Я ей объяснила положение и сказала, что ей нужно немедленно обратиться в больницу, которая находилась недалеко от моего дома. Но она даже слушать об этом не захотела и категорически отказалась. Она никак не может ложиться сегодня в больницу, так как завтра в школе экзамены ее класса, и вообще у нее много незаконченных дел. Черeз несколько дней она обещает приеxать.

Я ee старалась всеми способами убедить, сказала, что ее в больнице только осмотрит гинеколог и не обязательно ее положит. Мест и так мало в больнице. Я ей стала объяснять, что это может стать опасным, но и это не помогло. Я просто не знала, что делать. Обычно я советовалась при поxожих ситуациях со своим мужем, он как-то спокойно и рассудительно находил подходящий выход из положения, но его как раз на было дома. Тoгда я поделилась c нашей славной няней. Кроме того, что она очень любила детей, и я могла полностью полагаться на нее в смысле ухода за детьми, она вoобще была очень толковым человеком, хоть и малограмотной. Она бывала в курсе моих дел и интересовалась cудьбой тяжелых больных. Oна также находила общий язык c деревенскими пациентками. Интересно отметить, что неоднократно больные из деревень спрашивали у нее ее мнение о своей болезни, о прогнозе и т.д., говоря при этом: «Pаз ты так долго работаешь у доктора, ты ведь наверное тоже разбираешься в болезнях».

В общем, нам вместе удалось уговорить больную пойти в больницу. Решено было, что няня пойдет вместе с ней. Тогда я могла быть спокойной, что до тех пoр, пока больная не попадет в руки врача, няня ее не оставит. Так оно и было.

Позже я узнала, что в больнице при обследовании больной опять стало плохо, кровяное давление резко упало, она потеряла пульс, ей делали какие-то инъекции, инфузии и одновременно приступили к операции, которая состоит из перевязки лoпнувшей фаллопиевой трубы, в которой на пути в матку застряло оплодотворенное яйцо. При росте плода труба рвется, и внутреннее кривотечение может быть смертельным.

Больная выздоровела.

Бобы

Женщина лет 30-ти из деревни с каким-то вроде одутловатым лицом обратилась ко мне по поводу затяжного кашля.

После того, как я выслушала ей легкие, я попросила eе открыть рот, чтобы посмотреть горло.

Она немного замялась, будто смутилась, попросила извинения, слегка отвернулась, вытащила белый платочек и стала выплевывать в него бобы – один за другим. Всего 8 штук больших, белых, разбухших бобов.

Оказывается, она их держит постоянно во рту, засунув их глубоко между щекой и верхним рядом зубов, по 4 с каждой стороны. Она меня умоляла никому об этом не рассказывать, и в особенности, чтобы только ее муж не узнал об этом.

У нее худые, запавшие щеки, и она понимает, что мужу это не нравится. Она постоянно держит эти бобы во рту, их моет и временами меняет, они ей не мешают, а ее лицо, благодаря этому, получает более округлый вид. Таким образом, она изобрела бескровный способ пластической коррекции дефектов лица.

Года через три после этого визита меня вызвали к ней в деревню из-за какого-то острого заболевания с высокой температурой. При моем осмотре она попросила мужа и других членов семьи выйти из комнаты. Когда я попросила ее открыть рот, она опять проделала ту же процедуру со своими 8-ю разбухшими бобами. Даже несмотря на общую слабость и слегка затуманенное сознание из-за высокой температуры, она об этих бобах и всех мерах предосторожности нe забыла. Случай с таким "патентом", заменяющим пластические операции, был один в моей практике.

Судороги у детей. Неудачная инъекция (1931г.)

Срочный вызов. У двухлетнего ребенка потеря сознания и судороги. Хотя я знала, что у деток раннего возраста такие явления обычно кончается благополучно, все же нервная атмосфера домашней обстановки передалась и мне.

Эти приступы обычно начинаются совершенно внезапно: ребенок закатывает глазки, cинеет, тельце его содрогается от судорог или стaновится очень напряженным, неподатливым. Чаще всего это тянется всего несколько секунд, иногда – несколько минут, которыe в домашних условиях кажутся вечностью. Бывают и затяжные случаи, продолжающиеся c перерывами часами – это уже что-то более ceрьезноe. Конечно, никогда нельзя знать, что такой приступ предвещает. B данном случае судороги немного затянулись, и к моему приxоду ребенок еще не приходил в себя, в доме я нашла большой переполох – плач, крики. Родителям кто-то посоветовал опустить ребеночка в теплую ванночку, я попросила его приподнять немного из ванны и ввeла ему (внутримышечно) люминал- натрий (теперь предпочитают вводить Valium). Судороги вскоре прекратились, и ребенок постепенно пришел в сознание. Не могу похвастаться – руки у меня, по-видимому, дрожали. Затем все как будто закончилось благополучно.

Дня через два у ребенка опять поднялась высокая температура, которая держалась без ясной причины, пока не обнаружилось на ягодице, на месте инъекции, покраснениe, уплотнение – словом, образовался абсцесс, скорее флегмона.

Обратились к хирургу, он сделал довольно глубокий, разрез, вышло много гноя, и ребенок постепенно выздоровел. Kогда случается такое осложнение в больнице, это гораздо проще. Родители даже не знают, какая сестра сделала укол, они очень мало видят ребенка, так как в те годы родителей почта не впускали в больницу, и для персонала это все бывало гораздо проще. Я же все эти дни, в особенноcти до тех пор, пока у ребенка не упала температура, очень волновалась. Главное, я боялась сепсиса, с которым в те годы было труднее бороться, чем теперь. Я чувствовала себя виноватой, и мне даже неловко было в те дни показываться на улице, ведь в условиях маленького местечка все знают друг друга и принимают участие в любой беде. И странно, что как раз у меня должна была случиться такая история!

Я по своей педантичности соблюдала строгую асептику при инъекциях и других процедурах. Toгда не было теперешних готовых к употреблению cтерильных шприцов из пластика, шприцы приходилось вcякий раз кипятить, а для срочных случаев у меня всегда был при себе в специальном футляре свeже стерилизованный шприц в спирту.

Ложные тревоги (1928 – 1935гг.)

Было у меня немало всяких ошибок в моей врачебной деятельности. To я не установила правильного диагноза, то я запоздада c его установлением, и это приводило к печальном последствиям. Трудно описать все случаи, не помня точных данных, да и незачем, и нет возможности все перечислять.

Но были у меня ошибки и в другом направлении, в сторону так называемой гипердиагностики, когда я понапрасну посылала людей в больницу из страxа сдалать непоправимую ошибку, например, из опасения опоздать с диагнозом аппендицита, илеуса или других болезней, требующих срочного вмешательства, я уверена, что в такиx случаях люди не были в восторге от моей чрезмерной осторожности и от причиненных мною излишних волнений и хлопот. Полагаю, что мeня считали (и вполне обоснованно) паникершей и предпочитали обращаться к другому врачу-оптимисту. Tолько меньшая часть ценила мою предосторожность и заботливость. Были у меня такие «ложные тревоги» по незнанию. Расскажу о таком случае.

Ребенок откусил кончик термометра, и мать прибежала со cтрахом ко мне, Ee страх мне передался: шутка ли – такой яд, как ртуть! Tут же вместе о матерью и ребенком помчались к пожилому oпытному врачу, которого я часто приглашала на консилиумы. Он cовршенно спокойно объяснил, что это не опасно и что металлическая ртуть не растворяется и не всасывается, она выйдет сама с калом, и потому на надо ничего предпринимать. А проглоченное стекло обычно покрывается защитной оболочкой слизи, и обычно в таких случаях перфорации не бывает. Ha всякий случай можно ребенку дать слизистые отвары или кашки. Mне было стыдно, что я такую элементарную истину не учла – я ведь в сущности знала, что металлическая ртуть нe растворяется, но... «у cтpaxa ведь глаза велики»..

Инфекционные заболевания

Течение, исход, a также распространение инфекционных забо- лeваний резко изменилось к лучшему за последние 4 десятилeтия.

Hа моих глазах наступила новая эра с появлением антибиотиков (и до того еще сульфамидов).

Одновременно с этим метод профилактических прививок сделал большой скачок вперед. Не место здесь обо вcем этом писать – это всем известно. Но перед моими глазами вереницей проходят смертные случаи при некотоpых инфекционных заболеваниях, которые теперь полностью или частично ликвидированы.

Молодым врачам трудно оценить все эти грандиозные достижения науки за такой сравнительно короткий период жизни одного человека.

Скарлатина

B те годы, когда еще не было пенициллина, скарлатина протекала тяжело и давала целый ряд oсложнений. Бывали и смертельные исходы.

Не буду описывать все те множественные случаи скарлатины, которые мне приходилось лечить, опишу лишь один случай, котo- pый мне особо запомнился.

Один раз меня пригласили к ребенку, у которого на третьeй неделе скарлатины развилась очень тяжелая вторичная ангина – сильные боли в горле, высокая температура, ребенок не мог даже глотка воды проглотить. Картина в зеве оказалась жуткая – сплошной некроз, зaпах изо рта очень неприятный, железы на шее сильно увеличены, общее состояние тяжелое. Taкие некротические ангины при скарлатине считались опасными для жизни.

Я сидела у кровати ребенка и никак не могла додуматься, чем ему помочь. До меня его лечили, неплохие вpачи, и на cтолике у кровати стояли бутылочки и коробочки всяких лекарств, которые, по словам родителей, никак ни облегчали состояние ребенка, я вспомнила, что в одном немецком общепризнанном тогда руководстве по педиатрии советуется при таких тяжелых некротических ангинах попытаться попробовать местное лечение: вливание в рот резиновым баллончиком-инсуфлятором порошка, о котором я как-то читала в известном тогда немецком руководстве по педиатрии. Этот порошок рекомендовался при подобных крайне опасных флегмонозных осложнениях скарлатины. Не могу вспомнить его названия. Помню только, что это было какое-то йодистое соединение. Я никогда этого средства не назначала и не cлыхала, чтобы другие врачи его применяли. Я выписала этот порошок и попросила дать мне знать о состояния ребенка. Дня через два ко мне пришла мать и, к моему удивлению, рассказала, что ребенку стало значительно лучше и что он просто ожил. Оказывается, что лекарство было очень трудно достать, его еле нашли в другом городе, в большое аптеке.

Ho цена его оказалась невероятно высокой, «астрономической». Им пришлось одолжать деньги. Я и понятая не имела о цене этого лекарства. Родители ребенка были уверены, что именно благодаря высокой цене это лекарство оказалось столь чудодейственным. Я в этом не была уверена. Если бы лекарство было бы действительно столь эффективным, его бы все врачи назначали, несмотря на цену, ведь речь шла о жизни ребeнка!. По-видимoму, больному стало лучше не от этого, а ПРИ этом. Между прочим, бывали врачи, которые специально выписывали дорoгие лекарства, зная психологию больных, и этим они и этим они привлекали пациентов. Но я в данном случае подобного расчета не имела. Все это получилось совершенно случайно, и я получила благодарность не по заслугам.

Дифтерия (1939г.)

Еще в конце прошлого столетия от дифтерии умирало более 50% заболевших. Огромным достижением Беринга была изобретенная им противодифтерийная сыворотка, после чего смертность упала до 5 – 3, и даже до 1%.

Но это была лечебная, а не профилактическая сыворотка, и частоту заболеваемости она не уменьшила. А с введением активной иммунизации, особенно массовой, мы получили еще одно могущественное средство, приведшее к почти полной ликвидации этой болезни.

В описываемые мною годы профилактические прививки еще не получили общего признания, а дифтерия была тогда довольно частым и серьезным заболеванием, в особенности, если лечебная, так называемая антитоксическая сыворотка вводилась с опозданием.

Крайне важно было как можно раньше поставить диагноз, так как любая обыкновенная ангина могла оказаться дифтерией. Надо было зорко и повторно следить за налетами в горле, за их оттенком, распространением, смотреть, не сливаются ли они, не переходят ли границ миндалин, нет ли отечности тканей в зеве, каково состояние лимфатических желез на шее и т.д.

Это причиняло много хлопот педиатрам, ответственность была очень велика.

Я старалась при ангинах проверять зев каждый день, а в подозрительных случаях – дважды в день.

Опытному врачу было легче отличить разные формы ангин от дифтерии, но и то не всегда, не мало бессонных ночек я провела из-за всех этих cомнительных cлучаeв.

Один случай мне особенно запомнился: я видела ребенка в первый день заболевания. Былo лишь покраснение зева, без увеличения желез, при хорошем общем самочувствии. Самая caтндартная, легкая катаральная ангина. Но как и обычно, я намеревалась cледить за ребенком дальше. Случилось так, что вечером меня вызвали в далекую деревню к тяжелому больному, откуда я вернулась лишь на следующий день. Несмотря на усталость, я пошла проведать этого peбенка. Я глазам своим не поверила: ребенок был бледен, шея вся отечная, вздутая, пульс очень частый при низкой температуре (чтo характерно для дифтерии). А в зеве сплошные, распространенные серовато-белые налеты с отеком тканей. Картина типичная для тяжелой, так называемой токсической дифтерии. К счастью, родители, узнав, что меня нет дома, пригласили утром другого врача, который ввел ребенку большую, чуть ли не двойную дозу прoтиводифтеритной сыворотки. Это меня немного успокоило, но еще тревожило – все же сыворотка была введена с опозданием, я вообще была ошарашена таким быстрым развитием процесса, что редко бывало. Обычно проxодилo два-три дня, пока налеты распространялись, мне было очень не по себе, так как токсическая дифтерия давала тяжелые осложнения и большую смертность, даже при. введении лечебной сыворотки. Позже у ребенка появились нарушения со стороны сердца (миокардит), параличи и другие осложнения. Только после 8 недель он стал поправляться. Последствия этих осложнения, особенно со стороны сеpдцa, могут сказаться в последующей жизни. Это был очень тяжелый период для родителей ребенка и, конечно же, для меня.

Трахома (1933 г.)

В те времена трахома в Литве была очень распространена.

Эта болезнь причиняла много страданий людям и требовала длительного и упорного лечения. Как я уже упоминала, в области глазных болезней я получила хорошую школу у старого литовского профессора Авижoниса. Он славился далеко за пределами Литвы. Это был талантливый и очень эрудированный умный человек. Он знал много языков и считал, что врач должен говорить с больным (по мере возможности) на языке больного, для того, чтобы больному было легче самому высказаться и легче понять врача. Он говорил так хорошо на идиш, употребляя при этом немало слов на иврите. Между прочим, проф. Авижонис как представитель литовского университета участвовал в открытии Еврейского университета в Иерусалиме в 1925 году.

Проф. Авижонис давал нам, будущим врачам, очень много полезного не только в области глазных болезней. Я на всю жизнь запомнила его советы, которые ни в одном учебнике не найдешь, особенно в отношении подхода к больному, методики исследования и т.д. Помню также до сих пор его умные слова и изречения. Ах, если бы в других дисциплинах, особенно в основных, были бы у нас еще несколько хороших педагогов, я, наверное, меньше бы ошибок сделала.

После окончания года практики я получила разрешение поработать еще один месяц в глазной клинике, научилась офтальмоскопировать и делать несложные глазные операции.

Видимо, поэтому по приезде в Мажейкяй ко мне потянулись, наряду с разными другими, также глазные больные. Причем, число их стало расти. Это исключительно благодарная работа. Особенно часто приходилось удалять из роговицы инородные тела, например, осколки камня, попадавшие при его шлифовке или при раскалывании камней. Это делалось после анестезии специальной острой ложечкой. Больной уходил из кабинета счастливым. Умение офтальмоскопировать приносило мне пользу всю жизнь при исследовании почечных больных, при головных болях, гипертонии и т.д. Но больше всего приходились иметь дело в те годы с болеющими трахомой. Я им делала маленькие операции (выжимание т.наз. трахоматозных зерен, коррекцию деформированного века и т.д.).

Некоторые из коллег моего выпуска, также работавших "в провинции", заразились трахомой и вынуждены были долго лечиться. Я знала это и очень остерегалась. Глаза защищались очками или бинокулярной лупой, и все же уберечься не удалось. Во время одной из операций капелька, видимо, брызнула мне в один глаз. ( лупа, очевидно, как-то чуть сдвинулась). Через несколько дней начался острый процесс. Болезнь протекала тяжело из-за непосредственной инфекции из глаза в глаз (не через полотенце или через грязные руки, как это чаще бывало). Я лежала вначале в глазной клинике. Проф. Авижонис мне сделал две небольшие операции. Лечилась я 4 года. Я научилась сама себе делать массаж конъюнктивы, подсовывая под веко стеклянную палочку, чтобы мешать образованию рубцов, могущих изуродовать глаз. Приходилось делать также всяческие прижигания, промывания и другие не совсем приятные процедуры. Глаз сильно слезился, и я все эти годы спала только на одном боку (со стороны больного глаза, чтобы ночью слезы не попали в здоровый глаз). И все 4 года я ни разу не брала детей к себе в кровать. А детям было всего 6 и полтора года.

«Случайный успех» лечения. (Случай с anemia perniciosa)

(1930 гг.)

Меня пригласили к одной женщине лет 50-ти, жившей на окраине города. Я сразу решила, что больная безнадежна. Мертвенно-бледное лицо с лимонно-желтым оттенком, полукоматозное состояние. Сговориться с нею было трудно. Я узнала от ее детей, что она болеет уже месяца два, побледнела, начала жаловаться на общую слабость. Врачи лечили ее от малокровия и давали препараты железа. В основном, как тогда было принято, – "железное вино" разных сортов. Лечение не помогло. В последние дни наступило резкое ухудшение: больная стала жаловаться на шум в ушах головокружение, стала плохо видеть, общая слабость еще больше возросла. Все это говорило, как я решила, о внутреннем кровотечении. По-видимому, в связи с наличием какой-то злокачественной опухоли. Хоть в животе, кроме немного увеличенной печени, я ничего не нащупала. Язык и десны были ярко-красные, точно ошпаренные. Это явление авитаминоза я часто наблюдала у больных в прогрессирующей стадии раковых заболеваний.

Так как я имела свою небольшую лабораторию, я взяла у больной кровь для исследования. Количество гемоглобина я проверила на месте, и оно оказалось катастрофически малым. Мазки из крови для микроскопического исследования я взяла с собой.

Чтобы не оставить больную без назначений, я выписала ей ампулы compolon-a (препарат печени, содержащий витамин В12). Это было короткое время после того, как впервые стали применять печоночную терапию, причем врачи назначали вареную или сырую печень при всех формах малокровия. А compolon в ампулах был вообще новинкой. На следующий день меня опять вызвали. Я нашла больную еще более побледневшей, в состоянии глубокой комы, можно сказать, в состоянии почти катастрофическом. Я сказала родным, что надежды мало, что дни больной сочтены, да они и сами видели, что больная тает, как свеча. Я велела медсестре продолжать ежедневные инъекции compolon-а. Между прочим, я никак не могу вспомнить теперь, почему, собственно, ни я, ни другие врачи не направили такую тяжелую больную в больницу. По-видимому, семья этому противилась, опасаясь пат-анатомического вскрытия в случае смерти.

Взятый с собой мазок из крови больной я старалась дома расшифровать под микроскопом, но не разобралась толком, в чем дело. Не было у меня еще достаточно опыта в этом деле, да и мазок или его окраска оказались неудачными.

Дней через пять кто-то из семьи этой больной пришел ко мне, и я полагала, что им нужна справка о смерти. Но я ошиблась. Оказалось, что больной стало лучше, и они меня просят опять ее осмотреть. Когда я пришла, я глазам своим не поверила. Не было у больной этой печати смерти на лице, а главное, больная была при полном сознании и бодро отвечала на вопросы.

В те дни были какие-то праздники. Люди были свободны от работы, и я нашла у них полный дом людей. Съехались дети, сестры, братья больной и другие родственники, некоторые издалека. Очевидно, они приехали попрощаться с тяжелой больной.

Я взяла повторно кровь больной для исследования, дала кое-какие советы и, в первую очередь, продолжать инъекции.

Вдруг я заметила через полуоткрытую дверь соседней комнаты заранее приготовленный гроб. Неужели вся эта родня предполагала приехать на похороны?

Между прочим, приготовленный еще при жизни больного гроб я как-то уже видела один раз в деревне у тяжело больного старика. Какой реальный взгляд на смерть!

В данном случае больная всех обманула, не захотела умереть... Впечатление получилось такое, будто некоторые из более далеких родственников были вроде бы разочарованы.

Взятую у больной вторично кровь я вечером стала тщательно рассматривать под микроскопом. Сверяя препарат крови с атласом гематологии и перелистывая литературу по болезням крови, я поняла, что это был классический случай злокачественного малокровия (Anemia perniciosa), которое раньше было абсолютно безнадежным заболеванием. Печеночная терапия, предложенная в 1926 году, и лечение витамином В12 в корне изменили течение болезни, утратившей свою "злокачественность".

Таким образом, я оказалась свидетельницей еще одного достижения медицины ХХ века. Молодые врачи навряд ли ощущают это достижение и принимают его, как должное.

Моя больная поправилась и жила после этого еще долгие годы, получая небольшую поддерживающую дозу Compolon-a.

Когда уже человечество дождется того чудодейственного средства, которое будет излечивать не только «злокачественную» анемию но и весь длинный ряд других столь коварных и жестоких злокачественных болезней?

Опухоль мозга (1930 г.)

Это было примерно на третьем году моей практики. Звонят, и я слышу еще в кабинете громкие стоны, доносящиеся с улицы.

Открываю наружную дверь и вижу больного, молодого человека, лежащего в телеге, громко стонущего, как мне сказали, от головной боли. Он не только стонал, но и рычал, как зверь. Его сопровождали родители, которые занесли его в кабинет и положили на диван. Больной немного успокоился, но потом опять стал сильно стонать. Боль заходила периодически, через короткие промежутки. Родители мне рассказали, что он уже несколько месяцев, как стал страдать жестокими головными болями. Они его возили ко многим врачам и знахарям нашего округа и за его пределами. Ему выписывали всякие лекарства, но ни один врач ему не помог. Им кто-то порекомендовал обратиться ко мне, и теперь у них вся надежда была на меня.

После общего осмотра я затемнила черными шторами окна кабинета, чтобы исследовать его глазное дно (Fundus). Офтальмоскопию я усвоила в глазной клинике профессора Авижониса и часто к ней прибегала (у сердечно-сосудистых больных, гипертоников, почечных больных и т.д.).

Картину я увидела классическую, как в учебниках: на красном фоне глазного дна вместо белого, почти плоского диска – «сосочка зрительного нерва» выпячивалась вдвое большая, набухшая темно-красного цвета «папилла»( сосочек) и кровеносные сосуды, выходящие из ее центра гораздо шире обычного, полнокровные и извилистой дугой опускаются как бы с горки почти до периферии глазного дна. Все это явно указывало на повышенное внутричерепное давление. В данном случае все течение болезни говорило об опухоли мозга.

Я объяcнила родителям положение, (пригласив их в соседнюю комнату), и посоветовала самым cрочным образом обратиться к специалисту нейрохирургу. Лекарства я наотрез отказалась выписать, я им объяснила, что без операции oн выздороветь не может, а с помощью оперaции его возможно удастся спасти (если опухоль окажeтcя в доступной для удаления части мозга).

Я вспомнила про проф. Пусceлша, всемирно известного нейрохирурга, особенно прославившегося своими операциями на головном мозгу. Этот профессор жил в Эстонии (одна из трeх прибалтийских республик), где он работал на кафедре известного университета в гор. Тарту. Это было сравнительно недалеко от нас, и при этом для переезда границы не требовалось особых формальностей. Kонечно, это было связано с большими расходами. Родителям это показалось чересчур сложным. Они все твердили, что если я не могу помочь, то никто уж ему не поможет и т.д. Я их очень долго уговаривала, объясняла, дала адрес и письмо к проф. Пусcелшу, но не была уверена, что эти довольно примитивные деревенские люди, и наверное небогатые, решатся на такой шаг.

Больной все время c перерывами неистово стонал. Родители попросили меня хотя бы временно успокоить его боль инъекцией морфия, что он его уже несколько раз получал, так как никакие другие средства ему не помогали. Я обычно очень неоxoтно вводиалa у себя в кабинете сильные наркотические средства, особенно, если больной приходил один, без провожатых. Ecли же больной бывал из деревни, я eго отправлялa в больницу. Но в данном случае пришлось родителям уступить, да и жалко было человека. Я ему ввела небольшую дозу морфия (0,01мл,-1/2 ампулы). Больной успокоился, заснул. Пульс, дыхание и цвет лица были нормальные, его вынесли, уложили на телегу, и они уехали.

Дня через три мне кто-то рассказал, что он после этого очень долго спал и... так и не проснулся больше.

Меня это сильно взволновало, я знала, что болезнь у него была очень тяжелая, скорее всего, неизлечимая, но я все же испугалась из-за себя. Ведь если у людей случается несчастье, они склонны кого-то обвинять.

Ho данный случай был все же особый. Они ведь могли рассуждать по- своему: до сих пор, мол, ничего не случалось после укола, кто может знать, что я ему впрыснула, если он больше не проснулся?

Значит, доктор его убила... Eго же тяжелая болезнь становилась вроде бы второстепенной, и мало учитывалась. Такую реакцию я неоднократно наблюдала у людей.

Я была очень встревожена. Я целыми днями пугалааь каждого звонка, плохо спала. Mне казалось, что вот-вот на меня подадут в суд. Особенно я боялась oдного нового врача, молодого литовца, который быстро получил небывалую популярность, люди приезжали к нему из далеких деревень, и можно было видеть на улице вереницы телег уже c вечера занимавшие очередь у этого врача. Mеня тоже как-то спросили, не знаю ли я, где живет этот новый чудотворный доктор, eго кабинет был хорошо оборудован: рентген-аппaратом, кварцевой лампой и всякими другими приборами. Он был очень энергичным, способным человеком и легко доступным – разъезжал к больным на мотоцикле. У него была природная интуиция, и он прекрасно понимал психологию примитивных людей. Всех больных он просвечивал рентгеном (без

каких-либо контраст-препаратов) и тут же ставал диагноз, говоря, например: «У вас нервы». И люди представляли себе, что он через рентген видел эта нервы. Или женщинам он после просвечивания говорил: «У вас все от матки», – и они полагaли, что он видел эту самую матку. Он у всех брал кровь из пальца (видимо, на гемоглобин) и говорил: «У вас осталась лишь половина крови». Это было очень доходчиво и понятно, конечно, это нечестно, но в то же время, он был, видимо, по природе человеком добрым, никому не отказывал в помощи, к тому же быстро ориентировался и так или иначе очень многим помогал. Нехорошо только, что в погоне за пациентами, он вел себя по отношению к другим врачам очень неэтично. Пробовал лекарства, назначенные другими врачами и при этом говорил: «Это ведь водичка», – и тут же выплескивал содержимое бутылочки. Или, что еще хуже: «Это яд, будьте осторожны, не пейте этого». Другие врачи в местечке и окрестностях, конечно, возмущались таким его поведением, много говорили о нем.

С таким аморальным поведением, против всех правил врачебной этики, действительно, примириться было трудно.

После того случая с опухолью мозга я все же затревожилась. Мало ли что этот врач вздумает сказать родным или соседям покойного?

Вдруг, дней через 10 после визита того злосчастного больного с опухолью мозга, пришел ко мне его отец. У меня «душа ушла в пятки». Я была уверена, что он подал на меня в суд. Но он посмотрел на меня приветливо, и я слышу: «Спасибо, доктор, что вы помогли моему сыну и освободили его от столь мучительных страданий. Царство ему небесное! Мы вас никогда не забудем. А теперь, будьте любезны, полечите меня...»

И старик стал жаловаться, на какие-то желудочно-кишечное расстройства, или что-то в этом роде, точно уже не помню. Он был уверен, что я сознательно оборвала жизнь его сына. Впоследствии вся эта семья пользовалась моими услугами.

Причину «внезапной» смерти у этого больного, можно объяснить тем, что при опухолях мозга нередко жизнь человека прерывается неожиданно, иногда даже после очень короткого периода предвестников, по- видимому, от кровоизлияния в мозг.

Пятница вечером и рыбные косточки (1936г.)

Мы с мужем не были религиозными, но соблюдали нeкоторые еврейские праздники. Это делалось не только для себя, но, главным образом, ради детeй, жизнь без праздничных традиций превратилacь бы в сплошные будни.

Каждую пятницу заканчивалась уборка квартиры, начатая в четверг. Готовился праздничным ужин с обязательной фаршированной рыбой. Я в этом собственно нe участвовала, так как бывала слишком занята.

Bечером стол накрывался белоснежнoй скатертью, зажигались cвечи. Мы все с детьми пели разные еврейские песни и ждали гостей, все наши друзья знали, что в пятницу вечером мы не выходам из домa.

Пациенты в праздники меня, как правило, оставляли в покое. Это бывали очень приятные вечера, и особенно радовалась дети.

Но один вид стандартных специфических субботних пациентов время от времени нарушал в те вечерa мой покой, Я хотела, бывало, приняться за вкусную рыбу, как слышался звонок – вместо гостя – пациент – застряла рыбная косточка в горле, и он никак не может ее вытащить. Ну какое удовольствие садиться за праздничный стол, распевать песни или кушать, когда рядом за cтеней у кого-то торчит кость в горле и тебя ждут!? Обычно это бывал короткий визит и хотелось отправить скорее этого пациента. Я извиняюсь перeд всеми, ухожу в кабинет и пинцетом при хорошем освещении рефлектора легко обнаруживаю небольшую косточку, удаляю еe и чувствую себя победитeльницей!.. Xуже, когда кость нельзя сразу увидеть и приходится повозиться, пока найдешь ее где-то в складках слизистой оболочки. Иногда приходится отпускать пациента ни с чем, видимо, он ощущал лишь царапину от проглоченной тем временем косточки. Tак или иначе серьезные осложнения от рыбных костей бывают крайне редко, другое дело кости от мяса, застрявшие в пищeводе – тут уж дело более серьезное.

Курьез (1937 г.)

Этот случай произошел тоже в пятницу вечером, но всего один раз. Это был нестандартный случай.

Итак, однажды в пятницу под вечер приехала больная из далекой деревни. Это было примерно за час до ужина.

Я не очень расположена была заняться в такое неурочное время пациентами, но больная приехала издалека в холодную осеннюю погоду, закутанная, озябшая. Как ее не принять? Это было бы чересчур жестоко. Ничего не поделаешь, придется ее принять. До ужина успею. Я попросила своего мужа развлекать детей без меня и пошла в кабинет.

А если я уже принимаю больного, то не могу отделаться поверхностным осмотром.

Прежде всего собираю анамнез. На мой вопрос, как долго она болеет, эта женщина мне отвечает: «5 лет».

- Если 5 лет, то почему вы выбрались именно в пятницу вечером?

- В последние дни мне стало хуже.

- А почему так поздно вечером?

- Выехали утром, но в дороге что-то с колесом случилось.

Ну, ладно. Как назло она принадлежала к тому типу больных, которые не могут точно определить характер своих жалоб. На все вопросы она отвечала:"Как когда, как какой день" и т.д. А может, действительно, ее боли отличались непостоянством. Вид ее был болезненный, но мне трудно было разобраться, в чем дело, и я долго ее выслушивала, прощупывала. Оставался еще обязательный гинекологический осмотр. Обычно полагается опорожнить перед этим мочевой пузырь, тем более, что после длительной дороги у них накапливается очень много мочи, и тогда ничего нельзя прощупать. Заодно смогу взять мочу на анализ. В таких случаях я оставляла больную одну в кабинете, пользуясь возможностью заглянуть в детскую комнату. По возвращении я помогала больной лечь на гинекологическое кресло, укладывала ее ноги на подставки, одевала резиновую перчатку и т. д. Но часто оказывалось, что мочевой пузырь оставался полным, и мне все равно трудно бывало исследовать больную.

Видимо, больные из деликатности выпускали очень мало мочи. Значит, надо было начать всю процедуру сначала. Bсе это канительно и занимало много времени.

B тот праздничным вечер, чтобы укоротить oсмотр этой женины и чтобы избежать повторной церемонии гинекологического иcследования, я ей заранее объяснила: помочиться надо, как следует, полностью, чтобы пузырь остался пустым!

Сказала я это довольно строгим, беспрекоcловным тоном, я была раздражена затянуншимcя неурочным визитом и к тому же проголодалась. Я ел указала на стеклянный кувшин для собирания мочи, повторила "инструкцию" и вышла из кабинета.

Bозвращаюсь, смотрю – кувшин пустой! Зато на cвеженавощенном блестящем полу – наводнение! По-видамому, женщина испугалась моего строго тона и решила, что эту столь чистую посудину или «вазу» запрещается пачкать и надо оставить ее пустой. Возможно, у нее в голове смешалось: «пустой пузырь» – «пустой кувшин» – не знаю. Hе имея другого выхода, она опорожнилась на полу, причем полностью... Oна имела очень жалкий вид, и сердиться на нее нельзя было. Анализа мочи, конечно, сделать также нельзя было.

Наша няня, увидев эту картину, пришла в ужас и долго eще потом бурчала Она, бедная, была усталой от предпраздничной уборки, а тут вторично мыть пол, намазать воском (маcтикой), наводить блеск и т.д. Xоть я никакого блеска не требовала от нее, конечно, в тот вечер. Да, и такие пациенты бывают... Hо если бы я сдержала свое раздражение и нетерпение и говорила бы с этой больной примитивной женщиной спокойным тоном и не так резко – этого бы не случилось.

Но, к сожалению, врач не больше, чем человек...

Воспитание детей и самовоспитание

Уж очень я бывала занята своими пациентами и всем тем, что было связано с ними: чтением, работой в своей маленькой лаборатории, не говоря уж о поездках.

И дети это чувствовaли.

Правда, если я только бывала по вечерам дома, я старалаcь компенсировать детям мое частое отсутствие. Я им читала вслух и рассказывала им о разных эпизодах и событиях из моего раннего детства.

Это они особенно любили, мы вместе распевали песенки на идиш, которые я собирала из разных источников, и у меня собралась большая «коллекция» этих песен. А перед сном у нас вошло в традиция убаюкивание детей колыбельными песнями, хоть считалось, что дети должны сами засыпать, мне хотелось давать им эту «капельку поэзии», как я это называла, они уже были довольно большими девочками, уже пошли в школу и все еще просили спеть им перед сном. Частo они засыпали c первых звуков пeсни, но не всегда, и особенно, когда они чувствовали, что я спешу куда-либо.

Moя любовь к детям выражалаcь, пожaлуй, в основном, в вечном страхе за их здоровье, и, как я теперь вижу, мое беспокойство было преувеличенным. Оно, конечно, мало удовлетворяло дочек, а когда они стали постарше, раздражало.

Запомнились мне следущие жалобы детей – у каждой в своем родe:

1. - Mамочкa, я хочу, чтобы ты была мамой, а не дoктором.
2. - Kак я ненавижу эта звонки! Я их не могу «вытерпеть».

- Почему эти больныe все идут к тебе, а не к другим врачам?

3. – Mамочка, возьми у мeня крoвь из пальчика и cделай анализ.

- Тебе ведь будет больно.

- Hо зато мы будем а тобою вместе, и ты меня впусташь в кабинет.

Kак правило, детям cтрогo запрещалось входить в кабинет. И они бывало стояли у порога кабинета, боясь сделать шаг вперед, будто пeрeд ними была пропасть.

Я знала, что я грешу по отношению к детям. Hо работа меня втягивала, а поcле работы у меня каждый день накапливался целый ряд неясных, жизненно важных вопросов в связи с моими больными, и я до поздней ночи искала в книгах ответы на беспокоящие меня проблемы.

Никак не оставалось у меня времени для художественной литературы. А газет я вообще почти не читала. Mой общий кругозор cуживался.

Получила бы я в в университете лучшую основу и больше знаний, мнe было бы безусловно легче, но основная причина такой односторонности лежит все же в моем характере – доскональности, чувстве ответственности и т. д..

На осмотр больных у меня также уходило очень много времени я вела в своей картотеке подробные записи о каждом больном, почти каждую женщину я исследовала гинекологически, часто проверяла у больных глазное дно, делала сама анализ мочи, крови и.т.д.

В результате, количествo болелых, которое я была в состоянии обслужить за дeнь было относительно небольшое и гораздо меньше, нежели у других врачей в Mажейкяй.

Пока у нас была одна девочка, да в начале моей практики пациентов было мало, со всеми обязанностями дома справлялась одна няня. Ho с течением времени это стало нe по cилам одному человеку, и тогда мы пригласили воспитательницу-гувeрнантку к детям. Тем более, что, уезжая в деpeвни, особенно на роды, я бывало пропадала на целые сутки.

Что же касается самовоспитания, то я стала бороться с собою, т.е. со своими собственными недостатками еще с детства, кажется с 7-10 лет. A начиная с 12-ти лет, я стала делиться своими мыслями со cвоими сверстницами, (о взаимоотношениях между людьми, об уступчивости, взаимной помощи, об улучшении своего характера и т.д.). Они очень легко поддавались моему влиянию. Я стала вроде бы духовной руководительницей группы из З-х человек. Hе здесь место перечислить подробности весьма полезных и разнообразных достижений этой группы детей, давших себе солидное название «Общество – Друг».

Деятельность этом группы продолжалась года два, до начала Первой мировой войны. Mежду прочим, еще и сейчас живут в Тель-Авиве две старые женщины моего возраста, бывшие члены этого «общества», так сказать живые свидетели cтоль древних времен. Они до сих пор помнят многие детали тех добрых начинаний наших давным- давно прошедших наивных детских лет.

Я сделала это отступление в область далекого прошлого, так как в моей личной жизни с того времени исходят как бы корни, которые «красной нитью» тянутся со мною всю мою жизнь.

Полагаю, что некоторую роль здесь сыграли кое-какие детские книги, но главное и основное направление мне дало воспитание в нашем теплом родительском доме. И я очень многим обязана моим незабвенным родителям... Их загубили в каунасcком гетто.

Я всегда знала, что во мне не хватает чуткости и мягкости, и то добро, которое мне удавалось проявлять в своей жизни, это добро «мозгового» характера. А может, в его основе лежит своего рода эгоизм, так как это приносит моральное удовлетворение.

И все же это будет преувеличением, если я скажу, что я не сочувствовала людям в беде. Отнюдь нет. Я всегда старалась в той или иной мере помочь людям, чем могла. Но это происходило у меня не мгновенно, не импульсивно, а только после сознательного преодоления некоторого тормоза в тех случаях, когда это бывало в ущерб моим личным интересам.

Я часто все же раскаивалась в своей недостаточной услужливости или отзывчивости, и некоторые случаи у меня на совести до сих пор. Вспоминать об этом не хочется... Я стараюсь время от времени чем-нибудь компенсировать мои ошибки (религиозные люди сказали бы: «искупать свои грехи»), но это не всегда удается.

С врожденными генетическими особенностями или дефектами человека бороться трудно, подчас невозможно. И все же современная наука все больше и больше внимания стала уделять лечению всякого рода врожденных физических или психических дефектов, развивая и используя ряд компенсаторных механизмов организма, которые, точно запасные части, заложены в разных частях тела. Надо только уметь их найти и соответствующим образом приспособить и использовать.

Собственно, при любом воспитании и тренировке происходят подобные процессы, но теперь это все более научно обоснованно и во многих случаях дает поразительные хорошие результаты.

Я в свои молодые годы ни о каких компенсаторных механизмах, конечно, понятия не имела.

Не только с дефектами, но и с характерологическими особенностями можно и должно бороться, при чем не только у детей, но и у взрослых. Все это давно известные истины, и они являются основами педагогики и психологии.

О профессиональном cамоусовершенствовании

Полученные в университете знания и приобретенный собственный опыт обычно недостаточны для врача. Необходимо свои знания дополнять, обогащать изучать опыт предшественников по их книгам.

Некоторые из моих коллег ездили за границу для усовершенствования. Тогда было принято из Литвы ездить в Вену или Берлин.

У меня еще дети были малы, не хотелось и трудно было их оставить. Да и материальные возможности были ограничены. Нашу двухкомнатную квартиру пришлось реконструировать и надстроить второй этаж. Появились долги, с которыми мы постоянно расплачивались. Оборудование кабинета, мебель, содержание персонала и т.д. – все это было сопряжено с расходами, которые росли вместе с доходами, как это часто бывает.

Но жили мы в достатке, вполне зажиточно, и жаловаться не было оснований. Каждое лето я ездила недельки на две в Каунас к родителям, и это время использовалось для посещения детской больницы, где я присматривалась к новшествам, и это приносило мне много пользы.

Но больше всего знаний я черпала из медицинской литературы. Я выписывала несколько журналов на русском, немецком, а также на литовском языкax и завела, как в библиотеках, картотеку заголовков статей. Эта библиография приносила мне огромную пользу. Журналы у меня не лежали кипами, а стояли стройными рядами, строго по годам. Каждый год отчетливо выделялся отдельным цветом корешка с помощью наклеенных разноцветных полосок бумаги, и это облегчало быстро находить нужный журнал, а затем обратно поставить его на свое место. Эта, казалось бы, мелкая деталь давала мне возможность легко находить ответ на интересующие меня вопросы. Я постоянно покупала медицинские книги, но времени для чтения оставалось все меньше, хоть потребность в этом все росла. Важно было, чтобы книга стояла у меня в шкафу, чтобы в случае необходимости можно было почитать о той или другой болезни.

B этой же связи вспомнилось замечательное руководство известного французского хирурга Мондора.

Eще в 30-х годах мне удалось получить два тома на русском языке из его cepии «Неотлолная диагностика в хирургии», это уже тогда было почти антакварной редкостью, написано это было а начале нашего века, но его книги ни потеряли своей ценности. Beдь картина многих болезней, не леченных антибиотиками, не изменилась. Руководство Мондора читалось, как увлекательный, роман. Цeлый, ряд случаев, требующих неотложного вмешательства, описаны чрезвычайно живо, образно, местами драматично, в них чувствуется темперамент автора, его любовь к человеку, к наукe и одновременно его художественный талант.

У меня до сих пор, как бы перед глазами стоят описанные Moндором случаи. Mогу смело сказать, что именно благодаря Mондору мне неоднократно удавалось вовремя поставить правильный диагноз в неотложных случаях.

He одна женщина c внематочной безменноcтью или ребенок c заворотом кишок были спасены именно благодаря книгам Moндора. Bот что значит хорошая книга!

Безусловно, имеется не мало других книг различных талантливых авторов на разных языках, которые могут принеcти неоценимую пользу как врачу, так и его пациентам. Надо только иметь желание, найти время и уметь ими пользоваться.

Bместе с обогащением своих знании, полученных из книг и из собственного опыта, развивается и растет врачебная интуиция – способность быстро ориентироваться и поставить правильный диагноз. Бeз научных знаний интуиция с неба не падает, для интуиции требуeтcя запас определенных знании. И чем больше знания, тем лучше развивается интуиция, которая становится как бы особым шестым чувством.

B связи с этим я вспомнила следующие cлова У.Ослера (крупного американского клинициста): «Ecли врач только лечит, но не читает, это все равно, будто он идет на корабле без компаса. Ho если он только читает, но не лечит, это все равно, будто он никуда не ездит».

Должна cказать, что со второй половиной этого изречения я не полностью согласна. Oдно лишь чтение не может заменить личного опыта, но все же, если врач много и вдумчиво читает, это обогащает его знания и перeдaeт ему опыт, приобретенный другими, подчас видными учеными.

Мажейкяй (1923 – 1940)

Общественная работа (ОЗЕ)

B первой части этих записок я упоминала общество «ОЗЕ», в котором я, будучи еще студенткой, работала медсecтрой.

Xoчется мне cказать несколько cлов об этом «Oбществe здравоохранения евреев», зародившемся eщe при царском режиме в России в 1912 году.

Особенно большое полe деятельности открылось для этого общества во время Первой мировой войны (1914 – 1918гг.).

Toгда все еврейское население пограничных c Германией областей, в том числе и Литвы, было в течение считанных часов угнано из своих насиженных мест без необходимых вещей (как cтояли) и сослано в отдаленные районы Роcсийской империи, где «беженцы» впали в большую нужду.

Уже в эти годы «ОЗЕ» сделало очень много для растерянных, беспомощных людей, без языка, без средств к существованию, в тяжелой нужде и сопутcтвующих всему этому болезнях.

Когда была провозглашена Независимая Литовская республика, еврейские беженцы стали возвращаться «домой», в Литву. Многие дома были разрушены, имущество разграблено, Люди вначале ютились в синагогах, в полуразрушенных лачугах, бараках, старых фортах царских времен.

Pаспространялись инфекционные болезни: тифы, туберкулез, паразитарные заболевания кожи (особенно favus – парша, трахома и другиe.

Государственным санитарно-медицинским учреждениям было трудно справиться с нахлынувшей вoлнoй возвращавшихся eврeйских беженцев с их специфическими особенностями. Oни говорили лишь по-eврейски и не знали ни литовского, ни русского языка. Их положении было вначале очень тяжелым. Работы для врачей был непочатый край.

Kогда организовалось общество «ОЗЕ» в Литве, беженцы получили адрес, где их понимали, куда они мoгли обращаться со своими бедами.

«ОЗЕ» развернуло свою работу не только в Каунасе, но и в ряде городoв и меcтечек Литвы, все это было согласовано с государатвeннoй cанитарно-гигиеничеакой службой.

Mне предложили организовать отделение «ОЗЕ» в Мажейкяй. Я взялась за это задание со всей серьезностью. Oдна лечебная работа меня морально не удовлетворяла полностью – хотелось принести пользу также на общественном поприще. Был организован комитет общества, распределены обязанноcти.

Я взяла на себя:

1) работу школьного врача еврейской школы;

2) борьбу с грибковыми заболеваниями волос;

3) лечение трахомы;

4) оказывала бесплатную медицинскую помощь нуждающемуся в этом еврейскому населению как общий врач по всем специальностям.

Eвреи в то время, как уже было сказано, нуждались в особенном подходе – ведь только евреи были изгнаны из Литвы и вернулись из разрушенной послевоенной России в качестве полностью разоренных беженцев.

5) Летом я принимала активное участие в организации и медицинском наблюдении за детcкими оздоровительными площадками – лагерями в сосновых лесах, окружавших местечко.

В организации работы мне очень много помогал мой муж.

Здесь я считаю своим долгом сказать несколько слов о докторе Беньямине Блюдзе. Он был одним из основателей и многолетним неутомимым руководителем общества «ОЗЕ» в Литве.

Мы были с ним знакомы, вернее были друзьями, с 1922 года по 1977 год, то есть всего 55 лет! Доктор Блюдз был моим первым шефом. Мне приходилось наблюдать, с какой исключительной энергией и энтузиазмом он всецело отдавал себя работе, которая требовала огромной затраты сил. Но этого было недостаточно, необходимы были большие средства – и все это мобилизовывал доктор Блюдз, что бывало далеко не легко.

Хочу подчеркнуть, что доктор Блюдз был человеком очень отзывчивым к людям вообще и к своим сотрудникам, в частности. Он делал услуги легко и быстро, без малейшего намека на бюрократизм. Его всех поражавшая феноменальная память, быстрая ориентация и оперативность в сочетании с большим трудолюбием работала несравненно лучше, чем раздутые разветвленные, часто бездушные бюрократические аппараты.

По приезде в Израиль, уже будучи больным, он стал кропотливо работать над своим трудом «Судьба еврейского врача в Литве». Это своего рода памятник безвременно погибшим коллегам, еврейским врачам Литвы. Он еще успел дожить до издания этой книги, планировал ее усовершенствовать дополнительными сведениями, чего ему так и не удалось.

Кое-какие фактические данные и сведения я нашла в его книге, хоть я сама все пережила, но не была обо всем так хорошо осведомлена, как покойный доктор Б.Блюдз с его столь живым, все схватывающим умом.

Часть вторая

Гетто

(первый вариант)

Уже в первый день войны немецкие самолеты стали бомбить Каунас (Ковно).

Должна признаться, что мы от неожиданности растерялись, не сориентировались… Стали звонить родителям, сестрам, брату...

Вдруг послышался сильный взрыв, сломалось оконное стекло (осколок?), и мы все вместе с соседями- литовцами бегом пустились вниз по лестнице и укрылись во дворе в каком-то погребе.

Но в городе были люди, которые, в один миг, захватив с собой портфель и сумку, пустились к вокзалу. Прежде всего так поступили все партийные (коммунисты, и другие «лево» настроенные части населения), также все работавшие в НКВД, ПКГБ, Горисполкоме и в других руководящих советских учреждениях.

Им оставаться было особенно опасно, а на вокзале им было легче получить разрешение втиснуться в один из единичных поездов, которые подавались с большими перерывами.

Когда мы вышли из подвала, мы узнали от вернувшихся с вокзала, что больше поездов не будет – так было сообщено официально.

И все же оказалось, что некоторым людям удалось попасть в какие-то запоздалые товарные поезда. Но мы этого не знали.

Все твердили, что больше всего немцы преследуют мужчин, особенно молодых. Поэтому мой брат и мужья моих двух сестер, с общего согласили всей семьи, решили первым долгом удрать на своих велосипедах.

Мой муж был значительно старше их, и потому мы полагали, что опасность ему не угрожает. К тому же он был основной опорой для оставшихся в нашей семье женщин, детей и стариков-родителей. Он тут же стал искать подводы и уже договорился с каким-то литовцам за огромную сумму, но кто-то опередил нас, всунув владельцу подводы еще больше денег, и мы так и остались в западне.

Очень многим из успевших бежать не повезло. На дорогах появились вооруженные пронацистски настроенные литовцы, которые стреляли в убегающих евреев. Tолько незначительной части удалось прорваться вглубь России.

На следующий день после начала войны в Каунасе уже не осталось ни одного из представителей Советской власти – они в большой спешке эвакуировались в первый же день войны.

Городом завладели так называемые литовские «партизаны» -бывшие военнослужащие Литовской армии, пронацистски наcтро- енные студенты, разные хулиганы и просто подонки общества, которые прежде всего стали грабить и убивать евреев.

Только почувствовав приближение немецкой армии, литовские фашисты стали вылезать из своих убежищ, где они укрывались, ожидая лучших дней. А затем, поощряемые гитлеровскими оккупантами, они стали убивать, грабить, сводить личные счеты. Hа рукава они надели белые повязки, и потому их называли "белоповязочниками".

Ночью с 25-го на 26-e июня в предместьи Kаунаса Слободке (Вильямполе) произошла массовая резня, во время которой самым зверским образом были зарезаны целые семьи – всего окoло 800 человек. Это было в районе улиц Панерю и Вежею. Как раз там проживала моя младшая сеcтpа – доктор Эмма Брауде -Кантор.

После диких ночных криков и стрельбы они утром увидели у себя под окном груды трупов взрослых и детей...

На другой день, 27-го июня, произошла кровавая оргия в печально прославившемся большом гараже на проспекте Ленина. Сюда бандиты согнали пойманных на улицах евреев- мужчин и стали их избивать лопатами, кирками, железными трубами – чем попало.

Некоторым из жертв они силой всовывали глубоко в рот вплоть до желудка резиновые шланги, употребляемые для мытья машин, и пускали под напором сильную струю воды до тех поp, пока у несчастных не лопались внутренности – вскоре все мужчины лежали мертвыми.

Закончив свою работу, один из убийц стал играть на гармошке веселые песни, а остальные, опьяненные от крови и водки, танцевали вокруг. Некоторые из этих жутких моментов были зафиксированы немецкими офицерами на фотоснимках. Обо всем этом мы узнали только после освобождения от множественных свидетелей-литовцев. Этот гараж находился в центре города, и вся эта оргия произошла среди бела дня, на виду у любопытных зрителей.

О том, как гитлеровцы использовывали литовских нацистов для своих низменных целей мы узнали впоследствии из разных послевоенных публикаций.

Наряду со стихийными погромами, целые организации этих литовцев (5-я колонна) заранее, еще до войны, готовились к истреблению евреев.

Ими еще тогда руководили гитлеровцы и финансировали их. А погромами (массовыми) в первые дни войны также руководили эсэсовцы и гестаповцы, стараясь, однако, оставаться в тени, придавая всему этому видимость «стихийности», антиеврейcких настроений литовского народа. Эти организованные погромы «воодушевили» с приходом немцев большие массы литовцев, которые включились в «благородное» дело уничтожения евреев, и немалая заслуга в этих спонтанных побоищах принадлежала местному населению.

Неописуемые зверства в большом масштабе произошли на VII-ом форту (часть крепости, оставшейся c былых царских времен).

Tам погибло больше 10 000 человек, их мучили больше недели, издевались над ними и пытали их всячески и в конце концов безжалостно убили. В их числе были моих два племянника и их отец. Но мы не знали, что их уже нет в живых. Их мaть – сестра моего мужа в течение нескольких месяцев, (уже будучи в гетто), спала на жесткой скамье, ничем не прикрываясь из чувства солидарности к своим сыновьям и мужу, которых выгнали из дому в легкой одежде.

Она ведь представляла себе, что они терпят холод и голод.

Не в моих силах подробно описывать все те изощренные экзекуции, которые происходили на IX-ом форту.

Очевидцы литовцы рассказывали (как мы потом узнали), что некоторые из пойманных евреев отчаянно сопротивлялись, особенно, как мне запомнилось, доктор Б.Хадас, который призывал всех общими силами не поддаваться. Но его схватили, бесчеловечно издевались над ним до тех пор, пока он в сильнейших муках не скончался на глазах у всех.

Затем появились и немцы, которые стали наводить свой кровавый «порядок» в городе.

Что ни день объявлялись все новые приказы:

1) евреям запрещается ходить по тротуарам. Евреи обязаны ходить только по краям дорог, гуськом – один за другим.

2) Евреям запрещается пользоваться общественным транcпортом – как автобусами, такси, извозчиками и т.д.

3) Евреям запрещается покупать на базаре, заходить в магазины, на почту и в любое государственное учреждение.

4) Eвреям разрешается покупать продукты только в двух-трех специальных магазинах, где создавались огромные очеpеди.

5) Все евреи обязаны носить на левой стороне груди и на спине шестиконечную желтую звезду. Это касалось всех возрастов, даже младенцев.

Под всеми приказами красовалась подпись городского комиссара СД оберфюрера Крамера. Его помощником, референтам по делам евреев, был СС-овец Фриц Иордан. Имя Иордана знал каждый ребенок в гетто.

Что ни день, то новые приказы.

Когда евреи стали ходить по обочинам дороги, по канавам и лужам, их маленькие дети делали замечания родителям: «Hельзя ходить по мостовой, надо ходить только по тротуаpу».

Всякие унизительные запреты следовали один за другим.

Сильно бросалось в глаза, как быстро изменился облик евреев. В течение нескольких дней все – не только осунулись и постарели, но сильно подурнели. Некоторые стали уродливыми. бывает, что люди от болезни, от потери близкого человека или другого горя, худеют, меняются в лице, болезнь в некоторых случаях даже действует вроде бы облагораживающе.

Но здесь эти унижения действовали как-то специфически…Tрудно мне найти слова для характеристики тогдашнего состояния и жуткого вида близких и знакомых людей.

B начале августа было объявлено о том, что все евреи обязаны будут переселиться в гетто. Это слово мне было знакомо из истории, напомнило Средневековье. Вспомнила роман Зангвиля о гетто. Но теперь в ХХ-ом веке!... Ну что же, придется жить в гетто, для которого отвели наиболее старую часть одного из предместий Каунаса – Слободку – Вильям поле. В этой части преобладали маленькие домишки, покосившиеся лачуги, осевшие глубоко в земле – точно на картинах Шагала. Весь этот район стали огораживать забором из колючей проволоки, и люди стали готовиться к переселению. Чтобы успеть до 15 августа, после чего гетто будет наглухо закрыто.

Разрешалось взять с собой все имущество: мягкие вещи, книги и даже мебель. Это людей подбодрило – значит нам дадут возможность жить.

И вот началось переселение. Длинная вереница подвод, платформ, тачанок, колясок, ручных тележек, детских колясок, пешеходов с тяжелой ношей на спине беспрерывно тянулись в течение нескольких дней по пыльным улицам так называемого "Старого города" Каунаса по направлению к мосту, ведущему в Вильям поле.

Телеги были нагружены всяким скарбом, кухонной утварью, мисками, ведрами, сверху лежали мягкие тюки, перины, на них восседали старики, старушки и дети.

На каждом шагу были вывешены объявления о том, что, если кто-нибудь осмелится спрятать хоть одного еврея, он будет расстрелян.

И вот мы в гетто... Не долго думая, мы втиснулись в небольшую квартирку с еще тремя семьями, из которых одна семья была нам немного знакома. Вещи, конечно, не поместились. Их таскали на чердак, в сарай, а остальное осталось во дворе под дождем. До сих пор мне трудно понять, как меня могло тогда огорчать то, что наша хорошая мебель испортится... И сколько там было у нас ящиков! Все было мною аккуратно и по системе сложено: ящики с медицинским инвентарем, множество ящиков с книгами, ящики с запасами консервов, чемоданы с шерстяными вещами в нафталине и т.д.

Все нам разрешили взять с собою в гетто, и что же оказалось! Дня через два после того, как гетто закрыли, заехала в гетто вереница огромных крытых грузовиков, контейнеров, платформ, и немцы под угрозой оружия приказали всем жителям занести свое добро в эти грузовики, которые наполнились мебелью, швейными машинами и ящиками, ящиками без конца.

Как они это все хитро придумали! Вначале дали евреям все это сложить, запаковать и сконцентировать в небольшом месте – в гетто, где все стояло наготове к их распоряжению. Больше всего меня тогда огорчило, то, что они забрали ящики с запасами консервов, особенно мясных. Ведь на случай голода они бы оказались очень кстати. Зато я была рада, что книги они нам оставили.

Мы еще не представляли себе, что нас ожидает. И должна сказать, что в первые дни мы в гетто легче вздохнули, кругом все свои, равные (внутри гетто немцы в обычные дни вначале почти не показывались). Не было этих унизительных ограничений на каждом шагу (только желтую звезду не разрешалось снимать). В общем, в тюрьме нам было лучше, чем на свободе – бывают такие ситуации.

Еще гетто не было закрыто, как вдруг появился мой брат (Исаак Брауде – инженер). Мы его не узнали. Зашел наголо побритый человек, сильно загоревший, худой, усталый, вроде бы литовец. А между тем, у брата моего было до того типичноe еврейское лицо и густые черные волосы. Как я уже писала, он в первый день войны бежал вместе с двумя мужьями моих сестер на велосипедах.

Он нам рассказал, что в пути они наткнулись на Антанаса – бывшего сторожа общества «ОЗЕ», который им предложил передохнуть ночью у него в деревне, чтобы утром с новыми силами пуститься дальше в путь. Антанас долгие годы служил в «ОЗЕ». Он был очень толковым, примерным и преданным работником. Моя сестра и ее муж Борух Кантор – также сотрудники «ОЗЕ» – очень ценили Антанаса и всячески опекали его и его семью. Ему устроили отдельную квартиру при «Доме здоровья» общества «ОЗЕ», со всеми удобствами, и они постоянно заботились о нем. Перед уходом в гетто они оставили у Антанаса часть своего имущества на временное хранение. И кто мог это предвидеть?... Антанас, наш добрый друг, их тут же выдал немцам. Они все попали в концентрационный лагерь – Провенишкис. Брату как-то удалось оттуда сбежать, а оба шурина так и пропали. Но не долго брату суждено было побыть «на свободе» в кругу своей семьи. Примерно через неделю его вывезли с акцией «интеллигентов» вместе с еще 530 инженерами, юристами, художниками, молодыми врачами – будто бы для сортировки бумаг в городском архиве. Как мы только после войны узнали, их погнали на 4-й форт в Панемуне и там расстреляли.

Вскоре после этого началась серия печально прославленных дальнейших «акций» – так немцы называли свои заранее спланированные «мероприятия» с целью массового уничтожения евреев.

В гетто загнали 30.000 евреев из Каунаса, а вдоль забора поставили вооруженных постовых – немцев и литовцев.

Полоса в два метра ширины с обеих сторон забора была объявлена "мертвой зоной". Постовые получили приказ стрелять без всякого предупреждения в приближающихся к забору.

Итак, начались «акции» – первая, вторая, третья и еще – уже потеряли счет. Перед второй «акцией» была из ряда вон выходящая «акция». На площади согнали несколько тысяч нетрудоспособных (не получивших рабочих карточек) жителей гетто. Вокруг площади поставили усиленную стражу, вооруженную автоматами и пулеметами. Затем всю массу людей погнали по шоссе по направлению к IX форту. Вдруг из города подъехала легковая машина, в которой стоял немецкий офицер и махал каким-то листом бумаги. Он объявил: «Акция отменяется. Остановитесь!» Помню, как все еще повторяли сказанное им по-немецки слово: «Abgeblasen!» (не дословно – «аннулировано»).

Была ли это репетиция для будущих массовых убийств или попытка показать населению, что нечего бояться этих акций и тем более нечего сопротивляться, – трудно сказать.

Что касается рабочих карточек, удостоверяющих трудоспособность, то их незадолго до этой акции раздали очень ограниченному числу жителей гетто. Они были подписаны вышеупомянутым референтом по еврейским делам Иорданом, и их в гетто называли «справки Иордана» (Jordansmain). Только привилегированным счастливцам удалось получить такие карточки. За них шла ожесточенная борьба. Казалось, что эти карточки дают право на жизнь. Нашей семье не посчастливилось. Ни одному из нас не удалось получить этого заветного, гарантирующего жизнь удостоверения, и нас это очень тревожило.

В то время в гетто стали просачиваться какие-то туманные слухи о том, что на IX форте копают длинные рвы неясного назначения. О том, что это могут быть ямы для будущих массовых могил, нормальные люди и додуматься не могли.

Я вообще не верила, разнообразным слухам, распространяемых в гетто, и полагала, что, если даже где-то и копают какие-то рвы, то они имеют очевидно военное, стратегическое значение.

Большинство акций получило в народе свое печальное название: 1) – акция интеллигентов, когда забрали моего брата; 2) – акция 26-го сентября – тогда забрали моих родителей, сестру с семьей и других близких и дорогих мне людей; 3) акция «малого геттo», когда сожгли больницу вместе с больными и персоналом; 4) – «большая акция», когда из гетто вывели на расстрел 10 000 человек. Затем произошел длинный ряд разных мелких акций, а в конце марта 1944 года – самая потрясающая «детская- акция», которая требует специального описания.

В промежутках между акциями происходила конфискация имущества (их тоже называли акциями, но это несоизмеримо с перечисленными акциями).

Все шло аккуратно по системе: вначале надо было сдать все драгоценности: золото, серебро, бриллианты и т.д. Через несколько дней был объявлен приказ о сдаче мехов, а попозже – о сдаче всех книг. Особенно строгим был приказ о драгоценностях. Если у кого-либо в доме или во дворе находили где- нибудь запрятанные ценности, тут же на глазах всей семьи убивали кого- либо из присутствующих. Это возымело свое действие, и люди побежали сдавать драгоценности в длинной очереди возле приемного пункта – открытого окна одного дома, окруженного стражей. Мы тоже долго стояли в такой очереди, драгоценности бросались через окно прямо на пол, где лежала большая груда золотых часов, золотых колец, бриллиантовых брошек, колье, и драгоценные камни мерцали, как звездочки. При этом не было никакой отчетности, ни чье это золото и бриллианты, ни сколько их принесено, ни что там навалено на полу – будто это был мусор. Часть людей поняла, что не стоит отдавать годами накопленного добра. Тогда начались повторные обыски, при которых ломали стены, взрывали полы – и следующие за этим новые убийства, – и люди всполошились. У нас были кое-какие старинные семейные драгоценности – память от родителей, бабушек, и мой муж еще c самого начала довольно ловко запрятал и замаскировал их, но мы решили освободиться от них. Особенно я настаивала на этом, говоря, что не нужно мне это золото, лишь бы оставили нас в живых. Будем живы – не пропадем. Вся наша семья так поступила. Но не обошлось без огорчений и волнений: жена брата запрятала где-то в погребе своем маленький пакетик с кольцами, брошками. Решив их отдать, она никак не могла найти то место, куда она свой «клад» засунула. Вся семья волновалась, все мы помогали ей искать, но безрезультатно. На третий день драгоценности нашлись, и это было у всех нас большим праздником. Все было сдано, и мы вздохнули свободно. Затем выяснилось, что у младшей сестры мать ее мужа бросила несколько золотых монет в глубокий колодец около их дома. Лезть в такой колодец у нас не было возможности, и мы долгое время жили в страхе – а вдруг немцы найдут эти монеты. Между тем были люди поумнее. Они не испугались, запрятали где-то глубоко в надежных местах свое добро, которого у них очевидно было немало, и даже не думали его отдавать.

Некоторым из этих людей, особенно тем, у которых сохранились большие ценности, удалось благодаря этому спасти свои семьи. Нашлись такие литовцы, которые за баснословные суммы устроили подземные и другие убежища, в которых укрывались целые семьи. Но мы об этом тогда не думали, да и материальные средства наши были весьма ограниченными.

Сдача меховых вещей прошла без каких-либо волнений. Я с легкостью отдала свою шубу, затем отпороли от зимних пальто меховые воротники, согласно приказу, и все.

Но когда дошла очередь отдавать книги, мы решили: будь что будет, мы не расстанемся с любимыми или нужными для работы книгами. Отнесли разный хлам и сошло.

А вообще все эти вещи, вещи, вещи... Kакое это имело тогда значение?

Я остановлюсь здесь немного подробнее на двух акциях: 4-го октября 1941 года произошла «акция малого гетто». При ловле людей, во время общей суматохи вдруг вознеслось к небу огромное пламя. Это горело деревянное здание больницы. Немцы облили его бензином, забили все выходы досками и подожгли здание вместе со всеми находящимися внутри больными, врачами и сестрами, с доктором Давидовичем во главе. Он не оставил своих больных и остался до последнего момента на своем посту. Там же, в соседнем домике погибли дети сиротского дома. На тех, кто пытался прыгать из окон, они направляли свои пулеметы.

Оправдание своему зверству они нашли: эпидемия лепры (проказы) в больнице. Это была злобная клевета.

28-го oктября 1941 года произошла «Большая акция». Она была, в тот период самой страшной. Поголовно все население гетто – мужчин, женщин, стариков и детей – согнали на большую площадь- пустырь (будто для осмотра pабочей силы), окружили массивной вооруженной стражей с ружьями на прицеле. B этой огромной, почти 35000 толпе, наша семья стояла где-то на кpаю, и мы не знали, что происходит. Дошли слухи, что немцы сортируют людей, что идет селекция: направо, налево, направо, налево... Это тянулось, казалось, целую вечность, день был осенний, очень холодный, дождь проникал «до мозга костей». Нам пришлось простоять на ногах особенно долго, чуть ли не 15 часов, до позднего вечера. Но эти физические страдания не играли никакой роли в сравнении с моральными муками, которые весь этот долгий день терзали нашу семью.

Дело было вот в чем. Как нам сообщили, немцы на сей раз посылали в плохую сторону матерей-одиночек с маленькими детьми, а также большие многодетные семьи. Врачей, в противоположность прежним акциям, они на сей раз щадили и ни одного врача не послали в плохую сторону.

В нашей тесной и дружной семье была мать-одиночка – моя сестра Лея с двухлетней девочкой. Мы весь этот день стояли рядышком вместе. Было приказано стоять отдельными семьями. И вот к нам стали подходить полицейские (евреи) и настойчиво советовать, чтобы мы разделили нашу семью и прошли бы как две группы. Tакая большая семья, в которой только один мужчина, никак не пройдет. А мать-одиночка – тем более.

В течение дня к нам повторно подходили не только полицейские, но и другие осведомленные лица, и все твердили одно и то же: нам надо разделиться. И вот, в течение этого длинного мучительного дня мы все комбинировали, прикидывали разные вариации – как нам пройти селекцию. Я предложила пойти вместе с сестрой, но страшно было расставаться с мужем, да и сестра не соглашалась. Так же трудно было решиться на то, чтoб муж пошел с сестрой. Тогда возникла мысль о том, чтобы наша старшая дочь Бэлла, рослая 14- летняя девочка (на вид вполне трудоспособная) пошла бы с сестрой. Но опять-таки, кто знает, чем может кончиться эта разлука? И мы никак не могли решиться ни на один из этих вариантов и продолжали стоять одной тесной группкой, не принимая никакого решения. А полицейские и другие доброжелатели все подходили и предупреждали. Как это все было мучительно...

В конце концов, поздно вечером, когда подошла наша очередь и мы подошли к столам, где восседали немцы – вершители наших судеб, мы не разъединились и тесной группой пытались пройти всем вместе. Но зоркие глаза опытных немцев-селекционеров заметили «преступницу» мать-одиночку с ребенком и толкнули ее направо, а меня с мужем и детьми – налево. От неожиданности я ринулась вслед сестре и с распростертыми вперед руками стала кричать: «Meine Schwester – meine Schwester» (Moя сестра! Mоя сестра!) С обеих сторон дороги стояли цепью еврейские полицейские вперемежку с немцамии, и полицейские в свою очередь стали кричать: «Sie ist eine Arztin! Sie ist eine Ärztin!»

(она врач, она врач!). Может, немцы решили, что моя сестра – врач, не знаю. Но они провозгласили: «Zuruck ! – обратно!»

И нас всех троих вернули к мужу и детям, на левую, хорошую сторону. Сколько метров или десятков метров я успела пробежать вслед за сестрой, затрудняюсь теперь сказать, но так или иначе мы втроем уже были на плохой стороне, т.е. на волосок от смерти. Нам тут же велели идти домой, и в первый момент мы были счастливы. Но это было мимолетное счастье.

В тот же вечер выяснилось, что многие, многие из близких и дорогих нам родных и друзей не вернулись. Около 10.000 человек в тот день отсортировали и с кратковременной «пересадкой» в течение одной ночи в пустых домиках бывшего «маленького гетто» их на утро отправили на IX-ый форт, где их всех расстреляли.

Но об этом мы узнали лишь значительно позже, только после нашего освобождения. Тогда мы, оставшиеся, были уверены, что их отправили в специальные рабочие лагеря облегченного режима, как многие твердили. Доказательством этому казалось то, что как раз незадолго до этой акции в Каунасское гетто пригоняли группы евреев из других местечек.

Значит у немцев имеется какой-то рассчет перегонять людей из одного лагеря в другой. К тому же гитлеровцы распространили слух о том, что те, кого вывезли из гетто, посланы на сельскохозяйственные работы. Официальный ответ немцев был: их переселили на новые места жительства. Комендатура гетто даже принимала письменные заявления от жителей гетто, которые просили вернуть вывезенных ими членов семьи.

Кто-то видел, будто возили хлеб и капусту на IX форт. Говорили, что некоторые получили письма от своих исчезнувших близких.

Одновременно с этими оптимистическими, ободряющими «новостями» кто-то пустил слух, что будто на следующий день после большой акции в гетто прибежал мальчик лет 11, еле живой, полуголый, окровавленный и рассказал, что он был на IХ-ом форте, лежал в яме с мертвыми и полумертвыми людьми и, воспользовавшись наступившей темнотой, сбежал. В гетто ему будто никто не поверил и приняли его за помешанного. Мы об этом услышали через несколько недель после большой акции и не приняли этого слуха всерьез. И только после войны мы узнали, что этот мальчик был прав, что его фамилия Блох и что лежащая тогда рядом с ним раненая мать его побудила бежать из ямы.

Но тогда все мы ждали возвращения своих близких и даже пытались наладить с ними связь.

Нашу веру в то, что они вернутся, характеризует следующaя, казалось бы ничтожная деталь. Мои родители всю жизнь, по старым традициям, соблюдали כשר – кошерную кухню. Также в гетто, они, несмотря на тесноту и неудобства, продолжали соблюдать тот же порядок. Когда родителей вывезли, мы, в надежде на их возвращение, строго следили за тем, чтобы только не спутать мясную посуду с молочной – только бы не сделать ее трефной. А когда моему мужу удалось обменять на работе что-то ценное на маленький кусочек сала, то мы его держали изолированно и резали это сало специальным «трефным» ножом. Мы называли сало «белой колбасой», до того непривычным было в еврейском доме не только кушать свинину, но даже произносить это слово – «speck» нам было неловко.

***

Как-то прибежали к нам люди и передали радостную весть: с той стороны забора нас ждут две литовские женщины, имеющие для нас привет от моих родителей и сестры, которых они на днях видели издали на IX- ом форте. Они просили прислать им пищу и теплую одежду. Мы наскоро собрали все, что нашли у себя из еды и шерстяных вещей и счастливые помчались к указанному месту забора. Tам ждали две хорошо знакомые нам женщины – сестры: одна работала санитаркой в детской поликлинике, где ее в свое время устроила моя сестра-врач. Вторая из сестер была долгие годы домработницей у моих родителей. Все ее очень любили, считали добросовестной, и родители относились к ней как к члену семьи.

Они рассказали нам, что родители и сестра с ребенком на руках жаловались на голод и холод и молили о помощи. Мы стали быстро просовывать через отверстия колючего забора один пакет за другим, наблюдая все время за постовыми, которые ходили взад и вперед, и мы старались улучить тот момент, когда сторожевой уходил подальше и обращался к нам спиной. Схватив пакеты, наши «друзья» быстро удалились.

Лишь после войны мы узнали, что тогда, когда нас посетили те «преданные» нам две сестры, моих родителей уже больше месяца не было в живых.

Нам, нормальным людям, в то время и в голову не могла придти мысль о заготовленных для нас сверхзверских планах. И мы были уверены, что наши дорогие близкие, которых куда- то угнали, еще живы. Проникавшим в гетто слухам не мог верить здравый ум человека. Tрудно было себе представить, чтобы такой культурный народ, как немецкий, в середине ХХ-го века участвовал бы в таких до сих пор небывалых в истории массовых убийствах.

Разве это мыслимо? Забрать 10 000 человек и без всякого суда и следствия их наказать, высшей мерой наказания – смертной казнью! Нет этого быть не может!

О том, чтобы нас дезориентировать заботились немецкие психологи и ученые разных мастей. Они изучали и анализировали методы обмана людей, чтобы наиболее «безболезненным» образом их заманить в ловушки, разнообразно замаскированные с гениальной немецкой педантичностью.

Некоторые люди до сих пор не могут понять, как это случилось, что мы давали себя загонять в гетто или в вагоны – почему мы не боролись, не сопротивлялись.

Но как можно с такой легкостью осуждать беззащитных, сбитых с толку людей, изолированных от всего мира – в то время, как целые государства, вооруженные своими армиями и полицией, в течение считанных дней становились на колени перед нацистами и были ими проглочены почти без всякого сопротивления?

А что сказать теперь при захвате самолетов? Перед какими-нибудь 2-3 мальчишками- террористами капитулируют множествeнные пассажиры огромных самолетов с их вооруженным экипажем во главе! При этом правительства больших государств из-за страха за судьбу заложников, целыми днями и ночами заседают и в замешательстве совещаются, как противостоять маленькой группке террористов, чтобы заложники не пострадали.

Что же можно было требовать от нас, безоружных, физически ослабленных и морально разбитых людей?

И все же небывало геройское восстание Варшавского гетто, восстания в гетто Белостока и разных других гетто, восстания в концентрационных лагерях, побег из IХ-го форта Каунасского гетто и многих- многих других мест заключения – сколько во всех этих местах было проявлено храбрости и мужества! А подпольная работа всяких групп сопротивления велась если не во всех, то в большинстве гетто и лагерей.

В конце концов были бесчисленные случаи индивидуального сопротивления. Так сестра моей близкой приятельницы и коллеги Ривы Трусфус, жившей в местечке Пасветинис, при попытке посадить их семью в телегу, чтобы вывезти из местечка, яростно и долго сопротивлялась и боролась с немцами, вцепившись в них зубами и ногтями, до тех пор, пока они ее не застрелили.

О другом случае мне рассказала одна литовская женщина из местечка Жадейкяй, которая сама видела, как евреи, прибывшие из гетто Пасвалис, выйдя из автобуса и увидев ямы, стали бороться с ожидавшими их бандитами, кусая их и отбиваясь руками и ногами.

Таких сцен было тысячи – причем имеются этому свидетели и документы во многих местечках Литвы, да и не только Литвы...

А во время детской акции в Каунасе матери не сопротивлялись? Их при этом бросали из окон верхних этажей, стреляли в них, натравливали собак.

***

Осенью 1941 года акции так часто повторялись, что они вроде было вошли в рутину. Для каждого из нас я приготовила пакетик с самыми необходимыми вещами в случае транспорта. У взрослых в нашей семье постоянно висел на шее и спрятан на груди маленький мешочек с документами. Мы ведь еще тогда не знали, что немцев не интересовали ни имена, ни фамилии их жертв. Записывался у них только номер транспорта, т.е. номер железнодорожного состава и число душ в нем. Этот мешочек на груди дети назвали «сердечной сумкой», для себя я пошила из плотного материала боковую сумку с отделениями, вроде санитарной сумки, в которой лежал шприц с ампулами, снотворные таблетки, другие лекарства, кусочки сахара, немного изюма с довоенного времени, сухари и т.д.

Эта сумка получила у нас название, «сумкa площади» – на идиш – פלאץ- טארבע.. При акциях обычно всех сгоняли плоцадь (на «плац»).

***

После «большой акции» в гетто наступила некоторая передышка. Массовые убийства приостановились. Немцы стали требовать все больше людей для разных работ в городе.

Еще засветло на площади перед воротами гетто собирались тысячи евреев, которых выстраивали в бригады, считали, пересчитывали, обыскивали, ощупывали и затем, сопровождая пинками и ударами резиновых палок, выталкивали через ворота.

Там их заново пересчитывали и под конвоем направляли в разные места: расчищать снег, копать рвы в мерзлой земле, таскать огромные бруски железа, мешки с цементом, кирпичи, камни, рельсы и т.д. Работать приходилось 10-12 часов и больше в сутки. У ворот немцам помогали еврейские полицейские. Когда через узкую калитку надо было в течение ограниченного времени пропустить многотысячную толпу, сортировать ее и проверять, неизбежно создавалась сутолока, недоразумения, конфликты, и полицейским приходилось, согласно требованию немцев, прибегать к физической силе. Многие в народе были озлоблены на них. «Они же наши братья – евреи, как же они могут себя так жестоко вести?» Их (полицейских) обвиняли в грубом обращении и в разных грехах. Были, среди них, естественно, всякие люди, и я не сомневаюсь, что некоторые из них злоупотребляли своим положением.

Что касается нашей семьи, то мой муж и я, при наших столь многократных хождениях в город, видели от наших полицейских не только доброжелательное отношение, но они нам всячески помогали, особенно при «отправке» детей в город и при моем побеге. У ворот они перед немцами очень ловко путали счет в разных группах, так что немцы, при выходе на работу не замечали добавочных, «зайцев», а при возвращении – не замечали недостающих «дезертиров». А о том, что во время большой акции они буквально спасли мою сестру с ребенком и, возможно, и меня, я уже упомянула. Ведь я, следуя за сестрой, очутилась было на плохой стороне.

Были среди полицейских общие любимцы. К сожалению, я забыла теперь их имена. Запомнилось мне лишь одно имя: Янкеле Вербовский. Он всем помогал по мере своих сил, при чем он при этом не церемонился с немцами. Кстати, он разговаривал с немцами на своем родном языке – идиш, обильно смешанном со словами на ивритe, и не старался при этом подлаживаться под немецкий язык, как все это делали. Из особенно жестоких полицейских, которого все проклинали, мне заполнилась фамилия Аронштама.

И так в течение трех лет, каждое утро, на рассвете можно было в городе видеть бесконечные многотысячные колонны каких-то обмотанных тряпьем и подвязанных веревками существ, с жестяным котелком для супа, подвешанным к поясу, надломленных, обесчеловеченных... Их безжалостно подгоняли прикладами ружей и руганью. Особенно много рабочей силы требовалось на аэродроме, туда дорога шла в гору, обеcсиленные люди при этом с трудом плелись, и это вызывало усиленную злобу немцев.

А по вечерам, по тем же улицам, в обратном направлении, по пути в гетто опять тянулись подгоняемые вооруженной стражей колонны людей, вернее не людей, а теней, тяжело нагруженных щепками, согнувшихся, как бы стелящихся по земле, еле волочащих свои ноги.

У ворот опять счеты, пересчеты, опять ощупывание и контроль, при чем при возвращении особенно тщательные. Стража искала контрабандой внесенные продукты: кусочек хлеба, крупу, сахар, что-либо лакомое для детей – рыбку или кусочек мяса. Искали, конечно, и оружие.

Продукты засовывали под белье в самые потайные места. Для муки, крупы или сахара люди готовили специально пошитые «ватники» в вице душегреек или брюк. Вместо ваты между швами всыпали запрещенный, преступный товар. Bсе это доставали у литовцев в обмен на «отрезы» из дорогого английского материала, одежду, белье и другие ценные предметы военного времени.

В гетто у ворот своих близких ожидали некоторые члены семьи, а также любопытные, приходившие узнавать новости с фронта. Ведь радио или газет в гетто не было.

Помню, как один раз по ожидавшей толпе прокатился гул – радостная весть, сказанная так, чтобы немцы не поняли, а именно:

די גדוילים הגבן גרנזים די גרויסר ציבולע.

В русском переводе это примерно звучит так (хоть переводится с трудом): «Великаны забрали большую луковицу». Это означало: «Большевики заняли Великие Луки.»

В те дни как раз шли упорные бои вокруг этих Великих Лук – какой-то городок или поселок в Советском Союзе, имевший видно тогда важное стратегическое значение.

Несравненно опаснее, нежели вносить в гетто продукты, была проблема контрабанды оружия. Когда я была в гетто, то я такой возможности не верила. Мне это казалось нереальным. Но как мы потом после освобождения узнали, нашлись такие герои, такие сверх-храбрые люди, в основном среди молодежи – юношей и девушек, подчас подростков, которые под угрозой смерти всяческими путями старались добыть, а затем найти пути доставки этого оружия в гетто. Они разнимали по частям ружья и автоматы, просовывали их по ночам через определенные слабые места забора или использовали подводы, везущие продукты в гетто. Те, которые чистили снег, прятали ружье в связке лопат или метел. Для пуль, револьверов или мелких деталей делали двойное дно в жестяных котелках для супа. Люди находили самые изощренные, подчас остроумные пути контрабанды. Все это было исключительно строго законспирировано и до широких масс, к которым и наша семья принадлежала, не доходило.

***

После большой акции мы решили позаботиться о сестре – сделать так, чтобы она не считалась «матерью- oдиночкой». Мы стали искать одинокого человека, который согласился бы жить у нас и в случае чего считаться мужем моей сестры. После некоторых поисков мы нашли одного совершенно одинокого мужчину, не имевшего постоянного угла. Он охотно перешел к нам.

Это был интеллигентный человек, но он был очень запущен – грязный, вшивый, беспомощный. Мы стирали и кипятили его белье, боролись со вшивостью, делились пищей. Он, как и все, ходил на работу в город. Нам стало спокойнее за сестру.

Условия в гетто были очень трудные, особенно в первый год войны. Люди еще не были приспособлены, были в полушоковом состоянии. Мы терпели голод и холод, жили в невероятной тесноте. Прежние жильцы оставили нам в наследство клопов, и при отсутствии ДДТ, да в такой тесноте, их никак нельзя было ликвидировать, и нам приходилось постоянно с ними бороться.

Многие стали пухнуть от голода, в том числе и я, и другие члены нашей семьи. Распространились гноеродные заболевания кожи, фурункулез, проявления авитаминоза – стоматиты, куриная слепота и другие. Участились пневмонии, заболевания почек, распространился туберкулез. Детская смертность росла.

Вначале боялись и думать о больнице, опасаясь концентрировать больных в одном месте, чтобы немцы опять не вздумали поджечь больницу. Но жизнь требовала своего, и без больницы невозможно было обойтись. Нужна была экстренная стационарная помощь при сердечных приступах (в домашних условиях и подойти к больному подчас невозможно было), нужны были срочные операции для хирургических больных, для гинекологических. Случались тяжелые ожоги, отравления (в том числе при самоубийствах) и т.д.

Пришлось приложить большие усилия, чтобы заново организовать больницу. Для этого приспособили двухэтажное деревянное здание бывшей начальной школы. Все старались помочь, чем могли. Врачи приносили медицинские инструменты, которые им удалось сохранить, также медикаменты. Люди приносили постельное белье, одеяла, подушки, посуду.

В больнице открыли несколько отделений: внутреннее, хирургическое, гинекологическое и другие. При больнице оборудовали лабораторию, аптеку, даже рентгеновский кабинет. Инфекционных больных не госпитализировали – боялись немцев. Такие больные оставались на местах, а наблюдение за ними поручили опытному инфекционисту, доктору Браунсу.

Появились случаи сыпного и брюшного тифа, но они регистрировались под другими диагнозами: желудочный грипп, испанский грипп, воспаление легких и т.д. Д-р М.Браунс и его помощники рисковали жизнью, скрывая от немцев истинный диагноз. Благодаря самоотверженной работе этих врачей до явных эпидемий не дошло, несмотря на тесноту, холод и голод.

Была также организована амбулатория с многочисленными кабинетами: малой хирургии, для внутренних больных, уха- горла-носа, глазных, зубных и других. Я работала в этой амбулатории в качестве детского и общего врача, и при этом мне приходилось делать много визитов к пациентам на дому. Руководил всеми этими медицинскими учреждениями отдел охраны здоровья при Совете Старейшин в гетто. Этот Совет Старейшин был организован еврейскими общественными деятелями. Ими был избран председатель – всеми уважаемый и известный доктор Эльхонан Элькес. С тяжелым сердцем согласился он взять на себя этот столь трудный и ответственный долг, который он с честью исполнял в тех трагических роковых условиях. Его доблестное, полное достоинства поведение оказывало в некоторых случаях влияние даже на немецких извергов, благодаря чeму удавалось иногда отменять или смягчать кое- какие зверства. Доктор Элькес был осведомлен о подпольной деятельности разных групп сопротивления в гетто и за его пределами и всячески секретно помогал им. Дoктор Элькес геройски стоял на своем посту до ликвидации гетто и был угнан вместе со всем населением гетто в концлагерь Дахау, где он, не выдержав каторжных pабот и голода, погиб в тяжелых муках в октябре 1944 года.

***

Жизнь в гетто требовала своего, больница была переполнена. Очень трудно становилось с медикаментами. Их контрабандой, под одеждой, с большим риском приносили из города. На рабочих местах, в уборных, между евреями и литовцами происходил «товарообмен».

Kак только становилось немного спокойнее, люди, несмотря ни на что, стали заботиться об учебе детей. Собирали небольшие группы для совместного обучения, приглашали учителей.

Обучение детей было строго запрещено. И все же в гетто подпольными, тайным, образом появилось несколько небольших школ для детей разного возраста. Старшие дети обучались наряду с общими предметами также ремеслам: девочки шитью, мальчики слесарному делу, и те, и другие... сельскому хозяйству (в надежде на будущее).

Некоторые школы помещались в подвалах, другие в сараях, где свет проникал только через дырявую крышу. В таких помещениях дети вместо столов и скамеек пользовались ящиками, и как только они узнавали шаги немцев по их тяжелым шагам в подбитых железом сапогах, они залезали в эти ящики и таким образом прятались. Все это было сугубо секретно, и приходилось удивляться, как дети тщательно соблюдали конспирацию. Естественно, что дисциплина и тишина в этих школах были образцовыми.

***

Чтобы доставать пищу, люди контрабандой брали с собой в город чуть ли не последнюю рубашку и меняли ее на продукты.

Те, которые работали на месте в гетто и не ходили в город, прибегали к посредникам. А тe, которые ходили в город, но не имели своих вещей, брали вещи у соседей и за небольшое вознаграждение приносили им кое-что из города. Это были мелкие посредники.

Но появились также крупные посредники, так называемые оптовики. Они наловчились каким-то образом переправлять в город большие партии вещeй, а из города опять-таки контрабандой привозили немало продуктов, которые они в гетто продавали.

Эти люди быстро разбогатели. На фоне общей нужды появились новоиспеченные богачи. Неплохо жили некоторые «комитетчики». Так называли людей, работавших в разных административных отделах комитета при Совете Старейшин.

В народе им завидовали, часто ругали, хоть большинство «комитетчиков» работало не за страх, а за совесть и жили так же, как и все. Но все же среди них оказались некоторые люди, которые извлекали пользу из своего привилeгированного положения.

Считалось, что в гетто живется тому хорошо, у кого есть витамин «П», т.е. протекция. У кого есть родственники в комитете, тот мог лучше устроиться. В особенности все стремились попасть на работу в «хорошую бригаду». Бывали бригады, где не было никаких контактов с литовцами – с внешним миром. Там не было никакой возможности обменять что-либо на продукты. Это были плохие бригады. А на некоторых местах, особенно на крупных производствах, работали одновременно и евреи, и литовцы, и это считалось хорошей бригадой, так как там, улучив подходящий момент, можно было произвести товарообмен.

И в нашей семье, пока мой муж в течение первого года работал в плохой бригаде – мы опухали с голоду. А потом, когда ему как-то удалось перейти в другую – хорошую бригаду, мы ожили, так как он стал приносить кое- что с ъедобное из города. Борьба за хорошую бригаду – это была борьба за существование, борьба за жизнь или смерть.

Паек хлеба, который нам выдавали, был очень маленький, 100-150 гр. хлеба на человека в день. Для всей семьи получали один небольшой кусочек хлеба, смешанного с соломой и всякими отбросами. Мы не знали, сколько каждому положено кушать, боялись обидеть один другого – хоть не дотрагивайся до хлеба! Тогда старшие дети нашли выход: полученный хлеб они отмеривали веревочкой и делили на шесть равных частей – получалось шесть маленьких ломтиков. В каждый из этих ломтиков втыкали палочки с флажками, как цены в витринах магазинов. На каждом флажке было написано, кому хлеб предназначен: папе, маме и т.д. Эти кусочки хлеба с флажками занимали мизерное место и как-то одиноко выделялись в одном из углов нашего хлебного ящика, который раньше бывал обычно переполненным.

Взамен хлеба мы пекли из ржаной муки на сковородке (только чуть смазанной каким-то жиром) хлебцы, которые почему-то называли «жуликами».

Кулинарное искусство в гетто требовало особого умения. Мы делали рубленую печенку из черного гороха и рубленую селедку из кислой капусты. Туда добавлялся лук, соль и кое-какие прянности. Нам казалось, что мы действительно кушаем печенку или селедку. Бывали еще всякие другие импровизации разных блюд. Все это, конечно, второстепенные детали нашего быта.

Мясо в гетто фактически не привозили, только крайне редко подбрасывалось по карточкам мерзлое и одновременно полугнилое лошадиное мясо, за которым стояли большие очереди. Мы называли это мясо «сусина». А когда собирались по вечерам, садились кушать, хозяйка объявляла: «Лошади поданы!», – и мы съедали эту сусину с аппетитом.

Хотя квартиры были заселены до максимума, но в зимние морозы в них было холодно. Нескольких щепок, приносимых из города, не хватало для отопления. Люди топорами рубили стулья, буфеты, самую лучшую мебель. Были сожжены все заборы. Взамен деревянных заборов появились изгороди из разобранных железных кроватей.

Гетто приобрело какой-то странный вид, чем-то напоминающий кладбище.

Казалось, что нет конца этому изобилию никому не нужных больше кроватей, в том числе детских.

***

В гетто развилась «своя» индустрия. Одной отраслью этой индустрии занялась и наша семья, а именно – производством косынок для деревенских женщин. Старые простыни мы рвали на части, красили в розовый или голубой цвет, затем на них разрисовывались узоры. Это уже была моя специальность. Bместо того, чтобы разрисовывать и раскрашивать каждый платок отдельно, я сделала шаблоны из плотной бумаги, вырезывая в ней соответствующие узору отверстия, и кистью как бы печатала эти узоры. Чтобы краска от стирки не сходила, мы доставали масляную краску. Простыни (старые) мы покупали, а готовую продукцию сдавали посредникам-оптовикам. Получилось массовое производство, было у нас немало конкурентов – по всему гетто то здесь, то там были развешаны на веревках и развевались на ветру подобные разноцветные цветастые платки. Спрос на них был очень большой. B магазинах этих платков в то время нельзя было достать, а деревенских женщин много в Литве.

Из цветных чехлов или наволочек, из старых платьев для взрослых я шила детские платьица. Когда одна соседка увидела мое производство, она с иронией сказала (по-немецки): «Frau Doktor, Sie haben ferfehlt jhr Beruf» – «Доктор, вы прозевали свое призвание».

***

Даже спокойный период в гетто был далеко не спокойным. Массовые убийства временно приостановились, но жертвы падали на каждом шагу. Многих убили при попытке пролезть через забор, других – при попытке пронести пищу из города, иных постовой застрелил без всякого повода.

Трагически погиб доктор Зорах Герберг. Он спешил как-то вечером к больному, не заметил мимо прошедшего литовского постового и не снял перед ним шапку. Постовой приказал доктору Гербергу стать перед ним на колени и просить прощения за совершенный «грех».

Доктор Герберг отказался стать на колени, объяснил, что из-за темноты не заметил представителя власти, который, кстати, был в гражданской одежде, только имел на руке белую повязку и ружье на плече. Постовой доктора застрелил.

***

Зная, что целью Гитлера было уничтожение в первую очередь еврейской интеллигенции, многие врачи скрывали свою истинную профессию и пошли работать в город вместе с разными бригадами гетто. Других, зная, что они врачи, заставляли делать самую трудную черную работу.

И мне некоторое время приходилось ходить вместе с бригадами на работу в город. Больше всего людей требовали на аэродроме, куда люди шли неохотно. На мою долю выпало работать на аэродроме недолго. Это было очень трудно, особенно зимой и осенью, да и в ночную смену. Работа там шла без перерыва в три, но чаще всего в две смены. Считая дорогу пешком туда и обратно, проверки у ворот гетто до и после работы – все это занимало 14 – 16 часов и больше в сутки.

Помню, как мне вместе с одной женщиной, врачом-педиатром, с которой мы держались вместе, приказали копать землю. Hам было неясно наше задание, и я спросила еврея-надсмотрщика: «Куда нам сыпать эту землю?» Он посмотрел на нас с иронической улыбкой и ответил: «Безразлично, куда, как вам вздумается.» Он был умнее нас. Наша привычка к ответственности и пунктуальности в работе давала себя чувствовать и в этих условиях.

К концу работы на аэродроме каждый получал по куску хлеба (кажется, по 150 г). По всей большой площади аэродрома толпились группки людей с протянутыми вверх руками вокруг тех, кому поручалось раздавать этот заветный хлеб. В предрассветной мгле получалась какая-то зловещая картина, достойная кисти сюрреалиста. Я тоже была в числе этих людей и протягивала вверх свои руки, мечтая о том, как я принесу детям столь дорогой подарок – дополнительный кусочек черствого хлеба, смешанного с соломой.

Это было к концу ночной смены, еще было темно, и я не заметила, как кто-то из толпы выхватил мой кусок хлеба. И я осталась ни с чем... и плакала от обиды.

Ha обратном пути к гетто я еле передвигала ноги, отcтавала от своего ряда и нарушала «стройноcть» колонны. На меня сердились женщины из бригады, и подгонявшие нас немцы угрожали или давали пинки прикладами. А я все не могла забыть свой потерянный хлеб. Главное, обидно было, что дети, ждущие меня с нетерпением, будут разочарованы, ведь получаемый паeк хлеба уже был давно съеден.

Те жители гетто, которые еще остались в живых, себя утешали: все же немцы приостановили «акции», дают нам кое-какой паек, хоть и очень мизерный, разрешают приносить из города щепки для подогревания пищи и озябших рук – а главное, и это было самое утешительное, больше и больше евреев посылали на работу в город – значит, мы им нужны, значит, они нуждаются в нашем труде.

B связи с этим вспомнилось следующее: у нашей соседки была очень слабенькая девочка, нуждавшаяся в усиленном питании. Соседка попросила у кого-то из работающих в городе попытаться пронести через ворота контрабандой маленького цыпленка. Это было опасным мероприятием. Но ведь самим немцам было физически невозможно обыскивать многотысячную толпу людей по утрам и вечерам в морозы или зимние дожди. В общем, нелегальный цыпленок благополучно прибыл. Соседка устроила ему теплый угол в сарае, кормила его, затем стала выпускать на дворик. Цыпленок превратился в курочку, стал класть яйца. Девочка охотно ела эти свежие яйца, а соседка надеялась, что когда курочка еще подрастет, будет и куриное мясо для ребенка.

Что же касается курочки, то мой покойный муж сдeлал следующую аналогию: курочка, наверное, думает: «Mеня регулярно кормят, дeржат в тепле, выпускают на свежил воздух, по всей видимости, я им нужна... «Чем не аналогия? Ведь со своей научно обоснованной, рационализаторской расчетливостью немцы использовали трупы зверски загубленных ими людей до последнего волоска, до последней косточки.

Хоть люди понимали, что им предстоит, но отталкивали от себя столь неприятную мысль. Да и в нормальное время, когда некоторыe люди бывало видели похороны, им где-то казалось, что это их не касается, что умирает другая категория людей, так называемых «смертников.» А ведь люди знают, что никто не живет вечно, но о смерти думать и говорить неохота.

Для маленьких детишек же похороны стали своего рода развлечением. Похороны в гетто, как известно, повторялись довольно часто. Детям свойственно подражать взрослым. Иx любимой игрой в гетто одно время стали... похороны. Они раздобыли где-то широкую доску, клали на нее одного из детей, покрывали простыней, остальные дли чинно позади, и все направлялись по направлению к кладбищу. В той игре участвовала и наша крошка. И хоть я знала, что это только детская игра, но вид этой инсценированной похоронной процессии не нравился мне, и я отворачивалась от окна.

***

Осенью 1942 года гетто было потрясено следующим «эпизодом». Немцы поймали у забора одного человека по фамилии Мекк, который пытался бежать из гетто. Он имел у себя револьвер и успел выстрелить в постового, но не попал. Взбешенные немцы его несколько дней мучили, пытали, а затем публично повесили в гетто, расстреляли его семью и еще несколько десятков человек, не имевших никакого отношения к этому событию.

Смотреть на казнь немцы согнали много людей. Tруп Мекка они оставили висеть на виселице в центре гетто. Tри дня его труп покачивался от ветра на видном месте. Помню, как удручающе это действовало, и как мы, и в особенности дети, избегали проходить мимо этого зрелища.

***

Затем наступило кратковременное затишье. А так как человеку трудно постоянно думать о смерти, то люди стали опять заботиться о хлебе насущном и приспосабливаться к создавшимся условиям.

Вот что пишет покойный, незабываемый доктор Б.Блюдз в своей книге «Участь еврейского врача в Литве», изданной в Израиле в 1974 году:

«Даже в условиях зверского террора и каторжных работ еврейские врачи интересовались научными проблемами, особенно такими, которые были следствием горькой действительности».

И действительно, несмотря на то, что смерть подстерегала нас каждую минуту, врачи находили мужество собираться по вечерам в больнице, читали доклады, демонстрировали больных, дискутировали и иногда даже реферировали статьи из последнего номера медицинского журнала, если его удавалось получить у литовского коллеги и пронести контрабандой через ворота. Лекции читали д-р Э.Элькес, др.А.Перцикович (теперь профессор А.Перец), профессор В.Лазерсон, д-р М.Браунс, д-р А.Сегаль и др.

Помню, с каким нетерпением я ждала этих вечеров в больнице и как жадно я глотала каждое слово. Это происходило только в дни передышек, когда начинало казаться, что жизнь стабилизируется. После каждой новой встряски занятия прерывались, а через некоторое время вновь возобновлялись.

В тот период, когда я работала на аэродроме, я приходила домой обессиленная и изможденная, так что оказывать медицинскую помощь было очень трудно. Но когда я стала работать в амбулатории, меня освободили от работы на аэродроме, и я могла опять посвящать свои силы медицине. Я не только принимала в амбулатории, но, главным образом, посещала больных на дому в качестве общего, семейного врача.

Появлялось все больше инфекционных заболеваний, которые, вследствие тесноты, голода, холода и антисанитарных условий быстро распространялись. И все это надо было скрывать от немцев. Из профилактических прививок делалось лишь оспопрививание. Пенициллина тогда еще не было. Очень часто случались дизентерия, брюшной тиф и паратифы.

Из детских болезней попадались разные, как в обычное время. Tяжелые поносы за неимением инфузий быстро косили детей грудного возраста.

У взрослых, наряду с общими заболеваниями, участились болезни сердца, почек, ревматические, а также психические заболевания.

Некоторые болезни стали реже беспокоить людей, так приступы

желчных и почечных камней стали меньше. Свежие случаи диабета стали редкостью.

Tочных данных у меня нет. Но такое впечатление у меня осталось в памяти.

Некоторые болезни даже излечились в гетто. Так, например, мне хорошо знаком один случай базедовой болезни (тиреотоксикоза) со всеми классическими симптомами, который парадоксальным образом исчез в гетто. (Эта больная была мне очень близким человеком).

У нeе до войны было резкое пучеглазие, увеличенная щитовидная железа и целый ряд общих явлений, характерных для тяжелой формы базедовой болезни, больную посылали к разным профессорам для консультаций, лечили разными средствами, готовили к операции, но так и не успели – началась война.

И как это ни странно, в гетто все эти явления без какого-либо лечения стали вскоре пропадать, и месяца через два не осталось и следов базедовой болезни, больная выздоровела, но вскоре во время большой акции ее не стало...

В связи с теснотой и плохими санитарно-гигиеническими условиями, в гетто стали появляться грибковые заболевания волос – стригучий лишай и FAVUS (парша). Это болезнь заразительная, и ею болеют в основном дети. Если ее не лечить, то у человека на всю жизнь остается плешивая голова, но не равномерная лысина, а множественные отдельные лысые островки. Это очень уродует человека и доставляет ему немало страданий. Грибки эти гнездятся глубоко в корнях волос. Необходимо удалить все волосы, до одного, причем с корнем, иначе болезнь рецидивирует. Удаление волос – эпиляция, проводилась в те времена рентгеновским облучением или лекарствами (Tallium). И тот, и другой способ может давать серьезные побочные действия и требует сугубой осторожности при дозировке. Лечением руководил врач по кожным заболеваниям. Волосы после лечения временно выпадали, и голова становилась на вид совершенно лысой. Но только на вид – еще оставались тысячи волосков в виде пушка на всей голове, и в особенности на краях волосистой части. Для этого нужна была дополнительная, заключительная эпиляция.

Я в свое время, после Первой мировой войны, будучи школьной медсестрой в «ОЗЕ», этим занималась, тогда подобные грибковые заболевания среди школьников были очень распространены. Процедура этой заключительной эпиляции была исключительно болезненной и жестокой. Всю голову ребенка надо было смазать специальной кашицеобразной массой (из воска и канифоли). Эта масса должна была быть свеже свареной, еще теплой, почти горячей. На головке ребенка эта «каша» постепенно׳застывала, и тогда получалась вроде бы маска, которую надо было быстро содрать. При этом удалялись все оставшиеся волосики вместе с корнями. Этот момент бывал очень болезненным, дети сопротивлялись, кричали. Но другого исхода тогда не было.

Кто-то из врачей амбулатории в гетто вспомнил, что я в свое время, работая медсестрой в «ОЗE», наловчилась на технике заключительной эпиляции, и мне предложили придти на помощь. Как ни жалко мне было и так уже бедных детишек гетто, мне пришлось их подвергать этой столь мучительной «экзекуции». Мы ведь надеялись, что эти дети будут жить...

Я уверена, что теперь при наличии современных противогрибковых антибиотиков существуют более гуманные способы лечения этих заболеваний. И то, что я здесь описала, уже давно ушло в область истории.

***

Остановлюсь на нескольких случаях, которые у меня встречались во время моей врачебной практики в гетто.

1) Запомнился мне мальчик одног׳о врача, у которого отец нашел тяжелый бронхит. У мальчика была одышка, много хрипов в легких. При выслушивании я обратила внимание на непривычный сильный акцент на втором тоне аорты и на этом основании заподозрила у ребенка гипертонию в связи с воспалеиием почек, и, действительно, у него оказалось повышенное кровяное давление, кровь и цилиндры в моче и т.д. Мальчик долго болел, не дождавшись полного выздоровления.

Это, собственно, банальный случай, но это лишний раз напоминает молодым врачам, что при явлениях со cтороны дыхательных путей (застойный бронхит) необходимо подумать о почках.

2) Меня позвали к девочке лет 10 по поводу ангины. Оказалась тяжелевшая токсическая форма дифтерии. Лицо бледное, вся шея девочки опухшая, отечная, отек спускается на верхнюю часть груди. Граница желез расплывчатая. В зеве картинa жуткая: бело-серые налеты покрывали кроме миндалин все небо и заднюю cтенку

глотки. Неприятный запах изо рта. Пульс очень частый, температура нормальная чтo типично для «токcической дифтерии. Все это собственно описано в учебниках. Но что меня особенно поразило и напугало, это чрезвычайно раннее (на второй ден ь болезни) появление параличей: мягкого неба (пища выливалась через нос), косоглазие и диплопия (у девочки двоилось в глазах). Это объяснялось параличoм глазных мышц. Такие ранние параличи являются особенно зловещим симптомом. Что делать? Нужно самым срочным образом ввести максимальную дочу противодифтерийной лечебной сыворотки. И здесь нам помогла наша больница. Это было вечером, разыскали аптекаря, у него имелась в запасе нужная доза сыворотки, ее тут же ввели, а на следующий день ввели дополнительную дозу и... девочка стала поправляться. Это казалось мне чудом. Она болела месяца два-три, были очень трудные дни из-за осложнений со стороны сердца, a затем через два года для нее нашли место в деревне... Сейчас она инженер, живет в Израиле.

3) Не все случаи кончались так счастливо. Было несколько случаев менингита, когда дети сгорали в течение считанных часов. Cреди них были единствeнныe дети. Даже в условиях гетто это были очень трагические случаи. Пенициллина, как уже я сказала, еще и в помине не было, сульфамиды уже были, но не оказались эффективными – трудно сказать, какими возбудителями были вызваны эти менингиты.

4) Очень впечатляющим был случай тетануса (столбняка) у младенца 10 дней, eго принесли ко мне синего, все тельце было напряжено в тоническом спазме, так что нельзя было его ни согнуть, ни разогнуть. Временами эти тонические судороги сменялась клоническими (подергиваниями). Первое, на что мать обратила внимание, это то, что ребенок перестал кушать. Было видно, что ему кушать хочется, но он не мог открыть ротик.

И, действдтельно, осмотреть его зев было совершенно невозможно, до того был силен тризм, т.е. челюсти были судорожно сжаты. Это меня окончательно навело на мысль: столбняк! Вcя каpтина соответствовала этому диагнозу. Входные воротa – пупочная ранка. При такой тесноте и антисанитарных условияx, при которых нам приходилось жить, инфекция легко могла проникнуть через пупочную ранку, больницы и аптеки в гетто тогда еще не было. Это случилось вскоре после того, как немцы сожгли нашу первую больницу.

Всех подняли на ноги – с целью найти подходящего человека, могущего достать и принести из города противостолбнячную сыворотку. Наконец, нашелся один из "аэродромщиков", который познакомился с литовцем, имеющим какие-то знакомства с врачами. Из города принесли необходимую дозу противостолбнячной сыворотки, ребенок был спасен. Увы, он жил только до ближайшей "акции".

5) Среди больных, котoрых я лечила, запомнилась мне одна девочка, дет десяти, не из-за своей тяжелой болезни, но из-за общей обстановки в их семье. Обращались они ко мнe по поводу разных «мелочей», кaк в доброе старое время. Это была единственная девочка у немолодых родителей. Жили они вместе с двумя незамужними тетушками- учительницами. Bсе четверо безумно любили эту девочку, ухожена она была не меньше, чем раньше, до гетто. Hесмотря на то, что эта семья ютилась в тесном углу, девочку ежедневно купали в большой миске.

В периоды затишья в гетю ее обучали языкам и музыке, и oна прекрасно успевала. Это была очень одаренная и к тому же очень краcивая девочка. И эту «большую преступницу» в день детской «акции» увезли куда-то в одном из автобусов, в котором играла музыка...

А сколько еще таких девочек и мальчиков, пусть менее способных и менее изящных, вырвали из рук матерей c помощью тренированных для ЭТОЙ цели собак или с помощью прикладов, а то и выстрелов в грудь?

Разве имеются в человеческой речи слова, чтобы выразить всю боль, причиненную столь извращенными извергами?

Навещая больных на дому, я замечала, что чем состоятельнее и чем богачe люди жили до гетто, тем труднее им бывало приспособиться к столь непривычным для них условиям. В их комнатках или углах царил невероятных балаган, неразбериха и грязь, дети бывали запущены, чувствовалась большая растерянность и беспомощность. Между тем, люди, жившие до того скромно, семьи рабочих или мелких служащих, лучше приспосабливались к трудным условиям жизни. Свой уголок они содержали в чистоте, придавая ему даже известный уют.

Mне приходилось в гетто оказывать помoщь также роженицам. У меня еще имелось тогда мое «снаряжение», с которым я, бывало, выезжала на роды, живя в Mажеикяй. Я превращала тесную захламленную комнатушку или угол в полустерильную операционную. Повсюду растилала простынки, дезинфицировала миски, инструменты и прочее. Роды вcе прошли более или менее благополучно, но это бывали грустные роды. Не было радости при рождении ребенка. Бедные женщины чувствовали себя как бы виноватыми.

А начиная с лета 1942 года роды cтали криминальным актом, наказуемым смертной казнью. К тому времени гитлеровцы опубликовали приказ: беременность в гетто запрещается. Гинекологи помогали, по мере возможности, женщинам освобождаться от беременности. Бывали случаи бездетных до того семей, которые годами ждали ребенка, лечились, и как раз в гетто обнаружилась беременность. Им, конечно, также приходилось решаться на аборт. Но разве это может идти в сравнение с хладнокровными зверским убийством уже рожденных, и тем более понимающих весь ужас несчастных детей! (Детская акция мною описана в конце – в приложении).

Уже года два, как крупныx акций не было в гетто, но спокойствия тоже не было, и все жили в постоянном страхе и напряжении. Немцы нуждалися в рабочей силе, и гетто являлось как бы временным резервуаром этой силы. Цель их была выжать из нас последние соки, истощить наши физические и духовные силы, а затем ликвидация... Но думать об этом не хотелось.

В людей стреляли из-за самых ничтожных «грехов»: то желтая звезда была плохо пришита, то кто-то не снял шапки перед немцем, то кто-то немного запоздал вернуться домой (после 6 часов вечера никому нельзя было показываться на улице). А если кто-либо попадался вблизи забора, да еще пытался рискнуть обменять что-либо в темноте на пищу – если заметит постовой – тому верная смерть.

Как обычно бывает во время войны по вечерам и ночью требовалось полное затемнение, и мы самым тщательным образом завешивали одеялами наши окна. Но все же случалось, что то здесь, то там через какую-нибудь незначительную щелочку проникал узенький луч света. Из-за налетов советской авиации самый незначительный огонек считался сигналом для этих самолетов. В такие окна немцы стреляли. Пули попадали в дом не только через окна, но и через тонкие деревянные стены наших домиков. И, лежа в кровати, мы не были в безопасности. К тому же немцы, которые дежурили у забора, от нечего делать, развлечения pади, превратили эту стрельбу в своего рода «спорт», соревнуясь – кто лучше попадет в окошко. По вечерам также учащалась стрельба у забора, с целью отпугнуть желающих в темноте пролезть через забор и бежать из гетто.

И все же, несмотря на столь большую опасность, с обеих сторон забора подкрадывались в темноте храбрецы, стараясь перехитрить сторожевых, чтобы передать в город записку или получить пакетик с пищей или с лекарствами, здесь также происходил своеобразный товарообмен – предметы домашнего обихода менялись на картошку, хлеб или на другие продукты.

***

Мы бывали всякий раз очень рады налетам советской авиации. Один раз особенно сильно бомбили Kаунас. то здесь, то там вспыхивали огни пожаров, доносилось завывание сирен, жители гетто высыпали на улицу, и все радовались. Для нас это был праздник. Помню, как моя сестра Лея выразилась, подняв свой взор к небу: «Спасибо за пламенный привет!»

***

В гетто была своя небольшая тюрьма, можно сказать, тюрьма в тюрьме. Tуда сажали за мелкие нарушения трудовой повинности и другие небольшие погрешности. Там людей держали в темноте, давали лишь хлеб с водой. Но самое существенное – если немцам вдруг не хватало людей для их очередного предприятия, они прежде всего, выгоняли узников из этой маленькой геттовской тюрьмы и посылали неизвестно куда.

***

Осенью 1943 года заново встряска:

Kаунасское гетто формально считается ликвидированным и получило название «Концентрационный лагерь – Kаунас («K.L.K»). При этом режим становится строже. Усиливается охрана. Немцы стали чаще появляться в гетто и вмешиваться во внутреннюю жизнь людей, терроризируя их.

В предместьях Каунаса открываются так называемые «филиалы» нашего концентрационного лагеря – в Шанцах, Алексотах, Палемонасе и других местах. Там заключенные будут жить в бараках – мужчины и женщины отдельно. Дeти – тоже отдельно. Берут в эти лагеря только трудоспособные семьи. Каждый трудоспособный имел рабочую карточку, и беда тому, у кого не было такой карточки. Былo объявленo казарменное положение – Kaseruierung – отправка людей из гетто в эти казармы – филиалы нашего большого концентрационного лагеря. Люди нетрудоспособные, не имевшие рабочих карточек, заволновались. А трудоспособные спешили записываться в эти меньшие лагеря. Многие сомневались, не зная, как поступить. В том числе и наша семья, (в которой было четверо трудоспособных), стала колебаться.

Увидев к концу дня, как грузовые машины, уезжающие одна за другой, переполнены людьми, мы тоже решили присоединиться. Но уже было поздно – мест не было. В тот момент нас это очень огорчило.

Kак только число жителей в гетто уменьшaлось, т.е. послe каждой акции, площадь гетто повторно, уже в который раз опять и опять cуживалась. Ha этот раз и нам пришлось оставить наш насиженный угол и переcелитьоя в другое место, к другим соседям.

Хозяином реорганизованного гетто теперь стал СС-овец (СС) Гекке, известный специалист по концентрационным лагерям. Даже одно упоминание имен этих немецких властителей вызывало чувство ужаса у жителей гетто, не только у взрослых, но и у детей.

***

Tой же осенью 1943 года произошел новый удар – новая акция – Эстонская. Более 3 000 человек было насильно вывезено, и как свидетели рассказали, их на сей раз отвезли к железнодорожной рампе. Опять надежны, догадки, сомнения. Как мы впоследствии после освобождения узнали, на железнодорожной рaмпе иx рассортировали: детей и стариков вывезли в Освенцим, а работоспособных – в концентрационный лагерь в Эстонии. В чиcле вывезенных была сестра моей мамы cо своей семьей. Mы с ними были всегда очень близки. С тех пор вcя их семья как в воду канула. Лишь единичным людям удалось выжить в том лагере.

До Эстонской акции была ещe небольшая Рижская акция. B гетто стали опасаться дальнейших акций. Люди начали искать путей cпасения, тем более, что немцы стали терпеть поражения на фpoнте одно за другим. Mногие в гетто стали лихорадочнo копать «малины» (убежища). Некотоpыe люди внезапно пропадали куда-то, улетучивались. Говорили, будто часть из них примыкала к каким-то партизанским группам сопротивления. Причем, базы этих партизан находятся в каких-то густых лесах, чуть ли не в 150 километрах от Каунаса. Говорили даже о совершаемых ими актах саботажа, диверсий, будто они совершали поджоги, разнимали рельсы, перерезaли телефонные, телеграфные и электрические провода. Для того, чтобы достать оружие, они старались попасть в такие рабочие бригады, где может случиться удобная оказия приобрести что-либо из оружия, как например, в оружейных ремонтных мастерских. Причем, туда ходили хорошие слесари, которыми немцы были очень довольны.

В городе очень много помогала в подобных делах доктор Eлена Куторгене. Она с исключительным энтузиазмом включилась в подпольную работу. Помогала добывать оружие, нашла несколько конспиративных квартир в городе, и помимо всего этого сама скрывала еврейскую девочку и заботилась o местах укрытия для других детей. Активную помощь в подобных геройских делах оказывал ee сын доктор Виктор Куторга. Bо время моих похождений я также была у них. Я хорошо знала доктора Kуторгене, но в то время она ждала обыска, и я должна была поспешно оставить их квартиру. Доктор Куторгене была обаятельная, храбрая, кристальной чистоты женщина.

Мы слыхали также, что в некоторых определенных местах забора сделаны потайные отверстия. Толстую ржавую проволоку забора перерезали щипцами, концы проволоки опять для виду соединили, и в безлунные ночи, при кромешной темноте военного затемнения, люди пробирались в город. Эти отверстия в заборе назывались «форточками». Но все это было так строго законспирировано, что нам никак не удавалось узнать об этом что-либо конкретно. А главное, для нас вместе с детьми этот путь был неподходящим. И в нашей семье мы опять стали совещаться и дискутировать, как все же нам спастись.

Мы слыхали, что люди копают погреба, замаскировывают их, огораживают какие-то углы на чердаках, делают двойные стены, подземные ходы (если кто жил у забора) и т.д. В нашей семье был всего один мужчина – мой муж, и не было у него одного достаточно физической силы для того, чтобы выкопать подвал, мы долго планировали, как и где устроить двойную стену со входом через чердак. Мы измеряли ширину пространства между стенами, планировали, считали каждый. сантиметp. Но достать доски и другой мaтeриал было нелегко.

По утрам мы находили около своего домика кучи песка. Это кто-то из живущих подальше от нас приносил ведрами песок, который он выкапывал, готовя убежище. Чтоб их не заподозрили, они уносили песок подальше от своего дома.

И вот у мужа появилась идея. В домике, расположенном в нескольких метрах от нашего, имелся подвал для картошки. Но для того, чтобы его замаскировать к приспособить для потайного убежища, нужна была дополнительная работа. Мой муж предложил нашим соседям реконструировать этот подвал, замаскировать вход и вообще сделать возможным скрываться в этом подвале в течение некоторого времени.

Работа предстояла нелегкая, и мой муж потребовал за свои труды разрешения соседа в случае тревоги впустить и нашу семью. Соседи легко согласились.

И вот в течение многих ночей мой муж работал над осуществлением своего плана. Погреб находился под сенями. В середине сеней в полу была видна дверца, в виде поднимающейся кверху крышки, ведущая в подвал, куда можно было спуститься по небольшой лесенке. Мой муж достал где-то старые доски и сделал над полом новый настил – двойной пол, так что входа в подвал не было больше видно. Он сделал новое отверстие с откидной крышкой в углу за дверью сеней под кухонным шкафчиком. Наружная дверь была довольно широкая и открывалась внутрь сеней. Между дверью и стеной оставался угол, в котором стоял старый шкафчик с домашней утварью. Когда дверь при входе открывали, вход в подвал мог остаться незамеченным. Дно шкафчика удалили, на полках шкафчика поставили всякую пустую посуду, нижняя полочка слегка приподнималась, когда в этом была нужда.

Мой муж очень много работал для того, чтобы этот запущенный, грязный погреб принял более или менее жилой вид. Он выносил массу мусора от гнилых овощей, соорудил внутри вокруг стен скамейки и т.д, В кирпичном фундаменте дома были маленькие отверстия для вентиляции. Мой муж замуровал эти отверстия и замазал весь фундамент глиной, чтобы не было никакого подозрения о наличии подвала. Он собирался сделать вентиляцию через какие-то трубы, замаскировав их внутри дома. Но он не успел этого сделать. Эти соседи вдруг объявили, что по каким-то семейным соображениям, они, к сожалению, не смогут впустить нас в их подвал в случае нужды, т.к. для всех места не хватит.

Муж тогла бросил эту работу, и мы стали думать о поисках мест спасения в городе, если нельзя всем вместе, то для каждого в отдельности, как муж твердил уже раньше.

Хоть нам было очень трудно окончательно примириться с мыслью о разлукe с детьми, но на всякий случай мы решили, что необходимо прежде всего пойти на разведку в город и прощупать почву. Мой муж охотно пытался бы сам это сделать, но ему ходить «свободно» по городу было бы несравненно более рискованно, нежели мне. За мужчинами больше следили и у них чаще проверяли документы. К тому же у мужа было типично еврейское лицо, и по-литовски он говорил с еврейским акцентом. Меня же можно было принять за литовку. Все это бывало чрезвычайно сложно: как попасть в рабочую бригаду, как улизнуть незамеченной с рабочего места, как снять незаметно эти желтые звезды и при возвращении в бригаду опять их быстро прицепить. Немцы требовали, чтобы эти звёзды (мы их называли «желтыми заплатами», вернее «желтыми латами») были хорошо пришиты к одежде.

Я перед выходом из домa пришивала эти «латы» густым швом, но очень короткими ниточками без узелков, получалось впечатление прочного шва. Нитки я подбирала точно такого ж цвета, как пальто, чтоб содрав «латы» незаметно было бы следа от них. Возвращались мы обычно вечером, и в темноте уже не так бросалось в глаза, что желтая звезда лишь слегка прицеплена.

Мой первый выход в город окончился ничем. Легко сказать «выход в город». Вcякий раз это представляло собою целую эпопею, целую цепь неожиданных и сложных ситуаций и величайшего напряжения.

Хоть я успела побыть в трех местах у своих коллег врачей, но двух я не застала дома, а у третьего врача приемная была полна ожидающими пациентами, и я побоялась зайти. Ведь когда люди сидят без дела и ждут, они обычно с любопытством осматривают других ожидающих, – а вдруг меня кто-либо узнает?

Все это хождение в город оказалось таким невыносимо трудным, что я решила после своего первого выхода больше в город не ходить – казалось, что я не в силах вынести повторно такое напряжение. Я себя чувствовала будто после тяжелой болезни. На следующий день, когда я пришла на работу в амбулаторию, меня врачи спросили: «Что с вами? – У вас “Kaunitis”?» ( от слова Каунас и окончания «itis» – этим заканчиваются названия болезней, означающие воспаление). Так врaчи называли это болезненное состояние, связанное с рискованными похождениями по Каунасу. И, по-видимому, вид у меня был болезненным.

По прошествии нескольких дней я все же пришла в себя немного, и мне пришлось решиться на повторную попытку. Опять блуждала, волновалась... Идя по городу, я притворялась, будто я потею и все время вытирала пот с лица, чтобы люди меня не узнали.

В одном месте мне предложили прийти недели через две- три, дав неопределенное обещание, – авось им удастся приютить одну из девочек. Легко им сказать ждать две-три недели! Кто знает, что за это время может случиться. Но нам вроде бы легче стало. Все pавно трудно решиться на разлуку с детьми – подождем.

Bcе же сидеть сложа руки тоже нельзя было. Мы решили попытаться хоть подготовить почву на cлучай беды – получить обещание от кого-либо из знакомых литовцев в случае срочной опасности принять одного из нас на ночлег хоть на одну ночь. И я опять стала готовиться к «походу».

Тeм временем немцы усилили охрану. Часть бригад стали возить- на работу в грузовиках, что усложняло побег.

Чаще всего я ходила с бригадой, работавшей на Стадионе. Там же находился Институт физкультуры. Там было много разных зданий, спортивных площадок, и все это занимало очень большую площадь, окруженную длинным забором. Мне показали место в заборе между кустами, где две доски забора были слабо прикреплены, и оттуда я несколько раз выходила на «свободу».

Обычно я мыла полы, окна и уборные в разных зданиях стадиона, и это давало мне возможность незаметным образом отлучаться. Но вдруг выяснилось, что кто-то прибил доски забора и закрыл этот потайный выход.

Что делать? Мне во что бы то ни стало необходимо было быть в одном условленном месте.

И я решилась на отчаянный шаг.

Oбычно, едучи на работу, я одевала платок на голову, снимала свое пенснe, одевала старое рваное пальто (с чужого плеча) и в действительности выглядела, как чернорабочая. Под пальто, на случай выхода в город, я одевала свой легкий белый плащ, который был в те годы в моде.

Я вошла в уборную, скинула старое пальто, сняла платок с головы, нaдела пенснe, привела в порядок волосы, перевязав их узеньким шарфиком, как немки тогда носили, напудрилась, взяла в руки авоську (сетку), в которой лежали вроде бы сделанные в магазине покупки, в виде аккуратно завязанных веревочками пакетиков и... набравшись храбрости, медленно, со спокойным выражением лица зашла в главное здание, в кото ром толпилось много немцев, и подошла к парадной двери, с обеих сторон которой тоже стояли немцы. Я им смотрела прямо и спокойно в глаза и очень медленно прошла через дверь на улицу. Нельзя было исключить, что среди этих немцев были и те, которые стояли рядом с нами в грузовике, oхраняя нас. Я тогда имела совершенно другой вид и очевидно, что им и в голову не пришло, что мимо них прошла теперь одна из тех же евреев из гетто.

Если случалось поневоле иногда задержаться где-либо в городе, то предстояла большая проблема, как вернуться в гетто. Ведь примкнуть к бригаде, едущей на машине, не было возможности, единственной надеждой было присоединиться к одной из бригад, работавших недалеко от гетто и идущих пешком. Kроме больших бригад бывало много малочисленных рабочих групп. И вот, я стою в узком переулочке-тупике около моста. Уже вечер, но бригад не видно, легче их поймать по ту сторону моста около самого гетто. Но на мосту часто бывает контроль документов. В глубинe переулка видны 2-3 одиночные тени людей, ожидающих чего-то. Может они тоже евреи – не знаю. Рядом со мною, ближе к углу, стоит и ждет кого-то молодая девушка – судя по всему – литовка. Я подумалa, что она наверное ждет своего парня и в такой момент навряд ли меня выдаст. Я решилась спросить ее – нет ли теперь на мосту проверки документов. Она мне тут же дружелюбно ответила: «Я пойду вперед, идите за мною, и я вам дам знак, можно ли пройти или нет». И так и было.

Она шла впереди меня и показывала, что дорога свободна. Какая хорошая девушка!

Очутившись в Вильямполе, я вскоре увидела бригаду. Как назло был особенно ясный лунный вечер, от каждого человека тянулись по земле длинные тени. Трудно было незамеченной пройти с тротуара до бригады, идущей с другой стороны мостовой. Исхода не было, и я пошла. Но этого еще было мало. Войдя в бригаду, я зацепилась за булыжник неровной мостовой и упала пластом, расстроив все ряды бригады. Получился переполох, все окружили меня и стали убеждать немца, что я из их группы и запоздала, задержавшись на работе. Это было уже около ворот, там была толкотня, и все сошло.

Это все мелочи, но во многих случаях такие "мелочи" стоили людям жизни. А мы, считанные, которые остались в живых, прошли через несколько десятков таких счастливых случайностей. Мы, спасшиеся, составляли маленькую долю одного процента на фоне миллионов погибших (не считая успевших эвакуироваться).

В связи с этим переулком около моста я вспомнила рассказ, который я слыхала от очевидцев.

Как-то в этом переулочке собралось около 10-ти опоздавших одиночек. Один из них предложил:"Хватит ждать. Станет поздно. Давайте пойдем отдельной бригадой. Имя ей придумаем (каждая бригада имела свое название, и при входе через ворота ее громко называли). Наряду с очень крупными бригадами бывало также много малочисленных рабочих групп.

Инициатор этой идеи взял на себя роль бригадира, выстроил всех и повел по мостовой. Было темно, и это уже было недалеко от ворот, так что никто не обратил внимания на отсутствие немца, сопровождающего бригаду. У ворот эта группа как-то втиснулась между двумя крупными бригадами и, проходя через ворота, липовый бригадир громко скороговоркой провозгласил: «Hasen Brigada Nummer 1» – то есть «бригада зайцев номер 1».

Немцы не разобрались, в чем дело, и все обошлось благополучно.

Получается впечатление, что большинство описанных мною эпизодов кончались благополучно. Но во многих случаях такие мелкие инциденты кончались трагически. Сколько людей застрелили у ворот, у забора, или в городе!

Те, которые погибли, не могут уже ничего описывать. А мы считанные, котоpые остались в живых, прошли каждый длинный ряд таких опасных для жизни ситуаций, котоpые случайно кончались счастливым образом.

Можно сказать, что воспоминания подобного рода пишут те, которые прошли огонь и воду. Я как-то сосчитала, сколько раз моя жизнь была на гpани смерти и насчитала таких около 25 случаев. Я думаю, что их было больше – со временем многое забывается, да и гpань между жизнью и смертью, этот «волосок» от смерти очень тонок, и трудно уточнить, где этот «волосок» мог порваться.

Накануне нового 1944 года по гетто прокатилась сенсация: побег с IХ форта. Группе евреев из нескольких десятков человек удалось каким-то фантастическим героическим образом сбежать из IХ форта. Часть из них попала в руки гестапо, часть спаслась.

И опять-таки нам с трудом верилось в достоверность этих сенсационных рассказов.

Только после освобождения мы узнали подробности этого исключительно сложного, мужественного и рискованного шага. Этот побег описан в разных публикациях, и мне не стоит подробно на нем останавливаться.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

ГЕТТО ( 1941 -1944 )

(второй вариант)

Незадолго до начала Второй мировой войны мы из Mажейкяй перебрались в Каунас.

Oсновная цель переезда была мое стремление получить работу в детской больнице. К тому же я родилась в Каунасе, считала его своим родным городом. Там жили мои родители и вся наша многочисленная родня.

И вдруг война...

Она, как известно, грянула, точно гром с ясного неба, 22-го июня 1941 г. Уже в первый день войны немецкие самолеты стали бомбить Каунас (Ковно). Столь неожиданно быстрое наступление гитлеровцев свело на нет попытки евреев вовремя покинуть город и тем самым спастись. К тому же на дорогах появились вооруженные пронацистски настроенные литовцы, которые стреляли в убегающих евреев. Среди потерпевших были и члены нашей семьи. Только незначительной части евреев удалось прорваться в глубь России.

На следующий день поcле начала войны в Каунасе уже не осталось ни одного из представителей советской власти – они в большой спешке эвакуировались в первый же день войны.

Городом завладели так называемые литовские партизаны – бывшие пронацистски настроенные военнослужащие литовской армии, пронацистcки настроенные студенты, шаулисты, разные просто подонки общества, которые прежде всего стали грабить и убивать евреев. Ha следующий же день несколько тысяч мужчин было поймано на улицах или выгнано из квартир. Их долго мучили и в конце концов безжалостно убили. В их числе были моих два племянника. Впоcледствии очевидцы-литовцы рассказывали, что некоторые из пойманных евреев отчаянно сопротивлялись. Д-ра Хадоса, который призывал всех общими силами не поддаваться, схватили, бесчеловечно издевались над ним до тех пoр, пока он в сильнейших муках не скончался на глазах у всех.

А в предместьe Каунаса, в Слободке, ночью произошла массовая резня, во время которой самым зверским образом были зарезаны целые семьи – всего около 800 человек. Как раз в этом районе проживала моя младшая сестра, доктор Эмма Брауде-Кантор. После диких ночных криков и выстрелов они утром увидели у себя под окнами груды трупов – взрослых и детей.

Вcкoре появились и немцы и стали наводить свой кровавый «порядок» в городе.

C авгуата месяца начали сгонять евреев в гетто, для которого отвели наиболее старую часть одного из предместий Каунаса – Вильямполе – Слободку. В этой части Слободки преобладали маленькие домики, покосившиеся лачуги, осевшие глубоко в земле – точно на картинах Шагала. Все это огородили забором из колючей проволоки, и 15-го августа гетто закрыли, загнав туда 30 000 евреев гор. Каунаса. Вдоль забора поставили вооруженных постовых – немцев и литовцев.

Начались облавы, грабежи, убийства людей (на глазах близких) и... печально прославленные «акции» – так немцы называли свои заранее спланированные»мероприятия» с целью массового уничтожения евреев.

Поскольку основной целью моих записок являются медицинские проблемы, и я, будучи в гетто, старалась, при малейшей возможности, оказывать медицинскую помощь людям, я здесь опишу кое-какие из таких моментов, имеющих отношение к медицине. Но их трудно описывать в отрыве от общей ситуации, от общего фона.

Итак, начались «акции»: первая, вторая, третья и еще... уже потеряла счет.

Большинство этих «акций» получило в народе свое название:

1)... акция интеллигентов (забрали моего брата – инженера);

2) акция 26-го сентября (забрали моих родителей, сестру с семьей);

3) акция «малого геттo» (сожгли больницу, вместе с больными и персоналом);

4) «большая акция» (из гетто вывели на расстрел 10 000 человек)

и целый ряд более мелких «акций», а к концу марта 1944 года самая потрясающая – «детская акция», o ней я написала несколько подробнее в статье, посвященной нашим спасителям.

Здесь я остановлюсь на двух «акциях»:

4-го октября 1941 года во время акции «малого гетто» при ловле

людей и общей cуматохе огромное пламя вдруг вознеслось к небу. Это горело деревянное здание больницы.

Немцы облили его бензином, забили все выходы досками и подожгли вместе со всеми находящимися внутри больными, врачами и сестрами с доктором Н.Давидовичем во главе, который не оставил больных и остался на своем посту.

На тех, кто пытался прыгать из окон, убийцы направляли свои пулеметы.

Оправдание своему зверству они нашли: лепра (проказа) в больнице. Это была злобная клевета.

28-го октября 1941 года произошла «Большая акция». Oна была особенно страшной.

Поголовно все население гетто – мужчин, женщин, стариков и детей согнали на большую площадь – пустырь, окружили массивной вооруженной стражей с ружьями на прицеле и стали сортировать: направо, налево... Это тянулось, казалось, целую вечность.

День был оcенний, очень холодней, дождь проникал до мозга костей. Tак люди простояли 12 – 16 часов.

Остаток нашей семьи попал случайно на хорошую сторону. А около 10 000 человек отсортировали и... на следующий день их расстреляли на IX форту.

Tогда мы, оставшиеся, были уверены, что их отправили в специальные рабочие лагеря облегченного режима, как нам о бъясняли. Доказательством казалось то, что как раз незадолго до этой акции в Каунасское гетто пригнали группы евреев из других местечек.

Все мы ждали возвращения своих близких, и даже пытались наладить с ними контакт.

Как мы теперь знаем, немецкие психологи и ученые всех мастей изучали и анализировали методы обмана и дезориентации людей, чтобы наиболее «безболезненным» образом их загонять в ловушки, разнообразно замаскированные с гениальной немецкой педантичностью.

Но тогда... никто не мог себе представить подобной возможности. Некоторые люди до сих пор не могут понять, как это случилось, что мы давали себя загонять в гетто, в вагоны – почему не боролись, не сопротивлялись.

Как можно с такой легкостью осуждать беззащитных, сбитых с толку людей, изолированных от всего мира – в то время, как целые госуцарства, вооруженные своими армиями и полицией, в течение считанных дней становились на колени перед нацистами и были ими проглочены почти без вcякого сопротивления?

Нам, нормальным людям, и в голову не могла придти мысль о заготовленных для нас сверхзверских планах. И мы были уверены, что наши дорогие близкие, которых куда- то угнали, еще живы.

Как-то прибежали к нам люди и передали радостную весть, что с той стороны забора нас ждут двe литовакие женщины, имеющие для нас привет с IX форта от моих родителей и от моей сестры, которые просят прислать им пищу и теплую одежду.

Mы наскоро собрали все, что нашли у себя из еды и шерстяных вещей и счастливые помчались к указанному месту забора. Там ждали нас две хорошо знакомые нам женщины-сестры: одна служила санитаркой в детcкой консультации, куда ее в свое время устроила моя сестра-врач, вторая из сестер была долгие годы домработницей у моих родителей, все ее очень любили, считали добросовестной, и родители относились к ней как к члену семьи.

Oни нам рассказали, что видели родителей и сестру с ребенком, что те дрожали от холода, жаловались на голод и просили помощи.

Мы стали быстро просовывать через отверстия колючего забора один пакет за другим, наблюдая все время за постовыми, которые ходили взад и вперед, cтараясь улучить момент, когда стража удалялась подальше. Cхватав пакеты, наши «друзья» быстро ушли.

Лишь после войны я узнала, что уже тогда, когда нас посетили те «преданные» нам две сестры, моих родителей уже больше месяца не было в живых...

После «большой акции» в гетто наступила некоторая передышка. Массовые убийства («акции») приостановились. Немцы стали требовать все больше людей для разных работ в городе.

Eще засветло на площадь перед воротами гетто собирались тысячи евреев, которых выстраивали в бригады, считали, пересчитывали, обыскивали, ощупывали, а затем, сопровождая пинками, выталкивали через ворота. Там их заново пересчитывали и под конвоем направляли в разные места: расчищать снег, копать рвы в мерзлой земле, таскать огромные бруоки железа, мешки с цементом и т.д.

И так в течение трех лет каждое утро на рассвете можно было в городе видеть бесконечные многотысячные колонны людей, обмотанных тряпьем, каждый с котелком для супа в руке, надломленных, обесчеловеченных, которых прикладами ружей безжалостно подгоняли в гору на аэродром или другие рабочие места.

А по вечерам (через 12 часов или больше) по тем же улицам в обратном направлении по пути в гетто опять тянулись, подгоняемые вооруженной стражей, колонны людей, вернее не людей, а теней, тяжело нагруженных щепками, согнувшихся, как бы стелясь по земле, еле волочащих свои ноги.

Условия в гетто были очень трудные, особенно в первый год войны. Люди терпели голод и холод, жили в невероятной тесноте. Многие стали пухнуть от голода, в том числе и я, и другие члены нашей семьи.

Распространились разные проявления авитаминоза, стоматита, фурункулез, куриная слепота и другoе. Участились пневмонии, болезни почек, гноеродные заболевания. Распространился туберкулез. Детская смертность росла.

Вначале боялись и думать вторично о больнице, опасаясь концентрировать больных в одном меcте, чтобы немцы опять не вздумали поджечь больницу. Но жизнь требовала свое, нужна были срочные операции для хирургических больных, экстренная помощь при сердечных приступах, при отравлениях (в том числе при самоубийствах) и т.д.

Пpишлось приложить большие усилия, чтобы заново организовать больницу. Для этого приспособили двухэтажное деревянное здание бывшей начальной школы.

Все старались помочь, чем могли. Врачи приносили медицинские инструменты, которые им удалось сохранить, также медикаменты, Люди приносили постельное белье, подушки, поcуду.

В больнице было несколько отделений: внутреннее, хирургическое, гинекологическое и другие. При больнице оборудовали лабораторию, аптеку, даже рентгеновский кабинет.

Инфекционных больных не госпитализировали – боялись немцев. Такие больные оставались на местах, а наблюдение за ними поручали опытному инфекционисту доктору М.Брайсу. Появились случаи сыпного и брюшного тифа, но они регистрировались под другими диагнозами – желудочный грипп, испанский грипп, воспаление легких и т.д.

Д-р М.Брaйс и его помощники рисковали жизнью, скрывая от немцев истинный диагноз. Благодаря самоотверженной работе этих врачей до явных эпидемий не дошло, несмотря на тесноту, холод и голод.

Была также организована амбулатория с многочисленными кабинетами: малой хирургии, для внутренних больных, уха-горла- нооа, глазных, зубных и других. Я работала в этой амбулатории в качестве детского и общего врача и при этом делала много визитов к пациентам на дому.

Руководил всеми этигли медицинскими учреждениями отдел охраны здоровья при совете старейшин в гетто. Этот Совет старейшин был организован еврейскими общественными деятелями. Ими был избран председатель – всеми уважаемый и известных доктор Эльхонан Элькес. С тяжелым сердцем согласился он взять на cебя этот столь трудный и ответственный долг, который он с честью исполнял в тех трагических роковых условиях. Eго доблестное, полное достоинства поведение оказывало в некоторых случаях влияние даже на немецких извергов, благодаря чему удавалось иногда отменять или смягчать кое-какие зверства.

Д-р Элькас был осведомлен о подпольной деятельности разных групп сопротивления в гетто и за его пределами и всячески секретно помогал им.

А жизнь в гетто требовала своего, больница была переполнена больными. Очень трудно становилось с медикаментами. Их контрабандой, под одеждой, с большим риском приносили из города. На рабочих местах, в уборных, между евреями и литовцами происходил «товарообман». Из гетто выносили простыню, рубашку, более ценные вещи и получали за это немного крупы, муки, иногда, если посчастливиться, кусочек сала. Таким же путем доставались и медикаменты. В этом уже помогали литовские врачи.

Даже «спокойный» период в гетто был далеко не спокойным. Массовые убийства временно приостановились, но жертвы падали на каждом шагу. Одного убили при попытке пролезть через забор, другого – при попытке пронести пищу из города, третьего постовой застрелил без всякого повода.

Трагически погиб доктор Зорах Герберг. Он спешил к больному, не заметил мимо прошедшего литовского постового и не снял перед ним шапки. Постовой приказал доктору Гербер стать перед ним на колени и просить прощения за совершенный»грех». Доктор Герберг отказался стать на колени, объяснил, что из-за темноты он не заметил «представителя власти», который, кстати, был в гражданской одежде, только имел на рукаве белую повязку и ружье на плече. Постовой его застрелил...

***

Зная отношение гитлеровцев к еврейской интеллигенции, многие врачи скрывали свою истинную профессию и пошли работать в город вместе с бригадами из гетто. Других просто заставляли делать самую трудную черную работу, зная, что они врачи.

И мне некоторое время приходилось ходить вместе с бригадами на работу в город. Больше всего людей требовали на аэродром, куда люди шли неохотно. Hа мою долю выпало работать на аэродроме недолго. Это было очень трудно, особенно зимой и осенью под открытым небом, да еще в ночную смену.

Помню, как мне вместе с еще одной женщиной-педиатром, с которой мы держались вместе, приказали копать землю. Нам было неясно наше задание, и я спросила еврея-надомотрщика: «Kуда надо cыпать эту землю?» Он посмотрел на нас а иронической улыбкой и ответил: «Безразлично куда, как вам вздумается.» Он был умнее нас. Наша привычка к ответственноета и к пунктуальности в работе давала себя чувствовать и в этих условиях.

К концу работы на аэродроме каждый получал по куску хлеба (кажется, по 150 г). По всей большой площади аэродрома толпились группки людей с протянутыми вверх руками вокруг тех, кому поручалось раздавать этот заветный хлеб. В предрассветной мгле получалась какая-то зловещая картина, доcтойная кисти сюрреалиста. Я тоже была в числе этих людей и протягивала вверх свои руки, мечтая о том, как я принесу детям столь дорогой подарок – дополнительный кусочек черствого хлеба, смешанного с соломой.

Это было к концу ночной смены, еще было темно, и я не заметила, как кто-то из толпы выхватил мой кусок хлеба. И я осталась ни с чем и... плакала от обиды.

На обратном пути к гетто я eлe передвигала ноги, отставала от cвоего ряда и нарушала «cтрoйность» колонны. На меня сердились женщины из бригады, подгонявшие нас немцы угрожали или давали пинки прикладами. А я все не могла забыть свой потерянный хлеб. Главное, обидно было, что ждущие меня с нетерпением дети будут разочарованы, ведь получаемый паек хлеба уже был давно съеден. Этот паек дети делили на равные ломтики, отмеряя их толщину сантиметром, и в каждый ломтик втыкали флажок с именем. В противном случае вcе боялись притронуться к хлебу, боясь обидеть один другого.

Te жители гетто, которые еще остались в живых, себя утешали: все же немцы приостановили, «акции», дают нам кое-какой паек, хоть и очень мизерный, разрешают приносить из города щепки для подогревания пищи и озябших рук – а главное, и это было самое утешительное, больше и больше евреев посылали на работу в город – значит, мы им нужны, значит, они нуждаются в нашем труде.

B связи а этим вспомнилось следующее: у нашей соседки была очень слабенькая девочка, нуждавшаяся в усиленном питании. Соседка попросила у кого-то из работающих в городе попытаться пронести через ворота контрабандой маленького цыпленка. Это было опасным мероприятием. Но ведь самим немцам было физически невозможно обыскивать многотысячную толпу людей по утрам и вечерам в морозы или зимние дожди. В общем, нелегальный цыпленок благополучно прибыл. Соседка устроила ему теплый угол в сарае, кормила его, затем стала выпускать на дворик. Цыпленок превратилаоя в курочку, стал класть яйца, девочка охотно ела эти свежие яйца, а соседка надеялась, что когда курочка еще подрастет, будет и куриное мясо для ребенка.

В гетто фактически мясо не привозилось. Только крайне изредка подбраcывали мерзлое и одновременно полугнилое лошадиное мясо, которое нам казалось очень вкусным, eго называли «сусина», а когда по вечерам садились кушать, хозяйка объявляла: «Лошади поданы.»

Что же касается курочки, то мой покойный муж сделал следующую аналогию: курочка, наверное, думает: «Mеня регулярно кормят, держат в тепле, выпускают на свежий воздух, по всей видимости, я им нужна...» Чем не аналогия? Ведь со своей научно обоснованной, рационализаторской расчетливостью немцы использовали трупы зверски загубленных ими людей до последнего волоска, до последней косточки и даже мышцы. Разве это не канибализм?

Xоть люди понимал», что им предстоит, но отталкивали от себя эту столь неприятную мысль. Да и в нормальное время, когда некоторое люди, бывало, видели похороны, им где-то казалось, что это их не касается, что умирает другая категория людей, так называемых «смертников». А ведь люди знают, что никто ни живет вечно, но о смерти думать и говорить неохота.

Для маленьких детишек же похороны стали своего рода развлечением. Похороны в гетто, как известно, повторялись довольно чаcто. Детям свойственно подражать взрослым. Их любимой игрой в гетто одно время cтали... похороны. Они раздобыли где-то широкую доску, клали на нее одного из детей, покрывали простыней, остальные шли чинно позади, и все направлялись по направлению к кладбищу. Не нравилась мне их игрa, в которой участвовала и наша младшая доченька.

Вот что пишет покойный, незабываемый доктор Б.Блюдз в своей книге «Учаcть еврейского врача в Литве», изданной в Израиле в 1974 году.

«Даже в условиях зверского террора и каторжных работ еврейские врачи интересовались научными проблемами, особенно такими, которые были следствием горькой действительности.»

Hесмотря на то, что смерть подстерегала нас каждую минуту, врачи находили мужество собираться по вечерам в больнице, читали доклады, делились опытом, демонстрировали больных, дискутировали и иногда даже реферировали статьи из последнего номера медицинского журнала, если его удавалось получить у литовского коллеги и перенести контрабандой через ворота под одеждой или мeжду щепками дров.

Лекции читали д-р Э.Элькеc, д-р А. Перцикович (теперь А.Перец), профессор. B.Лазерсон, д-р М. Браунc, д-р А.Сегаль и др.

Помню c каким нетерпением я ждала этих вечеров в больнице, как я глотала каждое слово. Это происходило только в дни передышек, когда начинало казаться, что жизнь стабилизируется. Hо после каждой новой встряски, занятия, конечно, прерывались, а через некоторое время вновь возобновлялись.

Человеку, видимо, трудно постоянно думать о смерти. Kак только становилось спокойнее, люди начинали привыкать и приспосабливаться к создавшимся условиям.

Сама того не замечая, я вcе время отклоняюсь от мною намеченного задания, а именно: описывать, в основном, моменты, имеющие отношение к медицине.

Xочется мнe здесь дать некоторые пояснения в оправдание этому.

Трудно отделить «медицинские воспоминания» от общих. Bсе в жизни взаимосвязано, воспоминания врача это одновременно воспоминания человека, который живет в определенном месте и в определенное время. Поэтому у меня перемежаются случаи из медицинской практики с личными биографическими данными.

Xоть я продолжала оказывать медицинскую помощь людям и в эти трудные годы, все же медицина отошла на задний план перед всеми пережитыми ужасами.

В тот период, когда я работала на аэродроме, я приходила домой обессиленная и изможденная, так что оказывать медицинскую помощь было очень трудно.

Но, когда я стала работать в амбулатории, меня освободили от работы на аэродроме, и я могла опять посвящать свои силы медицине. Я не только принимала в амбулатории, но, главным образом, посещала больных на дому в качестве общего, семейного врача. Некоторые заболевания, как желче-каменная болезнь, стали гораздо реже, новые случаи диабета почти не наблюдались.

Появлялось все больше инфекционных заболеваний, которые вследствие тесноты, голода, холода и антисанитарных условий, быстро распространялись. И все это надо было скрывать от немцев. Из профилактических прививок делалось лишь оспопрививание. Пенициллина тогда еще не было. Очень часто случались дизентерия, брюшной тиф, тяжелые поносы, которые, за неимением инфузий, быстро косили детей грудного возраста.

Бывали вспышки кори, скарлатины дифтерии, желтухи и целого ряда других детских заболеваний.

У взрослых бывали инфаркты и другие сердечные заболевания, пневмония, голодные поносы и особенно много появилось психических заболеваний.

Остановлюсь на нескольких отдельных случаях:

1) Запомнился мне мальчик одного врача, у которого отец нашел тяжелый бронхит. У мальчика была одышка, много хрипов в легких. При выслушивании я обратила внимание на непривычно сильный акцент на втором тоне аорты и на этом основании заподозрила у ребенка воспаление почек. И, действительно, у него оказалось повышенное кровяное давление, кровь и цилиндры в моче и т.д. Мальчик долго болел, не дождавшись полного выздоровления.

Это, собственно, банальный случай, но это лишний раз напоминает молодым врачам, что при явлениях со стороны дыхательных путей (застойный бронхит) необходимо подумать и о почках.

2) Меня позвали к девочке лет 10 по поводу ангины. Oказалась тяжелейшая токсическая форма дифтерии. Лицо бледное, вся шея девочки опухшая, отечная, отек спускается на шею. Граница желез расплывчатая. В зеве картина жуткая: бело-серые налеты покрывали, кроме миндалин, все нёбо и заднюю стенку глотки. неприятный запах изо рта. Пульс очень частый, температура нормальная. Типичная картина токсической дифтерии. Все это, собственно, описано в учебниках. Но что меня особенно поразило и напугало, это чрезвычайно раннее (на второй день болезни) появление параличей: мягкого нёба (пища выливалась через нос), косоглазие и диплопия (у девочки двоилось в глазах – это объяснялось параличом глазных мышц). Такие ранние параличи становятся особо зловещим симптомом. Что делать? Нужно самым срочным образом ввести максимальную дозу сыворотки. И здесь нам помогла наша больница. Это было вечером, разыскали аптекаря, у него имелась в запасе нужная доза сыворотки, на следующий день ввели дополнительную дозу, и... девочка стала поправляться. Это казалось мне чудом. Она болела месяца два-три. Были очень трудные дни из-за осложнений со стороны сердца, а затем... для нее нашли место в деревне... Сейчас она инженер. Живет в Израиле,

3) Не все случаи кончались так счастливо. Было несколько случаев менингита, когда дети сгорали в течение считанных часов. Пенициллина, как я сказала, еще в помине не было, сульфамиды уже были, но не оказались эффективными. Трудно сказать, каким возбудителем были вызваны эти менингиты.

4) Очень впечатляющим был случай тетануса (столбняка) у младенца 10 дней. Eго принесли ко мне синего, все тельце было напряжено в тоническом спазме, так что нельзя было его ни согнуть, ни разогнуть. Временами эти тонические судороги сменялись клоническими (поддергиваниями).

Первое, на что мать обратила внимание, это то, что ребенок перестал кушать. Было видно, что ему кушать хочется, но он не мог открыть ротик. И, действительно, осмотреть его зев было совершенно невозможно, до того был силен тризм, т.е. челюсти были судорожно сжаты. Это меня окончательно навело на мысль: столбняк! Bся картина соответствовала этому диагнозу. Входные ворота – пупочная ранка. При такой тесноте и антисанитарных условиях, при которых нам приходилось жить, инфекция легко могла проникнуть через пупочную ранку. Больницы и аптеки в гетто тогда еще не было. Это случилось вскоре после того, как немцы сожгли нашу первую больницу.

Всех подняли на ноги – с целью найти подходящего человека, могущего достать и принести из города противостолбнячную сыворотку. Наконец, нашелся один из «аэродромников», который познакомился с литовцем, имеющим какие-то знакомства с врачами. Из города принесли необходимую дозу противостолбнячной лечебной сыворотки, ребенок был спасен.

Увы, он жил только до ближайшей «акции».

5) Среди больных, которых я лечила, запомнилась мне одна девочка, лет десяти не из-за своей тяжелой болезни, но из-за общей обстановки в их cемье. Обращались они ко мне по поводу разных «мелочей», как в доброе старое время. Это была единственная девочка у немолодых родителей, жили они вместе с двумя незамужними тетушками-учительницами. Bсе четверо безумно любили эту девочку, ухожена она была не меньше, чем раньше, до гетто. Несмотря на то, что эта семья ютилась в тесном углу, девочку ежедневно купали в большой миске. B периоды затишья в гетто ее обучали языкам и даже музыке, и она прекрасно уcпевала. Это была очень одаренная и к тому же очень красивая девочка. И эту «большую преступницу» в день детской акции увезли куда-то в одном из автобусов, в котором играла музыка...

А сколько еще таких девочек и мальчиков, пусть менее способных и менее изящных, вырвали из рук матерей с помощью тренированных для этой цели собак или с помощью прикладов, а то и выстрелов в грудь? Разве есть в человеческой речи слова, чтобы выразить всю боль, причиненную столь изощренными извергами.

Hавещая больных на дому, я замечала, что чем состоятельнее и чем богаче люди жили до гетто, тем труднее им бывало приспособиться к столь непривычным для них условиям. В их комнатках или углах царил невероятный балаган, неразбериха и грязь, дети бывали запущены, чувствовалась большая растерянность и беспомощность. Между тем, люди, жившие до того скромно, cемьи рабочих или мелких служащих, лучше приспосабливались к трудным условиям жизни. Свой уголок они содержали в чистоте, придавая ему даже известный уют.

Mне приходилось в гетто оказывать помощь также роженицам. У меня еще имелось тогда мое «снаряжение», с которым я, бывало, выезжала на роды, живя в Mажейкяй. Я превращала тесную захламленную комнатушку или угол в полустерильную операционную. Повсюду расcтилала простынки, дезинфицировала миски, инструменты и прочее. Роды вcе прошли более или менее благополучно, но это бывали грустные роды. Не было радости при рождении ребенка. Бедные женщины чувствовали себя как бы виноватыми.

А начиная с лета 1942 года роды cтали криминальным актом, наказуемым смертной казнью. К тому времени гитлеровцы опубликовали приказ: беременность в гетто запрещается. Гинекологи помогали, по мере возможности, женщинам освобождаться от беременности. Бывали случаи бездетных до того семей, которые годами ждали ребенка, лечились и как раз в гетто обнаружилась беременность. Им, конечно, также приходилось решаться на аборт. Но разве это может идти в сравнение с хладнокровными зверским убийством уже рожденных, и тем более понимающих весь ужас несчастных детей!

(Детская акция мною описана в конце – в приложении}.

После детской акции у меня появилась новая специальность – усыплять детей, выносимых для их спасения в город. Оcтавлять уцелевших детишек в гетто было слишком опасно. Их приходилось держать взаперти в разных кладовках, чуланах, как нелегальных «опасных обществу» элементов. Hе только я, но и.другие родители метались в поисках добрых людей среди литовцев, соглашавшихся принять и упрятать наших детишек, причем каждого в отдельности. Держать еврейских детей вместе чересчур опасно – их тогда легче узнать, но большинство родителей боялись пуcкаться на такие авантюры, тем более, что эти поиски – похождения были опасны не только для них самих, а еще больше для спасающих их литовцев, решавшихся на этот геройский шаг. Как можно требовать этого от людей? Многие старались компенсировать спасителей разными материальными ценностями. Бывали и такие, которые откровенно требовали астрономические суммы за весь этот риск. Все мои спасители – мои литовские коллеги сделали это безвозмездно. Даже неудобно было заикнуться о вознаграждении. Они все были высоко гуманными людьми и одновременно честными литовскими патриотами.

Прежде всего предстояла забота о том, как переправить детей в город. Детям постарше можно было объяснить, как им себя надо вести, в зависимости от обстоятельств. Маленьких детей до 2х-3х лет, и даже старше выносили из гетто в cумках или рюкзаках, с которыми люди отправлялись на работу. Taких малышей приходилось при этом усыплять инъекцией люминала. Нужна была не слишком малая доза, чтобы дети в дороге не проснулись и своим плачем не выдали бы cебя. Я всякий раз волновалась, не слишком ли большую дозу снотворного я им ввела. Жутко было смотреть, как эти детки сникали, опуокали головку, раccлаблялись – тогда их легче становилось втиснуть в сумку.

А потом? Что они, бедненькие, чувствозада, проснувшись в чужой обстановке, среди чужих людей, говорящих на непонятном языке – это один Бог знает...

В конце, в отдельной главе мною подробно описан период cпасения моих трех девочек. Глава посвящена нашим спасителям – «праведниками мира сего».

Xочется мне добавить, что первоначальная и основная заслуга в деле спаcедия наших девочек принадлежит моему покойному мужу Гиршу Гурвичу. Он был инициатором всех предпринятых мною шагов. Мне это, как и многим другим людям в гетто, казалось фантастически трудным и не осуществимым. А мой муж твердил, что если у нас нет возможности спастись всей семьей, то надо искать пути спасения для каждого в отдельности. Он охотно пытался бы сам это делать, но ему как мужчине было совершенно невозможно «свободно» ходить по городу. За мужчинами больше следили, у них чаше проверяли документы. К тому же у него было типично еврейское лицо, и говорил он по-литовски с явно еврейским акцентом. Меня же многие принимали за литовку.

Вcякий раз, когда мне предстояло делать вылазки в город, мой муж, который эти вылазки организовывал, меня всячески подбадривал.

Все стремились найти выход, но бригадиры не могли брать на работу всех желающих. Однако мой муж это как-то улаживал.

Особенно трудно бывало переправлять детей на «ту» сторону – для каждой нашей дочки приходилось находить разные пути и изощряться соответственно складывавшейся ситуации.

Когда вcе наши три девочки были уже вне границ колючей проволоки, я покорилась судьбе и только молилась Б., чтобы с детьми ничего не случилось.

И вдруг мой муж предложил мне самой неожиданное, о чем мне и в голову не приходило, а именно: попытаться и мне уйти из гетто. Mне казалось это совершенно недосягаемым и нереальным! Я ведь уже иcпользовала все возможные и невозможные пути для cпаcения детей, и куда мне еще обращаться я понятия не имела.

В те дни кто-то принес клочок газеты из города, мы там заметали одно или два объявления о том, что требуется приходящая портниха на дом. B гетто, у меня обнаружилась «способность» к шитью, и было решено, что нужно попытаться это использовать и поискать работу в городе в качестве портнихи. Mой муж твердил, что если Бог даст, и девочки останутся живы, то надо сделать все, чтобы мать с ними осталась.

И он тут же стал искать путей, как мне пробраться в город. Без инициативы мужа, его ума и энергии я одна не решилась бы на все столь опасные шаги, которые только случайно окончились благополучно.

Будучи в городе, я, конечно, искала места для спасения мужа и сестры, которая еще тоже осталась в гетто, но, увы, это мне никак не удалось. Как известно, всех, оставшихся к тому времени живыми в гетто, вывезли в Германию или живьем сожгли в погребах и разных потайных местах как двойные стены или другие убежища.

Д-р Элькес геройски стоял на cвоем посту до ликвидации гетто и был угнан вместе со всем населением гетто в концлагерь Дахау, где он, не выдержав каторжных работ и голода, погиб в тяжелых муках в октябре 1944 года.

Как я впоследствии узнала, мой муж также погиб в том же лагере (Дахау), а сестра – в Штутгофе.

Очевидицы скрывали от меня подробности, но, как я поняла из их отрывочных замечаний, мой муж был крайне истощен и сильно страдал от всяких язв, других проявлений авитаминоза. Точной даты и обстоятельств кончины мужа и сестры я не знаю. По-видимому это было в конце 1944 года.

Описанные здесь отдельно отрывки из жизни гетто отражают лишь самую незначительную часть переживаний этого страшного периода. Самое страшное описывать чересчур трудно.

Эти годы казались и до сих пор кажутся нам вечностью. Из памяти их никогда нельзя будет вычеркнуть.

Они оставили у нас глубокие раны, неизгладимые рубцы и дали направление нашим дальнейшим шагам.

ВЕСНА 1944 ГОДА В КАУНАССКОМ ГETTO

Эта глава была мною написана еще в бытность мою в Каунасе в 1964 году в знак глубокой благодарности и признательности целому ряду наших спасителей – так называемых «праведников мира сего», которые, рискуя своей жизнью и жизнью своей семьи, спасли от верной смерти моих детей и меня.

Я привожу эту статью в том же виде, в каком она была мною тогда написана и опубликована, дополнив ее теперь лишь некоторыми деталями.

Ecли случайно пoпадутся некоторые повтоpения – прошу прощения.

В начале 1944 года среди жителей Каунасского гетто стали просачиваться странные слухи. Говорили о том, будто в гетто г.Шауляй произошла неслыханная до сих пор «акция», направленная специально против детей – «детская акция»: забрали насильно от родителей всех детей из гетто и куда-то вывезли.

Tрудно было поверить таким диким, неправдоподобным слухам. И я, конечно, тоже этому не верила: хотя моих родителей, брата, сестру и многих родных и дорогих мне людей уже раньше вo время разных «акций» куда-то вывезли, но в глубине души мы надеялись, что они живы, и что когда война окончится, все они вернутся домой. Но «акция» специально на детей? Это уму непостижимо. Это наверно очередные фантазии напуганных людей, так называемых, паникеров. Зачем нужны немцам дети? Неужели истощенные еврейские детишки мешают их военным действиям? Некоторые пессимисты, люди с больной фантазией осмелились предположить, что немцы вывезенных детей убивают. Но это уже действительно неправдоподобно! Разве могут найтись такие изверги, способные убивать исключительно детей – детишек, смотрящих на мир полными доверия или полными ужаса глазенками. Война против детей? Нет, в нашем человеческом мозгу даже не было таких клеток, способных воспринимать смысл подобных диких действий. Мы же были оторваны от внешнего «культурного» мира и «ничего, не понимали».

***

Но успокоиться было трудно. И некоторые люди стали думать о том, как бы спасти детей. Они пытались связаться со своими пpежними друзьями-литовцами, к которым они обращались с просьбой помочь и укрыть детей от немцев. Но мне казалось это чрезвычайно трудным и сложным.

Как можно требовать от людей такой жертвы? Ведь они при этом рискуют жизнью всей своей семьи. А если и найдутся такие благородные люди, то как нам решиться на разлуку с детьми, ведь это, скорее всего, навеки. Имеет ли смысл оставить детей – сирот, все равно обреченных на страдания? Пока ведь мы вcе же все вместе. Будь что будет! Будем до самого конца держаться вместе – иного выхода нет. Да и вообще выхода нет. Что мы – кучка безоружных, обессиленных, разбитых морально людей – что мы в силах сделать? Правда, немцы теперь отступают, терпят поражения, но нам до конца дотянуть сил не хватит.

Опять доходили до нас неопределенные слухи о том, что некоторые люди связаны с подпольной организацией в городе, снабжающей их оружием. Говорили также, что в гетто принимаются какие-то тайные радиоперадчи из Советского Союза. Bообще гетто полнилось слухами, которым конца не было, было трудно понять, что правдоподобно и что нет. Слыхали мы также, что некоторые люди бегут из гетто, группируются в лесах, организовывая какие-то отряды. Как впоследствии оказалось, в гетто была создана немалая антифашистская организация активно, с ружьями в руках вступившая в борьбу с нацистами. Hо с маленькимо детьми по этому пути не пойдешь. Как же спасти детей?

Думали, совещались и решили все же с детьми не расставаться. Слишком опасна сама переправа детей в город, слишком опасно все это для знакомых литовцев – все это невыносимо трудно и сложно. И легче стало на душе, когда мы решили детей не отдавать. Легче... но только ненадолго!

То, чего мы так боялись, свершилось!

27-го марта 1944 года на рассвете, все трудоспособные жители гетто, как и всегда, ушли на работу в город. Длинные колонны их, охраняемые стражей, тянулись по спящим улицам города.

Оставшиеся в гетто дети, старики и больные еще спали.

Я работала в тот период в больнице гетто. Меня разбудили: «плохо: детская акция»! Спросонок я не соображаю: что это, плохой сон, конец света? Понемногу осознаю горькую действительность. Терять времени нельзя! Схватили детей, полуодетых, испуганных, плачущих, мечемся с детьми на руках. Где спрятаться?

Мы вспомнили о погребе в соседнем домике, который мой муж в свое время подготовлял. Хозяева квартиры оказались все на работе. Но погреб уже был битком набит людьми, и в отверстии получилась пробка. Еле вместились, уплотнились и закрыли дверцу׳. Тут же стало очень душно. Ведь мой муж не успел тогда сделать вентиляцию. Пришлось чуть приоткрыть дверцу, хоть это было рисковано. К счастью, я успела захватить с собою свою боковую сумку, так называемую «плац-торбу», и чтобы дети не плакали, давалa им время от времени по кусочку хлеба, мякоть которого смешалa с небольшой дозой люминала (я всегда имела при себе несколько таблеток снотворного). Изголодавшиеся дети этого не чувствовали и жадно глотали хлеб. Сидим тихо, прислушиваемся. Издали слышны выстрелы, крики и почему-то музыка. Стараемся не шелохнуться. Успокаиваем детей. Становится все более душно, почти невыносимо.

Hам было неясно, что там происходит. А знать все же надо было. Hо никто из присутствовавших в погребе не решался показаться на поверхности. Тогда мой муж рискнул и поднялся наверх. Мы сидели, затаив дыхание. Вдруг... слышим шаги немцев в их подкованных сапогах, а также их громкие голоса. Они вошли в квартиру и о чем-то расспрашивают моего мужа. Оказывается, он открыл им широко наружные двери сеней (заслонив при этом узкий угол за дверью) и предложил осмотреть квартиру.

Детских кроваток в этой семье не было, и мой муж oбъяснил, что все жители этой квартиры ушли с бригадами на работу. Он один остался из-за болезни. При этом он с шумом передвигал мебель, шаркал ногами, чтобы немцы только не услышали подозрительного звука из подвала. Они ничего не заподозрили и ушли, сделав мелом отметку на доме: проверено.

Вполне возможно, что если бы немцы никого не нашли в квартире, они стали бы заглядывать во все углы и, возможно, заметили бы в сенях под шкафчиком потайную дверцу.

Таким образом мой муж, благодаря своей решительности, косвенным образом спас нам жизнь. Мы все остались живы только благодаря длинной цепи случайностей.

Со мною наши две младшие девочки: рядом двенадцатилетняя Этта, а на руках пятилетняя Ноэми, которая спросила меня неуверенно: «Бог понимает только нa ивритe ?» – «Можно, крошка, просить и на идиш», – ответила я ей. Мы в те годы говорили с детьми на разговорном еврейском языке – идиш.

День тянулся невероятно долго. Часов в 5 дня наверху вдруг все затихло. Приоткрываем крышку погреба, вдыхаем свежий воздух, видим краешек голубого неба, слышно щебетание птичек – все так непонятно мирно...

А через некоторое время воздух пронзили рыдания и крики – это матери, вернувшиеся из города, не нашли своих детей... вывезли их куда-то в автобусах, в которых играла веселая музыка, марши...

На следующий день, 28.III, погоня за детьми, а также стариками продолжалась с еще большим рвением и большей жестокостью.

Подозрительные места, где могли укрываться дети – преступники взрывали гранатами. Матерей отрывали силой от детей, оглушая их ударами прикладов по голове, натравливая специально дрессированных для этой цели собак или убивали выстрелами на месте. B соседнем доме сопротивляющуюся мать выбросили из окна второго этажа. Для этой «работы» было мобилизовано сравнительно большое число военных сил. Очевидно, истощенные еврейские детишки и старики мешали запланированному немцами победоносному окончанию войны. При чем все это делалось согласно научно обоснованной немецкими учеными системе.

Всеми миру известна немецкая аккуратность. Если убивать, то с толком, культурно, по системе. Удобнее раньше убивать детей, затем отдельно матерей и отдельно отцов. Это облегчает сортировку одежды, обуви, волос – это порядок. Да к тому же дать возможность евреям погибнуть вместе целыми семьями – это было бы слишком приятно для них – это было бы слишком гуманно.

Детская акция продолжалась второй день... 28 марта до 5 часов вечера, когда опять все затихло – перерыв в работе.

Наш погребок был удачно замаскирован, доза снотворных средств детям была увеличена, и мы и сей день чудом уцелели. Все же оставаться дольше в этой яме все время в крайнем напряжении, вcе время на грани удушья стало не по силам, и мы решили: будь что будет – и вышли к концу второго дня из погреба, изможденные, измятые, смертельно бледные. (В соседнем с нами погребе девочка 7 месяцев задохнулась на руках у своей матери).

Другая женщина, жившая недалеко от нас, оказалась более счастливой. У нее был четырехлетний ребенок. Она быстро стянула со стола скатерть, положила на нее ребенка, связала все 4 угла скатерти большим узлом и повесила этот «живой» тюк на крепко торчащий в стене гвоздь. Ребенок был смышленным и, при приходе немцев, сидел тихо, не шевeлясь, затаив дыхание. Он был в этот день спасен. Надолго ли я не знаю.

Мы оказались среди единичных оставшихся в живых счастливчиков. Совестно было смотреть в глаза несчастным матерям, окружавшим нас.

Более тысячи детей было вывезено...

Но что теперь делать? Надеяться на то, что нам дадут погибнуть вместе с детьми уже нельзя было. Придешь с работы и не найдешь детей... Ecли так, то лучше перенести боль разлуки сейчас, отослав детей в город к каким-нибудь чужим людям. Найти бы только таких! Ждать нельзя. Надо действовать. Я стала перебирать в памяти фамилии знакомых врачей. Кто знает, согласятся ли они мне помочь? К тому же, как мне к ним попасть?

Tем временем оставшихся в живых нелегальных детишек нашего домика устроили в темном чуланчике, дверь которого замаскировали, заслонив шкафом. Заднюю стенку шкафа убрали, в чуланчик влезали через заполненный разным тряпьем шкаф. Малыши – дети, преждевременно состарившиеся, понимали серьезность положения и сидели тихо, почти не шевелясь, прижавшись друг к другу. Но как долго можно держать детей в таком положении?

Kак мы потом узнали, детская акция была проведена также в филиалах нашего гетто, которое немцы уже к тому времени превратили в концентрационный лагерь. Эти филиалы – концентрационные лагеря меньшего калибра, нo более строгого режима были расположены в разных предместьях Каунаса, а также в других местечках Литвы. Вот как описывается детская акция в этиx концентрационных лагерях в книге М. Шлина и Д.Гальперина:

«Гитлеровцам было значительно легче справиться с детской акцией в рабочих лагерях, где вообще не было возможности скрыть детей. Они содержались там отдельно от родителей и учет детей там был точный. В лагере «Шанчай» гестаповцы превратили акцию в веселую игру. Они (гестаповцы) приехали, когда все взpослые были на работе, и как будто играя, стали привязывать лeнтчками- ручки одного ребенка к ручкам другого ребенка, а затем всю цепочку вывели и впихнули в крытый грузовик». (Шлинас Мейерис, Гальперинас Димитриюс, «Kаунасское гетто и его борцы». На литовском языке. Изд-во «Минтис», Лит.ССР, 1969.)

***

Наконец, мне удается присоединиться к бригаде женщин, угоняемых по утрам на работу в город. Я шагаю на рассвете вместе с сотнями женщин по неровной мoстовой Вильямполя. Нас бдительно охраняет стража с винтовками наготове.

Город cпит еще, кажется, безмятежным сном. И в уютных теплых квартирах спят также дети, которых я раньше лечила, ночами при них сидела, волновалась, не раз спасала от смерти. А ведь некоторые из их родителей, их отцы, в первые же дни войны собственноручно топорами убивали здесь же в Bильямполе поголовно целые еврейские семьи – стариков, женщин и детей, Вот в этом самом переулке, на Вежею лежала куча тел с размозженными черепами, а вот там же на углу, на улице Панерю 6 жила моя сестра Эмма, тоже врач, педиатр. Ее куда-то вывезли. Где она теперь? Задумываюсь... Но женщины из бригады меня подталкивают, и я шагаю дальше. Чудом удается незаметно от стражи на перекрестке улиц увильнуть из рядов. В подворотне сдираю с себя желтые звезды. Кто знает, как их удастся потом при возвращении в бригаду опять прицепить так, чтобы постовые не заметили?

С бьющимся сердцем блуждаю по враждебному мне городу. А ведь я здесь родилась и отец, и дед мой здесь родились. И как я любила Каунас! Как гордилась им! Кто мог раньше подозревать, какие звери живут здесь рядом с нами!

Хожу, хожу, и кажется, будто почва горит под ногами – вот-вот меня поймают. Наконец, табличка – вывеска знакомого врача. В приемной полно народу. Не решаюсь оставаться среди ожидающих пациентов, любопытно рассматривающих друг друга. Иду дальше. Нахожу квартиру другого врача – его нет дома. Иду к третьему, четвертому – на порог не впустили – видимо, узнали, захлопнули передо мною дверь. Теряю надежду. Удрученная, делаю еще одну попытку – направляюсь на «Зеленную гору» к др. Буткявичене, с которой мы когда-то вместе учились, живет она на улице Молету, 14. Небольшой деревянный домик. Наверно, и здесь ничего не выйдет. Но, что это? Меня приветливо и тепло приняли, усадили, сочувственно выслушали...и (не верю своим ушам) согласились принять пятилетнюю Ноэми. Ведь она у нас самая маленькая в семье – ее надо первым долгом спасти.

Услышав об их готовности взять ребенка и увидев, что это реально, я не только несказанно обрадовалась, но также испугалась. Какое право я имею навязывать людям такой риск, такую опасность для них. И я поясняю, что девочка черненькая, не похожа на остальных членов их семьи и т.д. Но доктор Буткявичене, ее дочь Онуте и сын Иовилас меня пытаются успокоить и обещают, что, если только нам удастся доставить к ним девочку, они постараются ее укрыть.

Счастливая, окрыленная, согретая человеческой добротой и благородством, вышла из маленького скромного домика. Но как мне опять незамеченной примкнуть к бригаде, чтобы вместе с остальными женщинами вернуться в гетто? А главное, как потом вынести маленькую Ноэми из гетто? Детей поменьше я обычно усыпляла инъекцией люминала, и родители их выносили в сумках, идя на работу, но пятилетнюю Ноэми, какой бы худенькой она не была, вынести в сумке незамеченной трудно.

И вот через два дня, заранее все продумав и договорившись, решила девочку переправить в город, засунув ее в мешок из-под картошки.

Девочке предварительно объяснили, в чем дело. Со слезами на глазах Ноэми сказала:"Я не хочу оставить мамочку, но знаю, что так нужно," – и согласилась сидеть в мешке тихо и не шевелясь, чтобы не обратить внимания сидевшего на телеге постового – немца с ружьем.

Настало тревожное решающее утро, еще было рано, только начинался рассвет, и девочка, обнимающая свою любимую игрушку – старенького Мишку, опускается в мешок. Наверху оставляется небольшое отверстие. Мешок кладется на телегу рядом с другими мешками. Сверху для маскировки покрывается сеном... И телега благополучно проезжает ворота гетто. На телеге сидели два работника из гетто, помогавшие загружать и разгружать мешки. Они останавливались обычно в разных местах. Немец-постовой, сидевший в телеге, не всегда разбирался с их маршрутом. По нашей просьбе, они обещали остановиться по указанному адресу, вынуть девочку из мешка и оставить в коридоре.

Доктор Буткевичене жила в далеком от гетто районе, и туда направить телегу никак нельзя было. Пришлось искать выход. Недалеко от гетто находилась детская консультация, где работала знакомая нам санитарка – симпатичная девушка. Звали ее Елена, фамилию – забыла. Мне удалось заранее, будучи в городе, встретиться с ней (это было очень сложно) и договориться. Она согласилась тут же по прибытии девочки повезти ее на извозчике к доктору Буткевичене. В консультации в такое раннее время посторонних людей обычно не бывает, и, как мы потом узнали, никто не заметил, как из привезенного мешка вылезла девочка, которую тут же отвезли к доктору Буткевичене. Нам, оставшимся в гетто, все это было тогда неизвестно. Но сколько неспокойных минут потом пришлось пережить семье Буткевичей.

Квартира их находилась на первом этаже, двор общий, кругом много соседей, среди которых были и приверженцы фашистов, и просто любопытные. Опасность угрожала не только жизни девочки, но и всей их семье неоднократно.

Tем временем я опять готовилась к походу в город. Hадо искать спасения других двух девочек. Опять я блуждаю по городу одинокая, зачумленная от страха и напряжения. Опять стучусь в двери то одних, то другиx знакомых. Увидев меня, люди пугаются, будто я воскресла из мертвых, a главное, я приношу опасность – от меня стараются поскорее избавиться.

Kак все это неприятно, как больно, как унизительно! Hо ведь речь идет о опасении детей, и поэтому я должна все cдeлать, чтоб они только не попали в руки гестапо. Я не имею права считаться с тем, что мне неприятно, трудно, жутко...

Есть, правда, еще один выход…

У меня приготовлены ампулы с морфием, таблетки из сильно- действущих ядов для себя и детей, но если пойти на это, то надо прежде всего отравить детей. Я же знала, что свoими руками убивать своих детей я буду не в силах.

Продолжаю свои «хождения по-мукам». Опять брожу по зловещему для меня городу, где из каждой подворотни мне угрожает смерть. Bcе время хожу «зигзагами», переходя с одного тротуара на другой, т.к. в каждом встречном мне мерещатся враг, которнй меня может разоблачить.

Наконец, попадаю к знакомой коллеге С.. Oна кончила университет годом позже меня. Oна мeня приняла, но не успев выслушать, стала жаловаться на свои собственные беды: она, мол, никах не может пoлучить подходящ ей прислуги.

Услышав, об этом, я обрадовалась и предложила принять мою старшую шеcтналцатилетнюю дочь в качествe прислуги. «Это было бы хорошо, – ответила она, – но у меня нет меcта на кухне, куда ее можно было бы уложить, т.к. на кухне у нас спит наша большая породистая собака, а хозяин нашего дома никaк не соглаcится устроить конуру для cобaки во дворе.»

Hу что ж – это, конечно, серьезный мотив. Собака в наш век ценнее человека. Выхожу разбитая, потеряв надежду.

Но рядом, в том же переулке живет д-р Матильда Зубрене. Я уже заходила раза два к ней, но все на заставала дома. Попытаю счастья еще раз. На сей раз удачно. Никогда в жизни не забуду, как д-р Зубрене и ее ныне покойный супруг меня приняли; как меня утешали, успокаивали и даже отечески пожурили, выругали, почему я первым долгом к ним не прешла. И опять я своим ушам не верю: они соглашаются принять одну из моих дочек, обещав ее пристроить в качестве пастушки в деревне. Oпять считаю нужным предупреждать, что мои дочка брюнетки, что их легко распознать. На это мне oтветили: «Pазве они виноваты в том, что у них черные волоcы?». Как хоpошо было услыхать эти теплые, истинно человеческие слова, такую веру, надежду в человека вселили они в мeня.

Выйдя от них на улицу, я опять увидела на дверях соседнего дома табличку врача С. и cравнила: два врача рядом и какое разное отношение к людям.

Спешу обратно домов в гетто. Но опять-таки волнует, как попасть туда, как присоединиться к cвоей бригаде, чтобы поcтовые не заметили. Обо всех этих cложных и опасных ситуациях, о похождениях, граничивших с фантастикой, обо всех страхах и переживаниях, связанных всякий раз с повторными побегами из гетто и проникновением туда обратно, можно было бы толстые книги, напоминающие приключенческие романы, написать. Но здесь этому не место. Часто мне самой не верится, что все это, действительно, происходило со мной.

На очереди вопрос: как переправить в город двенадцатилетнюю Этту. Договорившись заранее с бригадиром, решили ее выпустить в город якобы на работу вместе с бригадой женщин.

Поверх короткого детского пальтишка надели ей длинное пальто, платок на голову, обули ботинки на высоком каблуке, дали с собой жестянку для похлебки, а также сумку-торбу из куска старого гобелена. Такие сумки женщины, уходящие в город, брали с собой для щепок, которые они приносили из города. В эту "торбу" вложили Этточке ее туфельки, шапочку, школьный портфель с книгами.

Согласно нашему плану, Этточка должна была, придя на место работы в уборной, переодеться и превратиться из взрослой работницы опять в девочку-школьницу. Знакомая нам женщина, работавшая в этой бригаде, обещала помочь ей и указать калитку, через которую она смогла бы выйти на улицу. Я объяснила Этточке, где живет доктор Зубрене и нарисовала план улиц той части города, по которой ей придется идти.

Этточка молчаливо, не протестуя, выслушала все указания. Это был уже не ребенок, а двенадцатилетняя старушка.

Впоследствии, уже после нашего освобождения, она мне созналась в том, что ее не пугали угрожавшие ей тогда трудности, одиночество, опасность смерти. «Лучше умереть самой раньше, чем увидеть, как убивают папу, маму...» Этого она боялась больше всего.

Как мы и предполагали, на девочку-школьницу постовые не обратили внимания, и она свободно вышла в город.

И вот двенадцатилетняя девочка бродит одинокая по чужим улицам, ищет адрес незнакомых ей людей, которые обещали ее приютить. Наконец, она их нашла, постучалась в дверь, а, когда ей открыли, она увидела на их лицах замешательство, смятение. Дело в том, что момент оказался очень неудачный: у них как раз были гости – ситуация могла стать опасной. Поэтому Этточку в квартиру пускать нельзя было, ее тут же повели на чердак, посадили в чуланчик, напоили, накормили, подбодрили и часто к ней наведывались. После ее переодели в рваную одежду и сказали, что она должна изображать затерявшуюся девочку из Советского союза. Спасать русскую девочку являлось меньшим преступлением, нежели еврейскую. В таком оборванном виде ее отвезли в деревню, где она была принята якобы в качестве пастушки. Немало забот, тревожных часов и бессонных ночей причинила эта маленькая пастушка семье Зубрисов. Но не только она одна их беспокоила. Одновременно с Этточкой Зубрисы укрывали целый ряд других людей и таким образом спасли им жизнь. Как мне Этточка впоследствии рассказывала, среди них были и русские военнопленные. Она видела, бывало, как рано на рассвете Зубрисы разносили пищу людям, укрывавшимся на сеновале, во ржи, в саду. При этом все это необходимо было скрыть от глаз любопытных соседей, среди которых могут найтись и болтуны, и недоброжелатели. Но, очевидно, к хорошим людям и соседи хорошо относятся, и у таких людей нет врагов, ищущих повода донести. Все это, очевидно, способствовало тому, что никто не выдал скрываемых ими людей и в том числе и нашу Этточку.

Но мы, оставшиеся в гетто, обо всем этом ничего не знали.

Теперь на очереди было спасение старшей дочери Бэллы.

После опасных и сложных «маневров» я опять в городе. Опять меня встречают с плохо скрываемым страхом и неприятным изумлением. Я не в обиде, понимаю: люди боятся. Но Бэллу надо спасти. Стараюсь перебороть страх, унижения.

Наконец, я попала к доктору Ландсбергене. Она глазной врач на улице Донелайчес. Она меня знала с университетской скамьи. Когда я училась, она была ассистентом покойного профессора Авижениса.

В ожидальной сидели лишь две женщины из деревни, с кошелками, закутанные в большие платки. Такие не страшны.

Когда на пороге кабинета появилась доктор Ландсбергене, она, увидев меня, поздоровалась и, будто я повторная пациентка, пришедшая для лечебных процедур, надела мне на оба глаза специальную электрическую грелку – термофон, в виде двух круглых плоских подушечек, закрывавших почти все лицо. При этом она шепнула мне несколько ободряющих слов на ухо. Какая чуткость! Как я была благодарна ей в эту минуту! Как приятно было мне посидеть с закрытым лицом в безопасности, в тепле, отдохнуть после всех и унижений того дня.

Когда пришла моя очередь, д-р Ландсбергене меня пригласила в кабинет, затемнила его, затянув черные шторы окон, как это делается обычно при исследовании глазного дна, и спросила, чем она может мне помочь. Она меня внимательно выслушала, подумала немного и... без лишних слов, сказала: «Пусть приходит». Такое немногоеловие было очень характерно для дорогой мне, ныне покойной, д-р Ландсбергене, у которой некоторая внешняя сухость скрывала большое доброе сердце и глубокие чувства.

Итак, есть место и для Беллы. Но опять предстоит сложная проблема. Как уйти из гетто. Теперь ведь это стало гораздо труднее: стража усилена, многих людей застрелили у забора, заметив их попытку бежать. В бригадах все чаще и чаще пересчитывают людей, нет уже больше пеших колонн – всех возят на грузовиках.

Думали и передумывали о разных вариантах побега и никак не могли найти выхода. В конце концов узнали, что есть какая-то новая бригада, которую переправляют лодкой отдельными группами через реку Нерис прямо на рабочее место в конце улицы Ионавос. При переправе лодками создается некоторая сутолока, которая умышленно усиливается, счет и пересчет людей запутывается, при этом может создаться момент, благоприятный для побега, конечно, с риском быть пристреленной на месте. Другого исхода не было – пришлось рисковать.

Нам, оставшимся в гетто, не было известно, удался ли намеченный для Беллы план, удалось ли другим нашим детям попасть в условленные места, не донес ли кто-либо на них, живы ли они – ничего мы не знали.

Как же в таком случае я могу сидеть сложа руки ничего нe зная о судьбе детей? Может я им нужна сейчас, может я им еще в будущем пригожусь, если только удастся остаться в живых־? Но как мне уйти из геттo и куда я денусь в городе? Bедь в поисках места для детей я уже использовали все возможиые и невозможные шанcы.

Вообще-то, когда все наши тpи девочки были уже вне границ колючей проволоки, я покорилась нашей участи и умоляла Судьбу и даже Бога (по давней привычке детских лет), чтобы с детьми ничего плохого не случилось. Hо выходить в город время от времени на один день я считала и чувствовала крайне необходимым, чтобы попытаться окольными путями узнать кое-что о судьбе детей.

***

Многие в гетто нам тогда завидовали, ведь нам удалось всех троих детей «устроить» в городe. Я старалась в те дни давать разные советы несчастным матерям, детей которых приходилось держать взаперти в разных кладовках, чуланах как нелегальных «опасных обществу» элементов. Не только я, но и другие родители метались в поисках добрых людей cреди литовцев, соглашавшихся принять и упрятать наших детишек, при чем каждого в отдельности. Держать еврейских детей вместе чересчур опасно – их тогда легче узнать. Но большинство родителей боялись пуcкаться на такие авантюры, тем более, что эти поиски-похождения были опасны не только для них самих, а еще больше для спасающих их литовцев, решавшихся на этот геройский шаг. Как можно требовать этого от людей? Многие старались компенсировать спасителей разными материальными ценностями. Бывали и такие среди литовцев, которые откровенно требовали астрономические суммы за весь этот риск. Все мои спасители – мои литовские коллеги – сделали это безвозмездно. Даже неудобно было заикнуться о вознаграждении.

Прежде всего, у родителей предстояла забота о том, как переправить детей в город. Детям постарше можно было объяснить, как им себя надо вести, в зависимости от обстоятельств. Маленьких детей до 2-Зх лет и даже старше выносили из гетто в сумках и рюкзаках, с которыми люди отправлялись на работу. Таких малышей приходилось при этом усыплять инъекцией люминала. Нужна была не слишком малая доза, чтобы дети в дороге не проснулись и своим плачем не выдали бы себя. Можно сказать, что у меня появилась тогда новая специальность – усыплять детей, выносимых для спасения в город. Я всякий раз волновалась, не слишком ли большую дозу снотворного я им ввела. Жутко было смотреть, как эти детки сникали, опускали головку, расслаблялись – тогда их легче становилось втиснуть в сумку. А потом? Что они, бедненькие, чувствовали, проснувшись в чужой обстановке, среди чужих людей, говорящих на непонятном языке – это один Бог знает...

***

И вдруг мой муж предложил мне самой неожиданное, о чем мне и в голову не приходило, а именно: попытаться и мне уйти из гетто.

Мне казалось это совершенно недосягаемым и нереальным. И куда мне еще обращаться я понятия не имела.

В те дни кто-то принес клочок газеты из города, мы там заметили два объявления о том, что требуется приходящая портниха на дом. B гетто, у меня обнаружилась «способность» к шитью, и было решено, что нужно попытаться это использовать и поискать работу в городе в качестве портнихи.

Мой муж твердил, что если Бог даст, и девочки останутся живы, то надо сделать все, чтобы мать с ними осталась. И он тут жe стал искать путей, как мне пробраться в город. Без инициативы мужа, его ума и энергии я одна не решилась бы на все столь опасные шаги, которые только случайно окончились благополучно.

Хочется мне подчеркнуть, что первоначальная и основная заслуга в деле спасения наших девочек, а затем и меня принадлежит моему покойному мужу Гиршу Гурвичу.

Он был инициатором всех предпринятых мною шагов. Мне это, как и многим другим людям в гетто, казалось фантастически трудным и не осуществимым. А мой муж твердил, что если у нас нет возможности спастись всей семьей, то надо искать пути спасения для каждого в отдельности.

Всякий раз, когда мне предстояло делать вылазки в город, мой муж, который эти вылазки организовывал, меня всячески подбадривал.

Я с трудом получила разрешение работать на леcопилке, площадь которой граничила с площадью гетто, в надежде, что может оттуда удастся как-нибудь сбежать. На большой разбросанной территория лесопилки бродили обычно также литовские женщииы, которым стража разрешала собирать щепки. Я нaдела платок на голову, сняла очки, достала большой, мешок, набрала щепок и в момент, когда менялась cтража, когда один постовой ушел, а другой был лишь издали виден, я с мешком на спине, медленно вышла. Kазалось, что вот пуля пронзит мне спину. Но вот я за углом, зашла в подворотню, бросила мешок, сняла платок, нaдела очки и я на свободе. Но какая свобода? Где мне ночевать хотя ба сегодня? И как узнать о детях? К тем людям, у которых дeти скрываются, боюсь заходить, чтобы cвоим посещением не привлечь внимания и не вызвать подозрения у соседей, у гестапо.

Окольными путями удается узнать, что дети живы, но сердце матери чуяло, что не вcе в порядке, что моя помощь нужна. Оказывается, что в семье Ландсбергов несчастье: гестапо арестовало их сына, в доме ожидаются обыски, ночные облавы. Ясно, что Бэлле там больше оставаться нельзя. Надо искать для нее другое место. Но где? Значит, не только мне некуда деться, но и Бэллочке негде быть. Найти бы хоть пока на один день убежище для нас: отдельно для меня и отдельно для Беллы. Bмеете скрываться слишком опасно.

B течение 6 дней я бродила по городу в ежедневных поисках ночевки для меня и дочери. Ночeвали мы и на чердаках, и в подвалах, в сараях и даже в каких-то притонах, Бэлле в тот период помогли профессор Мажелипранис со своей супругой, устроив ее на несколько ночей в бомбоубежище больницы (на ул.Путвинcкиc), где они жили, но затем и эта возможность отпала.

Очень тепло в тот период отнеслась к нам также медсестра Бимбене, у которой Бэлла переночевала, но дальае оcтаваться там нельзя было. Haконец, блеснула надежда: др. Рагайшане-Билюнене и ее муж (оба, к сожалению, уже умерли) согласились устроить у себя мою дочь в качестве работницы. Но Бэлле уже нужен был паспорт, и в этом мне помог др. Кесгявичюс (Кесгайла). Он занимал тогда пост директора больницы Красного креста. Я к нему несколько раз приходила в больницу, всякий раз дрожа от страха, боясь, чтоб меня не узнали. Он меня очень сочувственно и приветливо принимал у себя в кабинете.

Один раз, когда я сидела у него, в дверь постучались, вошел полицейский, и я была уверена, что это пришли за мной – меня арестовать. я принесла доктору Кесгайла фотокарточку дочери, и через несколько дней он мне вручил для нее свеже-сфабрикованное «временное удостоверение личности». Этот поддельный документ хоть и являлся смягчающим обстоятельством, но все же опасность и риск для самих Билюнасов были очень велики.

Др. А.Рагайшене-Билюнене все твердила: «Если бы не эти черные глаза! Я не могу спать из-за них!» Она была очень отзывчивым и добрым человеком.

А для себя я все еще убежища не имела. Mеталась по городу, не находя крова, и в отчаянии решилась было вернуться в гетто, хоть там за побег я была бы тут жe передана в руки гестапо.

В те же дни, во время моих многочисленных хождений меня один раз поймал полицейский среди узких улочек «старого города». Он до войны был нашим соседом, приехал из Клайпеды, полунемец-полулитовец. Он меня узнал, строго взял за плечо и сказал: «Идем в участoк!» Я стала его умолять отпустить меня, но он был безжалостен и вел меня куда-то дальше и дальше.

Tогда я его попросила зайти в один подъезд, вынуйа из сумочки 500 немецких марок, которые мой муж мне дал о собой и предложила ему. «Присоединю это к вашему делу», – сказал он, взяв деньги, – «пойдемте в участок, – и опять повел меня дальше. Но потом передумал и сказал: «Бегите, но смотрите, чтобы вас не поймали!» Я была уверена, что он донесет на меня.

Я быстро скинула пальто, шапочку, сняла очки и... через каких-нибудь десять минут окольными улочками добралась чуть ли не до другого конца города.

Один вечер, не имея, где ночевать, я, перебирая в памяти старые адреса знакомых, решила обратиться к одной моей бывшей пациентке из Мажейкяй, по фамилии Зеберг. Я знала, что она переехала с семьей в Каунас, но все боялась к ней обратиться, т.к. ее муж был немцем, хоть как будто симпатичным человеком. Сама она была русской – милейшей женщиной. Были у нас с нею в Мажейкяй в течение многих лет очень теплые взаимоотношения. Я была их дом. врачом и лечила ее и их детей, которые часто болели. Я до сих пор хорошо помню, как двое из их детей одновременно заболели воспалением легких, а также одновременно получили одно и то же осложнение – гнойный плеврит. Их оперировали (в те годы удаляли часть ребра), и они долго лежали с трубками дома, бeз пенициллина болезнь протекала тяжело и продолжалаоь очень долго. Дети стали желтыми, как лимон. Я вместе с матерью очень переживала болезнь этих детей и стала у них своим человеком в доме. Межцу прочим, чтобы такоe осложнeниe случилось как раз у брата и сестры одновременно, мне больше встречать не приходилось.

И вот я решилась к ним зайти – в этот раз не как человек, оказывающий помощь, а как несчастная просительница.

Увидев меня, г-жа Зеберг от неожиданности была ошеломлена, но приняла меня очень приветливо.

K моей прoсьбе разрешить мне переночевать одну ночь она отнеслась сочувcтвеяно. Я сказала, что паспорт у меня имеется. Она меня пригласила в столовую выпить чаю и... я остолбенела: на стене висел огромный портрет Гитлера во весь рост, вернее – вдвое выше нормального роста человека, – с потолка до пола.

Вдруг вернулись домой еe две дoчеpи – молодые девушки. Oни меня узнали. Мать им что-то шепнула. После этого они обе громко разревелись и дело дошло до истерики. «Soll Sie lieber dehn nach House,» – сказала oднa из них. Что означало: «Пусть она лучше пойдет домой».

Я извинилась и ушла...

Но где мой дом? Kуда деться? Решилась пойти в одну «ноч- лежку-притон», адрес которой мне кто-то дал. Там за деньги в общей комнате разрешали переночевать. Это, видимо, было убежищем для проституток.

Ночью приходили люди покупать самoгон, затем была облава полиции. Лежала в большом страхе, но мeня не тронули – их больше интересовал самогон. У меня, к счастью, осталось еще немного денег в моем потайном мешочке, в «сердечной сорочке» (как мы его назвали), чтобы заплатить за ночлег.

Но сколько дней׳можно так тянуть в поисках ночевки лишь на одну ночь? Надо найти себе постоянное место. Я слыхала, еще будучи в гетто, про одну пожилую полуграмотную литовскую женщину по фамилии Серафмнене, которая по религиозным соображениям, а главное, по доброте сердечной, помогала очень многим людям. Она принимала детей из гетто, держала их у себя несколько дней, пока не находила для них места в деревнях у добрых людей. Также взрослые находили у нее временный приют. И все это она делала «под носом» у гестапо, так как она жила напротив центрального здания гестапо, из окон которого можнo было видеть, кто заходит в ее маленький домик, В такое место, где бывает много евреeв, да еще рядом с гестапо я избегала идти, но пришлось. Мой страх был обоснован. На следующий день после того, как я была у нее, к ней пришла полиция, и ее арестовали вместе с двумя еврейскими детишками, за нее стали ходатайствовать ксендзы, и ее месяца через два освободили. Но еврейские детишки так и не вернулись из гестапо.

Серафинене еще успела меня познакомить с одним замечательным человеком по прозвищу «бролюкас». (т.e. братец). Он был верующим – помощником ксендза. Лишь впоследствии я узнала, что его зовут Бронюс Готаутас, а число спасенных им людей исчислялось десятками. Это был небольшого роста скромно одетый человек. Маленький человек с большой душой – человек с большой буквы.

При его помощи я очутилась в дачной местности Вичунай, где он нашел для меня место портнихи у своей знакомой, скромной деревенской женщины Янкаускене. Я умела немного шить и обшивала ее детей, а также принимала заказа у дачников, получая за работу немного крупы или кусочек хлеба.

Однажды, когда я примеряла платьице трехлетней девочке, она заплакала. Mать заметила: «Cтранный ребенок – не только врача она боится, но и портнихи». Мать и не подозревала, что я врач.

А когда платьице было готово, мать сказалa: «Видно, что вы специалистка» (мое «уменье» шить обнаружилось в гетто, в военное время требования были невысокие).

Оставив меня в Вичюнай, «Бролюкас» время от времени меня навещал и с необыкновенной чуткостью помогал выходить из создавшихся затруднений. Tак, у окружающих стало вызывать подозрение, почему у меня нет хлебной карточки – не с неба же я свалилась? Наутро он мне принес свою хлебную карточку.

Затем хозяйка, согласно требованию полиции, должна была зарегистрировать в домовой книге паспорта всех жальцoв. А паспорт у меня был липовый. Мой муж еще в гетто обесцветил раствором марганцовки мою фамилию и назвал меня в паспорте Mажейкене Она. Подделка получилась довольно неудачной, цвет бумаги изменился, и паспортист мог это легко заметить. Бролюкас меня успокоил, говорил, что все будет в порядке и обещал к вечеру вернуть паспорт вместе с домовой книгой. Но ни к вечеру того дня, ни в последующие дни он не пришел. Я была уверена, что с ним случилось несчастье, что он очевидно попал в руки гестапо. Я ежеминутно ожидала, что неизбежно придут и за мною, ведь по домовой книге известен адрес. Ночи напролет я настороженно ждала, не раздеваясь, и была наготове прыгать через окно в случае облавы. Лишь через несколько дней я узналa, что «Бролюкас» вернул паспорт с домовой книгой детям хозяйки в тот же вечер, как и обещал. Дети положили документы в сундук, а хозяйка мне забыла сказать об этом. Взглянув на отметки в паспорте и в домовой книге, я тут же увидела, что печaти заявки поддельные. Но Янкаускене – хозяйка, как женщина малограмотная этого не заметила и была спокойна. Жила она тогда очень бедно, но делилась со мною своей жидкой похлебкой.

Трудно мне было сидеть спокойно на «даче», и я делала повторные вылазки в город. Я пыталась найти место для мужа и сестры, оставшихся в гетто, также хотелось окольным путем получить какие-либо сведения о детях. Я вставала на рассвете, пока гестаповцы еще спали, ходила окольными путями, чтобы не попадаться никому на глаза и проделывала десятки километров в день. Часто мне казалось, что за мною cледят, и тогда я, ничего не успев узнать, возвращалась ни с чем. Tолько очутившись в густых лесах дачных местностей, я вздыхала свободнее. Уставшая, я отдыхала в лесу и предавалась грустным раздумьям. Я смотрела на эти высокие стройные сосны, на их верхушки на фоне синего неба, вспоминала детские и молодые годы, когда я, бывало, восторгалась живописными окрестностями Каунаса. От этих воспоминаний веяло уютом, спокойствием, миром. А теперь... все так чуждo и враждебно кругом, и я, одинокая и бездомная, боюсь каждого встречного. Что с детьми – не знаю: живы ли они, не донес ли кто-либо на них? Что стало с мужем и сестрой в гетто мне тоже неизвестно. А от родителей, брата, сестры уже давно вестей не было...

***

Kругом на даче люди отдыхали, качались в гамакаx на солнце, дети их играли в мяч, резвились, а всего в 8 километрах отсюда, в Вильямполе, чудом уцелевшая кучка «нелегально» оставшихся в живых детей держалась взаперти в подвалах. Но никого из этих дачников все это, очевидно, не трогало.

Не только дачники, но и большинство жителей города было равнодушно и относилось пассивно к тем ужасам, которые происходили в гетто. Об этом я имела возможность судить, прислушиваясь к высказываниям многих людей в моем присутствии, людей, которые нe догадывались, что я еврейка. К сожалению, приходилось наблюдать не только безразличие, но и низменную удовлетворенную жадность зверей -грабителей.

Вcе это, конечно, не касаетсяие тех людей, честных литовских патриотов, которые пoмoгaли мне или мне подобным. К сожалению, в сравнении с огромной массой, с толпой, число их было незначительным. Это люди – герои. Они рисковали своей жизнью и жизнью своих семейств во имя любви к ближнему и всечеловеческой солидарности.

***

Имение Зубpиса, в котоpом находилась Этточка, было в нескольких километрах от моего места жительства – от Bичюн. Как я могла сидеть спокойно? Я решила сделать попытку хоть одну из девочек увидеть и пошла разными окольными путями. Увидёв меня издали, Зубрис выломал доску в забоpе и впустил меня к Этточке. Это было опасно, но он был исключителано добрым и храбрым человеком.

Когда я увидела Этточку, у меня защемило сероде. Меня поразило ее изменившееся личико, на котором появились как бы морщинки – черты страдания. Она сидела запуганная, окруженная своими овечками. После этого я, с помощью Зубриса, ее несколько раз навещала.

Tем временем фронт стал приближаться. По ночам была cлышна отдаленная канонада, вселявшая надежду... Но еще столько опасностей стояло на пути. Каждая минута могла стать роковой.

Oказалось, что немцы при отступлении выселяли некоторых литовцев из их сел или поместий и насильно эвакуировали их в Германию как рабочую силу.

Возникла опасность, что и семья Зубрисов можeт внезапно оказаться эвакуированной, а с ними и Этточка. Что с другими детьми я не знала.

Мое место у Янкаускенe было по существу не плохое, но как я могла там усидеть, если Этточке угрожала такая опасность?

Посоветоваться с кем у меня не было, но я сама решила поискать для себя место укрытия поблизости от Этточки, чтобы в случае их эвакуации не разлучиться с нею.

Как раз напротив имения Зубриса, по другой стороне дороги, находился двор их соседей. Я узнала, что они люди примитивные, неплохие, занимаются земледелием, что у них большая семья – десять человек детей.

Я пошла туда, представилась хозяйке как портниха, рассказала, что я очень боюсь оставаться в городе из-за бомбежек и предпочитаю это время переждать в деревне, я ничего, кроме крыши над головой, от нее не требую. У меня даже пища есть с собою. (Будучи в Bичюнах я за свое шитье успела заработать пару кусков сала и крупу). К тому же я смогу шить одежду для ее детей. «Кого интересует в настоящее время шитье?» – ответила она мне.

Я ей рассказала, что я для многих шила рюкзаки (заплечные вещевые мешки). Это ей понравилось, и она мне предложила мeсто ночлега в общей комнате вместе с ее старшими детьми.

И я перебралась из своего сравнительно надежного места к ним. Ночью я бывало вскрикивала со сна при всяком стуке или выстреле и при этом спросонья говорила что-то по-еврейски, (идиш). Это меня очень беспокоило.

А пока я им шила рюкзаки и другие вещи.

В воскресенье мне предложили пойти вместе в костел, но я нашла какой-то предлог и не пошла. Кто-то нашел четки – бусы, применяемые для отсчета молитв и поклонов – и спросил, не я ли их потеряла. В общем, меня там пока принимали за литовку.

И в окна я видела двор Зубрисов. Я поджидала удобные моменты и встречалась с Этточкой в поле между высокими колосьями ржи.

Канонада вcе приближалась, тpудно передать с каким напряжением я их ждала...

Один paз, смотря через окно, я увидела, как во двор Зубрисов заехали немцы, стали копать окопы, а Зубрисы стали укладывать свои вещи на телегу, куда их выселяли, я не знала. Показываться мне у них во дворе, конечно, нельзя было.

Наступил решающий момент – я могу оказаться разлученной с Этточкой. Я подкралась к их забору и попросила кого-то передать Этте, чтобы она взяла с собою самую необходимую одежду и пришла ко мне в наше обычное место встреч – в поле. Она так и поступила.

Куда деться? Я решила вернуться вместе с Эттой к моей бывшей хозяйкe в Bичюнах, которая знала, что я еврейка. Мы пошли, обе нагруженные вещами, вначале полем, затем лесом. В лесу наc остановил один молодой литовец, который спросил: «Кто вы такие и куда вы идете?» Он нас сразу узнал. Этточка была более похожа на еврейку, нежели я. К тому же, две еврейки вместе всегда вызывали больше подозрения, чем одна. «Здесь имеются немцы!» – сказал он нам строго и приказал нам пойти вместе с ним. Мы шли, шли в большом страхе... Вдpуг канонада усилилась, где-то вблизи от нас взорвался снаряд, и наш литовец сплюнул и ушел.

Мы продолжали путь по направлению к Виачюнам. Около нас взорвалась шрапнель, поднялась гора камней, мы легли на землю. Затем опять пошли. По дороге мы прошли мимо какой-то большой старинной, обросшей кустами насыпи, вроде бы с пещерой внутри. У входа толпились люди, прятавшиеся от бомбежки. Это была старая фортификация, оставшаяся от царских времен. Стены этого убежища были толще метра. Мы присоединились к этим людям. В тот момент уже не обращали внимания на национальность – евреи, христиане – все боялись снарядов, бомб. Фронт все больше приближался.

Стало темнеть. После некоторого перерыва всю ночь была слышна канонада все громче и громче. В стены нашего форта все чаще и чаще стали попадать, точно град, пули и осколки. К рассвету до нас стали доноситься стрельба из легкого оружия, крики людей.

Стоявшие рядом с нами парни говорили, что это уже рукопашный бой, который происходил где-то за лесом, поблизости от наc.

И... вдруг мы ясно услышали, как люди кричат: «Ура, ура..» – и... совершенно внезапно стало тихо, спокойно – как будто ничего до того не было... Какой потрясающий по своей внезапности переход от войны к миру!

Как мы потом узнали, это был заключительный акт борьбы за Каунас.

Но мы тогда думали, что это лишь временная передышка и что здесь еще имеются немецкие военные части. Мы ждали новых бомбежек и были сильно напуганы. Но уже одно то, что мы с доченькой сейчас обе вместе, рядом, было большим счастьем...

Все люди, бывшие в убежище, разошлись, и мы с Эттой продолжали свой путь к моей старой хозяйке Янкаускене. По дороге мы еще боялись каждого встречного. Страх глубоко засел в нашем сознании.

Домик Янкаускене стоял на самом берегу Немана, и когда мы приблизились к реке, то мы остановились, как зачарованные; мы увидели красноармейцев, разъезжающих по реке на лодках и услышали, как они распевают советские песни. Некоторые из них сидели на берегу, мыли ноги и полоскали свои майки.

Нам хотелось их всех обнимать, целовать, благодарить... День был ясный, теплый, воздух ласкающий, слышен плеск воды, щебетание птичек и временами пение солдат. От всей этой идиллии веяло миром и cпокойствием, как будто никакого кошмара этих лет не было. Нам не верилось, что это действительность, не верилось, что мы дожили до этого. Казалось, что это сон…

***

В Каунас мы добрались только дня через два. На дорогах еще было беспокойно.

Прежде всего мы вместе с Эттой направились на Зеленую гору к д-ру Буткевичене узнать, что с нашей маленькой Ноэми, увидеть ее. Слава Богу! Все сошло благополучно! Хоть немало волнений пришлось пережить семье Буткевичей из-за нашей крошки.

Встреча с девочкой была волнующей. Она нас узнала, но была растеряна, сбита с толку. Говорила она с нами по-литовски. Буткевичи предложили пока что оставить Этту при сестричке. Как это было чутко с их стороны!

А я первым долгом отправилась в Вильямполе, в гетто, вернее в бывшее гетто.

Трудно мне описать свое состояние в тот долгий день.

Приближаясь к гетто, я увидела прежде всего одни дымовые трубы, можно сказать, лес дымовых труб.

Страшно, очень страшно было мне приблизиться к гетто. Очень я боялась наткнуться на обуглившиеся человеческие останки... Оказалось, что их успели тем временем убрать, ведь гетто было ликвидировано недели за три до того.

Вся площадь гетто напоминала картину землетрясения в Помпее или, пожалуй, гораздо более жуткую.

По большой площади бывшего гетто бродили, кроме меня, еще некоторые из спасенных. Все они производили впечатление умалишенных: рыдали, «ломали» руки, говорили что-то сами с собой, причитали... И я в их числе не смогла сдерживать своих рыданий. Было ветрено, волосы у женщин были взъерошены.

Наконец, я нашла место, где раньше стоял наш дом. Ищу, рыщу и боюсь увидеть что-нибудь страшное. Я ведь тогда еще не знала, что моего мужа и сестру вывезли в Германию.

Как и по всему гетто на земле набросано кирпичей, железных балок, валяются скрюченные металлические кровати (этих кроватей несметное множество во всем бывшем гетто). Вот знакомые обгоревшие предметы домашнего обихода:миски, ведра, также медицинские инструменты. У основания дымовой трубы видна часть кирпичной стенки нашей кухонной плиты, а в стенке осталось два крючка, на которых до сих пор висели поварешка и кастрюлька. Всплыли тяжелые воспоминания...

Начинало темнеть, пришлось возвращаться в город. Да и дети ждали. Пробираясь через набросанный повсюду хлам по гетто, я увидела каких-то литовских мужчин и женщин, ищущих чего-то, копая землю, видимо, в надежде найти спрятанные ценности. Они не рыдали.

Где находится Бэлла и жива ли она, мы долго не знали.

Как мне потом рассказали, мой муж погиб в концлагере Дахау, а сестра – в Штутгофе. Очевидцы скрывали от меня подробности, но, как я поняла из их отрывочных замечаний, мой муж был крайне истощен и сильно страдал от всяких язв, стоматита, дистрофии и других проявлений голода и авитаминоза.

Точной даты кончины мужа и сестры я не знаю. По-видимому, это было в конце 1944 года.

Тех, которые спрятались в гетто и не выходили из убежищ, немцы живьем сожгли в погребах, или между двойными стенами их квартир или в других потайных местах.

По подсчетам были живыми сожжены 2000 человек. В их числе была моя двоюродная сестра Эйда и ее муж Макс – доктор Гильде. Их тогда четырехлетнюю доченьку Риночку спасла славная женщина Виткаускене Юлия и ее сын Арияс.

***

Mерзкие действия немцев вызывали отвращения и ненависть у честных людей и одновременно желание хоть чем-нибудь помочь преследуемым.

Где находится Б элла и что с нею мы долго не знали.

Героизм и самопожертвование всех здесь перечисленных святых людей, людей в полном смысле этого слова, более, чем человечны. Они достойны глубокой признательности и уважения.

К сожалению, они не могут снять вины с того позорного и низменного поведения огромной массы литовцев-фашистов, убийц и извергов. И хотя героизм наших спасителей, этих честных литовских патриотов, не может реабилитировать остальных преступников, их подвиг является лучoм света во тьме, они хоть частично спасли честь своего народа.

Toчно также, как мы не должны никогда забывать и прощать всех тех преступников, которые зарезали, задушили или сожгли одну треть нашего народа, точно также мы не должны забыть тех, которые спасли нас от верной смерти, здесь у нас их называют «праведниками мира сего».

Oпиcанные здесь отдельные отрывки из жизни гетто отражают лишь незначительную часть переживаний этого страшного периода. Самое жуткое описывать чересчур трудно.

Разве можно когда-либо снять ответственность с преступников за их зверства?

***

Эти годы казались и до сих пор кажутся нам вечностью. Из памяти иx никогда, нельзя будет вычеркнуть.

Oни оставили у нас глубокие раны, неизгладимые рубцы и дали направление нашим дальнейшим шагам.

Весна 1944 года в Каунасском гетто

В начале 1944 года среди жителей Каунасского гетто стали просачиваться странные слухи. Говорили о том, будто в гетто г. Шяуляй произошла неслыханная до сих пор "акция", направленная специально против детей – "детская акция". Забрали насильно от родителей всех детей из гетто и куда-то вывезли.

Трудно было поверить таким диким неправдоподобным слухам. И я, конечно, тоже этому не верила. Хотя моих родителей, брата, сестру и многих родных и дорогих мне людей уже раньше, во время разных акций куда-то вывезли, но в глубине души мы надеялись, что они живы, что, когда война закончится, все они вернутся домой. Но «акция» специально для детей? Это уму непостижимо. это, наверно, очередные фантазии напуганных людей, так называемых паникеров. Зачем нужны немцам дети? Неужели истощенные еврейские детишки мешают их военным действиям? Некоторые пессимисты, люди с больной фантазией осмелились предположить, что немцы вывезенных детей убивают. Но это уже, действительно, неправдоподобно! Разве могут найтись такие изверги, способные убивать исключительно детей – детишек, смотрящих на мир полными доверия или полными ужаса глазенками. Война против детей? Нет, в нашем человеческом мозгу даже не было таких клеток, способных воспринимать смысл подобных диких действий. Мы же были оторваны от внешнего «культурного» мира и ничего не понимали.

Но успокоиться было трудно. И некоторые люди стали думать, как бы спасти детей. Они пытались связаться с прежними друзьями – литовцами, к которым они обращались просьбой помочь и укрыть детей от немцев. Но мне казалось это чрезвычайно трудным и сложным. Как можно требовать от людей такой жертвы? Ведь они при этом рискуют жизнью всей своей семьи. А если и найдутся такие благородные люди, то как решиться на разлуку с детьми?

Ведь это скорее всего навеки. Имеет ли смысл оставить детей-сирот, все равно обреченных на страдания? Пока ведь мы все же все вместе. Будь, что будет, будем до самого конца держаться вместе – иного выхода нет. Да и вообще выхода нет. Ведь целые государства и народы не устояли перед Гитлером, что же мы – кучка безоружных, обессиленных, разбитых морально людей – что мы в силах сделать? Правда, немцы теперь отступают, терпят поражения, но нам до конца дотянуть сил не хватит.

Доходили до нас такие неопределенные слухи о том, что некоторые люди связаны с подпольной организацией в городе, снабжающей их оружием. Говорили также, что в гетто принимаются какие-то тайные радиопередачи из Советского Союза Вообще гетто полнилось слухами, которым конца не было. И было трудно понять, что правдоподобно, а что – нет. Слыхали мы такое, что некоторые люди бегут из гетто, группируются в лесах, организовывая там какие-то отряды. Но с маленькими детьми по этому пути не пойдешь. Как же спасти детей? Думали, совещались и решили все же с детьми не расставаться. Слишком опасна сама переправа детей в город, слишком опасно все это для знакомых литовцев – все это невыносимо трудно и сложно. И легче стало на душе, когда мы решили детей не отдавать. Легче... но только ненадолго.

То, чего мы так боялись, свершилось.

27 марта 1944 года на рассвете все трудоспособные жители гетто как и всегда ушли на работу в город. Длинные колонны их, охраняемые стражей, тянулись по спящим улицам города.

Оставшиеся в гетто дети, старики и больные еще спали.

Я работала в тот период в больнице гетто. Меня разбудили: «Плохо! Детская акция.» Спросонок я не соображаю, что это? Плохой сон? Конец света? Понемногу осознаю горькую действительность. Терять времени нельзя. Схватили детей, полуодетых, испуганных, плачущих мечемся с детьми на руках. Где спрятаться?

У соседей погреб – лезли через замаскированное отверстие. Погреб битком набит людьми. Eле вместились. Душно. Чтобы дети не плакали, даем им время от времени по кусочку хлеба, мякоть которого смешали с небольшой дозой люминaла (я всегда имела при себе несколько таблеток снотворного). Изголодавшиеся дети этого не чувствуют и жадно глотают хлеб. Сидим тихо, прислушиваемся. Издали слышны выстрелы, крики и почему-то музыка. Стараемся не шелохнуться. Успокаиваем детей. Становится все более душно, почти невыносимо. У меня на руках

пятилетняя Ноэми. Она спросила меня неуверенно: «Бог понимает только иврит?» – «Mожешь, крошка, просить Бога и на идиш,» – ответила я ей. У нас тогда дома разговаривали с детьми на разговорном еврейском языке. Рядом, прижавшись ко мне, сидит моя двенадцатилетняя дочь Этта. День тянется мучительно долго.

Часов в 5 дня наверху вдруг все затихло.

Приоткрываем крышку пoгреба, вдыхаем свежий воздух, видим краешек голубого неба, слышно щебетание птичек – всё так непонятно мирно...

А через некоторое время воздух пронзили рыдания и крики – это матери, вернувшиеся из города, не нашли своих детей... Вывезли их куда-то в автобусах, в которых играла музыка...

На следующий день, 26.III, погоня за детьми, а также стариками продолжалась с еще большим рвением и жестокостью. Подозрительные места, гдe могли укрываться дети – преступники взрывали гранетами, матерей отрывали силой от детей, оглушая их ударами прикладов по голове, натрaвливая специально дрессированных для этой цели собак или убивали выстрелами на месте. B соседнем доме сопротивляющуюся мать выбросили из окна второго этажа. Для этой "работы" было мобилизовано сравнительно большое число военных сил. Очевидно истощенные еврейские дeтки и старики мешали запланированному немцами победоносному окончанию войны. При чем, все это делалось согласно научно-обоснованной немецкими учеными системе.

Всему миру известна немецкая аккуратность. Если убивать, то с толком, культурно, по системе. Удобнее раньше убивать детей, затем отдельно матepeй и отдельно отцов. Это облегчает сортировку одежды, обуви, волос – это порядок, к тому же дать возможность евреям погибнуть вместе целыми семьями – это было бы слишком приятным для них, это было 6ы слишком гуманно.

Детская акция продолжалась второй день... 28-го марта до 5 часов вечера, когда опять всё затихло – перерыв в работе. Hаш погребок был удачно замаскириван, доза средств детям была увеличена, и мы и сей день чудoм уцелели.

Все же оставаться дольше в этой яме все время в крайнем напряжении, всё время – на грани удушья стало не по силам, и мы решили, будь что будет, – и вышли к концу второго дня из погреба, изможденные, измятые смертельно бледные. (В соседнем с нами погребе девочка 7 месяцев задохнулась на руках у своей матери).

Мы оказались среди единичных оставшихся в живых счастливчиков. Совестно было смотреть в глаза всем нeсчастным матерям, окружавшим нас. Oколo тысячи детей было вывезено...

Но что теперь делать? Haдеяться на то, что нам дадут погибнуть вместе с детьми уже нельзя было. Придешь с работы и не найдешь детей...

Если так, то лучше перенести боль разлуки сейчас, отослав детей в город к кaким-нибудь чутким людям. Найти бы только таких!

Ждать нельзя. Надо действовать. Я стала перебирать в памяти фамилии знакомых врачей. Kтo знает, согласятся ли они мне помочь? K тому же, как мне к ним попасть?

Тем временем оставшихся в живых нелегальных детишек нашего домика устроили в тёмном чуланчике, двеpь замаскировали, заслонив шкафoм. Заднюю стенку шкафa убрали, в чуланчик влезали через заполненный разным тряпьем шкаф.

Малыши, прeждеврeменно состарившиеся, понимали серьезность положения и сидели тихо, почти нe шевелясь, прижавшись друг к другу. Но как долго можно держать детей в таком положении?

Наконец, мнe удаётся присоединяться к бригаде женщин, угоняемых по утрам на работу в город. Я шагаю на рассвете вместе с сотнями женщин по неровной мостовой Bилиямполе. Нас бдительно охраняет стража с винтовками наготове.

Город спит еще, кажется, безмятежным сном. B уютных теплых квартирах спят также дети, которых я раньше лечила, ночами при них сидела, волновалась, не раз спасала от смерти. А ведь некоторые из их родителей, их отцы, в первые же дни войны собственноручно топорами убирали здесь жe в Bилиямполе поголовно целые еврейские семьи – стариков, женщин и детей. Вот в этом самом переулке, на Вежею лежала куча тел с разможженными черепами, а вот рядом на Панерю 6 жила моя сестра Эмма, тоже врач – педиатр. Её куда-то вывезли. Где она теперь? Задумываюсь… Но женщины из бригады меня подталкивают, и я шагаю дальше. Чудом удается незаметно от стражи на перекрестке улиц увильнуть из рядов. В подворотне сдираю с себя желтые звезды. Кто знает, как их удастся потом при возвращении в бригаду опять прицепить, так, чтобы постовые не заметили?

С бьющимся сердцем блуждаю, но враждебному мне городу. А ведь я здесь родилась, и отец и дед мой здесь родились. И как я любила Каунас! Как гордилась им! Кто мог раньше подозревать, какие звери живут здесь рядом с нами!

Хожу, хожу, и кажетcя, будто почва горит под ногами – вот-вот меня поймают.

Tабличка – вывеска знакомого врача. В приемной полно народу.

Hе решаюсь оставаться среди ожидающих пациентов, любопытно рассматривающих друг друга. Иду дальшe. Нахожу квартиру другого врача. Его нет дома. Иду к третьему, к четвертому – на порог не пустили – видимо, узнали, захлопнули передо мною дверь. Теряю надежду. Удрученная, делаю еще одну попытку. Отправляюсь на Зеленую гору к доктору Буткявичене, с которой мы когда-то вместе учились. Живет она на улице Молету,14. небольшой деревянный домик. Наверно и здесь ничего не выйдет. Но что это? Mеня приветливо и тепло приняли, усадили, сочувственно выслушали и... (не верю своим ушам) согласились принять 5-летнюю Ноэми. Bедь она у нас самая маленькая в семье – её надо первым долгoм спасти. Услышав oб их готовности взять ребенка и увидев, что это реально, я не только несказанно обрадовалась, но также испугалась. Какoе право я имею навязывать людям такой риск, такую опасность для них. И я поясняю, что девочка черненькая, не похожа на остальных членив их семьи и т.д. Но д-р Буткявичене, её дочь Онуте и сын Иовилас меня пытаются успокоить и обещают, что если только нам удастся доставить к ним девочку, они постараются её укрыть!

Иду дальшe. Нахожу квартиру другого врача. Его нет дома. Иду к третьему, к четвертому – на порог не пустили – видимо, узнали, захлопнули передо мною дверь. Теряю надежду. Удрученная, делаю еще одну попытку. Отправляюсь на Зеленую гору к доктору Буткявичене, с которой мы когда-то вместе учились. Живет она на улице Молету,14. небольшой деревянный домик. Наверно и здесь ничего не выйдет. Но что это? Mеня приветливо и тепло приняли, усадили, сочувственно выслушали и... (не верю своим ушам) согласились принять 5-летнюю Ноэми. Bедь она у нас самая маленькая в семье – её надо первым долгoм спасти. Услышав oб их готовности взять ребенка и увидев, что это реально, я не только несказанно обрадовалась, но также испугалась. Какoе право я имею навязывать людям такой риск, такую опасность для них. И я поясняю, что девочка черненькая, не похожа на остальных членив их семьи и т.д. Но д-р Буткявичене, её дочь Онуте и сын Иовилас меня пытаются успокоить и обещают, что если только нам удастся доставить к ним девочку, они постараются её укрыть!

Счастливая, окрыленная, согретая человеческой добротой и благородством я вышла из их маленького скромного домика. Но как мне теперь незамеченной опять примкнуть к бригаде, чтоб вместе с остальными женщинами вернуться в гетто? А главное, как потом вынести маленькую Ноэми из гетто? Дeтoк поменьше я обычно усыпляла инъекцией люминалa, и родители их выносили в сумках, идя на работу. Но 5-ти летнюю Ноэми, какой бы худенькой она не была, вынести в сумке незамеченной трудно.

И вот через два дня, заранее всё продумав и договорившись, решили девочку переправить в город, засунув её в мешок из-под

картошки. Девочке предварительно объяснили в чем дело. Со слезами на глазах Наоми сказала: «Я не хочу оставить мамочку, но знаю, что так нужно», – и согласилась сидеть в мешке тихо и не шевелясь, чтобы не обратить внимания сидящего на телеге постового – немца с ружьем.

Настало тревожное решающее утро, и девочка, обнимавшая свою любимую игрушку – старенького Мишку, спускается в мешок. Наверху оставляется небольшое отверстие. Мешок кладется на телегу рядом с другими мешками. Сверху для маскировки покрывается сеном… и телега благополучно проезжает ворота гетто. На телеге сидят два работника из гетто, помогавшие загружать и разгружать мешки. Они останавливались обычно в разных местах. Немец-постовой, сидящий на телеге, не всегда разбирался в их маршруте. По нашей просьбе они обещали остановиться по указанному адресу, в сенях выбрать девочку из мешка, позвонить и оставить ребенка.

Как это все там в городе удастся, нам, оставшимся в гетто, неизвестно. Может, маленькая Ноэми попала в гестапо. Ведь с девочкой наших соседей, маленькой Раечкой, так случилось на днях.

Впоследствии я узнала, что Ноэми прибыла благополучно, но что много беспокойных минут пришлось пережить Буткевичам. Квартира их находилась на первом этаже, двор – общий, кругом много соседей, среди которых были и приверженцы фашистов и просто любопытные. Опасность угрожала не только жизни девочки, но и всей их семье неоднократно.

Тем временем я опять готовилась к походу в город. Надо искать пути спасение других двух девочек.

Опять я гуляю по городу, одинокая, зачумленная, дрожа от страха и напряжения. Опять стучусь в двери то одних, то других знакомых.

Увидев меня, люди пугаются, будто я воскресла из мертвых. А главное, я приношу опасность – от меня стараются поскорее избавиться.

Как это все неприятно, как больно. Да разве я ради спасения себя самой шла бы на подобные унижения? Никогда. Но ведь речь идет о спасении детей, и поэтому я должна все сделать, чтобы они только не попали в руки гестапо. Я не имею права считаться с тем, что мне неприятно, трудно, жутко.

Есть, правда, еще один выход.

У меня приготовлены ампулы с морфием, таблетки из сильно действующих ядов для себя и детей. Но, если пойти на это, то надо прежде всего отравить детей. Я же знаю, что своими руками отравить своих детей я не буду в силах.

Продолжаю свои «хождения по мукам». Опять брожу по зловещему для меня городу, где из каждой подворотни мне угрожает смерть.

Все время хожу зигзагами, переходя с одного тротуара на другой, так как в каждом встречном мне мерещится враг, который меня может разоблачить.

Наконец, попадаю к знакомой коллеге С. Она кончила университет годом позже меня. Она меня приняла, но, не успев выслушать, стала жаловаться на свои собственные беды: она, мол, никак не может получить подходящей прислуги.

Услышав об этом я обрадовалась и предложила принять мою старшую дочь 16-ти лет в качестве прислуги. «Это было бы хорошо», – ответила она, «но у меня нет места на кухне, куда ее можно было бы уложить, так как на кухне у нас спит наша большая породистая собака, а хозяин нашего дома никак не соглашается устроить конуру для собаки во дворе».

Ну, что ж, это, конечно, серьезный мотив. Собака в наш век ценнее человека. Выхожу разбитая, потеряв надежду. Но рядом, в том же переулке живет д-р Зубрене. Я уже заходила раза два к ней, но все не заставала дома. Попытаю счастья еще раз. На сей раз удачно. Никогда в жизни не забуду, как д-р Зубрене и ее ныне покойный супруг меня приняли. Как меня утешали, успокаивали, и даже отечески пожурили, отругали, почему я первым долгом к ним не пришла. И опять я своим ушам не верю: они соглашаются принять одну из моих дочек, обещав ее пристроить в качестве пастушки в деревне. Я опять считаю нужным предупредить, что мои дочки – брюнетки, что их легко распознать. На это мне ответили:"Разве они виноваты, что у них черные волосы?" Как хорошо было услышать эти теплые, истинно человеческие слова. Какую веру, надежду в человека вселили они во мне. Выйдя от них на улицу, опять увидела на дверях соседнего дома табличку врача С. и сравнила: два врача рядом, и какое разное отношение к людям.

Спешу обратно домой в гетто. Но опять-таки волнует, как попасть туда, как присоединиться к своей бригаде, чтобы постовые не заметили. Обо всех этих сложных и опасных ситуациях, о похождениях, граничащих с фантастикой, обо всех страхах и переживаниях, связанных всякий раз с повторными побегами из гетто и проникновением туда обратно, можно бы толстые книги, напоминающие приключенческие романы, написать. Но здесь этому не место. Часто мне самой не верится, что все это, действительно, произошло со мной.

На очереди вопрос, как переправить в город 12-летнюю Этту. Договорившись заранее с бригадиром, решили ее выпустить в город, якобы на работу, вместе с бригадой женщин.

Поверх короткого детского пальтишка надели ей длинное пальто, платок на голову, обули ботинки на высоком каблуке, дали с собой жестянку для похлебки, а также сумку-торбу из куска старого гобелена. Такие сумки женщины, уходящие в город, брали с собой для щепок, которые они приносили из города. В эту "торбу" вложили Этточке туфельки, шапочку, школьный портфель с книгами.

Согласно нашему плану, Этточка должна была, придя на место работы, в уборной переодеться и превратиться из взрослой работницы опять в девочку – школьницу. Знакомая нам женщина, работавшая в этой бригаде, обещала помочь ей и указать калитку, через которую она смогла бы выйти на улицу.

Я объяснила Этточке, где живет доктор Зубрене и нарисовала план улиц той части города, по которой ей придется идти.

Этточка молчаливо, не протестуя выслушала все указания. Это был уже не ребенок, а 12-летняя старушка.

Впоследствии, уже после нашего освобождения, она мне созналась в том, что ее не пугали угрожавшие ей тогда трудности, одиночество, опасность смерти. «Лучше умереть самой раньше, только бы не увидеть, как убивают папу, маму...» Этого она боялась больше всего...

Как мы и предполагали, на девочку-школьницу постовые не обратили внимания, и она свободно вышла в город.

И вот 12-летняя девочка бродит одинокая по чужим улицам, ищет адрес незнакомых ей добрых людей, которые обещали ее приютить. Наконец, она их нашла, постучалась в дверь, а когда открыли, она увидела на их лицах замешательство, смятение. Дело в том, что момент оказался очень неудачным – у них как раз были гости. Ситуация могла стать опасной. Поэтому Этточку в квартиру пустить нельзя было, ее тут же повели на чердак, посадили в чуланчик, напоили, накормили, подбодрили и часто к ней наведывались. После ее переодели в рваную одежду и сказали ей, что она должна была изображать затерявшуюся девочку из Советского союза. Спасать русскую девочку являлось меньшим преступлением, нежели еврейскую. В таком оборванном виде ее отвезли в деревню, где она была принята якобы в качестве пастушки. Не мало забот, тревожных часов и бессонных ночей причинила эта маленькая пастушка семье Зубрисов. Но не только она одна их беспокоила. Одновременно с Этточкой Зубрисы укрывали целый ряд других людей и таким образом спасали им жизнь. Как мне Этточка впоследствии рассказала, среди них были и русские военнопленные. Она видела, бывало, как рано на рассвете Зубрисы разносили пищу людям, укрывавшимся на сеновале, во ржи, в саду. При этом, все это необходимо было скрывать от глаз любопытных соседей, среди которых могут найтись и болтуны, и недоброжелатели. Но очевидно, к хорошим людям и соседи хорошо относятся, и у таких людей нет врагов, ищущих повода донести. Все это очевидно способствовало тому, что никто не выдал скрываемых ими людей, в том числе и нашу Этточку.

Но мы, оставшиеся в гетто, обо всем этим ничего не знали.

Теперь на очереди спасение старшей дочери Бэллы.

После опасных и сложных «маневров» я опять в городе. Опять меня встречают с плохо скрываемый страхом и неприятным изумлением. Я не в обиде – понимаю – люди боятся.

Но Беллу надо спасти. Старюсь перебороть страх, унижения. Haконец, я попадаю к д-р Ландсбергене – глазной врач, на улице Донелайчиc. Она меня знала с университетской скамьи. Когда я училась, она была ассистентом покойного профессора Авижёниса.

В ожидальной сидели лишь две женщины из деревни с кo- шелками, закутанные в большие платки. Такие не страшны.

Когда на пороге кабинета показалась д-р Ландсбергене, она, увидев меня, поздоровалась и, будто я повторная пациентка, пришедшая для лечебных процедур, нaдела мне на оба глаза специальную электрическую грелку -термофор, в виде двух круглых плоских подушечек, закрывавших почти все лицо. При этом она шепнула мне несколько ободряющих слов на ухо. Какая чуткость! Как я была благодарна ей в эту минуту! Как приятно мне было посидеть, с закрытым лицом – в безопасности, в тепле – передохнуть после всех перипeтий и унижений того дня.

Когда пришла моя очередь, д-р Ландсбергене меня пригласила в кабинет, затемнила его, затянув черные шторы окон, как это делается обычно при исследовании глазного дна, и спросила, чем. она мoжет мне помочь. Она меня внимательно выслушала, по- думала немного и... без лишних слов, сказала: «Пусть приходит.» такое немногословие было очень характерно для дорогой мне, ныне покойной, д-ру Ландсбергене, у которой некоторая внешняя сухость скрывала большое доброе сердце и глубокие чувства.

Итак, есть место и для Бэллы. Но опять предстоит сложная проблема: как ей уйти из гетто. Теперь ведь это стало намного труднее: стража усилена, многих людей застрелили у забора, заметив их попытку бежать. В бригадах все чаще и чаще пересчитывали людей, нет уже больше пеших колонн – всех возят на грузовиках

Думали и передумывали о разных вариантах побега и никак не могли найти выхода. В конце концов узнали, что есть какая-то новая бригада, которую переправляют лодкой отдельными группами через реку Нерис прямо на рабочее место в конце улицы Ионавос. При переправе лодками создается некоторая сутолока, которая умышленно усиливается, счет и пересчет людей запутывается, при этом может создаться момент, благоприятный для побега, конечно, с риском быть пристрелянной на месте. Другого выхода не было – пришлось рисковать.

Нам. оставшимся в гетто, не было известно, удалcя ли намеченный для Бэллы план, удалось ли другим нашим детям попасть в условленные места, не донес ли кто- либо на них, живы они – ничего мы не знали.

Как же в таком случае я могу сидеть сложа руки, ничего не зная о судьбе детей? Может я им нужна сейчас, может я им-еще в будущем пригожусь, если только удастся остаться в живых? Но как мне уйти из гетто и куда я денусь в городе? Ведь в поисках места для детей я уже использовала все возможные и невозможные шансы.

Но успокоиться не могу. Пошла работать на лесопилку, мо жет оттуда удастся как- нибудь сбежать. На большой разбросанной территории лесопилки бродили обычно также литовки- женщины, которым стража разрешала собирать щепки. Я нaдела платок на голову, сняла очки, достала большой мешок, набрала щепок и в момент, когда менялась стража, когда один постовой ушел, а другой был лишь виден издали, я с мешком на спине медленно вышла. Казалось, что вот-вот пуля пронзит мне спину. Но вот я за углом, зашла в подворотню, бросила мешок, сняла платок, надела очки – и я на свободе! Но, какая свобода? Где мне ночевать хотя бы сегсдня? И как узнать о детях? К тем людям, у которых дети скрываются, боюсь заходить, чтобы своим посещением не привлечь внимания не вызвать подозрения у соседей, у гестапо. Окольными путями удается узнать, что дети живы, но сердце матери чуяло, что не всё в порядке, что моя помощь нужна. Оказывается, что в семье Ландсбергов несчастье: гестапо арестовало их сына, в доме ожидаются обыски, ночные облавы. Ясно, что Бэлле там больше оставаться нельзя. Надо срочно искать для нее другое место. Но где? Значит не только мне некуда деться, но и Бэллочке негде быть. Найти бы хоть пока на один день убежища для нас: отдельно для меня и отдельно для Бэллы. Вместе скрываться слишком опасно.

В течение 8 дней я бродила по городу в ежедневных поисках ночевки для меня и дочери. Ночевали мы и на чердаках, и в подвалах, в сараях и даже в каких-тo притонах. Бэлле в этот период помогли профессор Мажилис со своей супругой, устроив в бoмбоубeжище больницы (на ул.Путвинскиo 3).

... Но затем и эта возможность отпала.

Очень тепло в тот период отнеслась к нам также медсестра Бимбене, у которой Бэлла переночевала, но дольше оставаться там нельзя было. Д-р Рагайшене-Биелюнене и её муж (оба к сожалению уже умерли) согласились устроить у себя мою дочь в качестве работницы. Но Бэлле уже нужен был паспорт, и в этом мне помог д-р Кеcгавичюс (Kеcгaйла). Он занимал тогда пост директора больницы Красного Креста. Я к нему несколько раз приходила в больницу, всякий раз дрожа от страха, боясь, чтоб меня не узнали. Он меня очень сочувственно и приветливо принимал у себя в кабинете.

Один раз, когда я сидела у него, в дверь постучались, вошел полицейский, и я была уверена, что это пришли за мною – меня арестовать. Я принесла д-ру Кесгайла фотокарточку дочери, и через несколько дней он мне вручил для нее свеже сфабрицирoванное «временное удостоверение личности». Этот подделанный документ хоть и являлся смягчающим обстоятельством, но все же опасность и риск для самых Билюнасов были очень велики. Д-р Рагайшене (Биeлюнене) все твердила: "Если бы не эти черные глаза! Я не могу спать из-за них." Она была очень отзывчивым, добрым человеком. A для себя я все еще убежища не имела. Металась по городу, не находя крова, и в отчаянии решилась было вернуться в гетто, хоть там за побег я была бы тут же передана в руки гестапо.

В самый критический для меня момент мне помог незнакомый мне человек, с которым я встретилась случайно во время моих беcконечных похождений.

Звали его Бронюс -небольшого роста, очень скромно одетый человек. Лишь впоследствии я узнала его фамилию (Готаутас) a также то, что число спасенных им людей исчислялось чуть ли не десятками. Это маленький человек с боль шой душой, человек с большой буквы!

Он был верующим, помощником ксендза по прозвищу "Бролюкас". Делал он все это из религиозных побуждений.

При его помощи я очутилась в дачной местности Вичюнай, где он нашел для меня место портнихи у своей знакомой – скромной деревенской женщины Янкаускене Она. Я умела немного шить и обшивала ее детей, а также принимала заказы у дачников, получая за работу немного крупы или кусочек хлеба.

Однажды, когда я примеряла платьице трехлетней девочке, она заплакала. Mать заметила: «Cтранный ребенок – не только врача она боится, но и портнихи». Мать и не подозревала, что я врач.

А когда платьице было готово, мать сказалa: «Видно, что вы специалистка» (мое «уменье» шить обнаружилось в гетто, в военное время – требования были невысокие).

Оставив меня в Вичюнае, Бронюс время от времени меня навещал и с необыкновенной чуткостью помогал выходить из создавшихся

затруднений. Так, у окружающих стало вызывать подозрение, почему у меня нет хлебной карточки – не с неба же я свалилась. Наутро он мне принес свою хлебную карточку. Затем хозяйка, согласно требованию полиции, должна была зарегистрировать в домовой книге паспорта всех жильцов. А паспорт у меня был липовый. Я сама обесцветила раствором марганцовки свою фамилию и назвала себя в паспорте Мажейкене Она. Подделка получилась довольно неудачной: цвет бумаги изменился, и паспортист мог это легко заметить. Бронюс меня успокоил, говорил, что все будет в порядке и обещал к вечеру вернуть паспорт вместе с домовой книгой. Но ни к вечеру того дня, ни в последующие дни он не пришел. Я была уверена, что с ним случилось несчастье, что он, очевидно, попал в руки гестапо. Я ежеминутно ожидала, что неизбежно придут и за мной, ведь по домовой книге известен адрес. Ночи напролет я настороженно ждала, не раздеваясь, наготове прыгать через окно в случае облавы. Лишь через несколько дней я узнала, что он паспорт с домовой книгой вернул детям хозяйки в тот же вечер, как и обещал. Дети положили документы в сундук, а хозяйка мне забыла сказать об этом. Взглянув на отметки в паспорте и в домовой книге, я тут же увидела, что печати заявки поддельные. Но Янкаускене – хозяйка как женщина малограмотная этого не заметила и была спокойна. Жила она тогда очень бедно, но делилась со мной своей жидкой похлебкой.

Кругом на даче люди отдыхали, качались в гамаках на солнце дети их играли в мяч, резвились, и всего в 8 километрах отсюда в Вильямполе, чудом уцелевшая кучка «нелегально оставшихся в живых детей» держалась взаперти в подвалах. Но никого из этих дачников все это, очевидно, не трогало.

Не только дачники, но и большинство жителей города былo равнодушно и относилось пассивно к тем ужасам, которые происходили в гетто. Об этом я имела возможность судить, прислушиваясь к высказываниям многих людей в моем присутствии, которые не догадывались, что я еврейка. К сожалению, приходилось наблюдать не только безразличие, но и низменную удовлетворенную жадность зверей – грабителей.

Всё это, конечно, не касается тех людей, которые помогли мне или мне подобным. В сравнении с огромной массой, с толпой число их сравнительно невелико. Это люди – герои. Они рисковали своей жизнью и жизнью своих семейств во имя любви к ближнему и всечеловеческой солидарности.

И хотя их героизм не может реабилитировать всей массы преступников, их подвиг является лучом света во тьме, и эти люди хоть частично спасли честь своего народа.

Говоря о героях-спасителях, хочу еще напомнить также Юлию Виткаускене и ее сына, которые спасли мою четырехлетнюю племянницу Риночку.

Находясь в Вичюнаe я еще пыталась делать вылазки в город, искать путей спасения для оставшихся в гетто мужа, сестры, но не удалось. Их вывезли в Германию, и они там после долгих страданий погибли: муж – в концентрационном лагере Дохау, сестра – в Штутгофе. А мои родители, брат, сестра и их семьи, а также множество других родных и друзей погибли еще в начале при разных «акциях».

История нашей алии

B связи с этим, забегая немного вперед, расскажу коротко об алие нашей семьи.

Вскоре после своего освобождения Бэлла мне сообщила, что она решила добираться до Эрец Исраэль (тогда еще не было государства Израиль). Принципиально у нас всех этот вопрос был уже решен в гетто. Мы тогда твердо решили: если только останемся живы, не оставаться на этой окровавленной земле, хоть мы на ней родились и были раньше к ней привязаны. После освобождения, мы были разбитые, голодные и беспомощные, и не было сил что-либо предпринимать. Правда, кое-кто рассказывал, что единичные ceмьи стали нелегальным путем прокрадываться через границу.

Но как и где найти нити к этому пути я понятия не имела, да и с мале нькими детьми это было сложно. Я тогда считала, что решение Бэллы преждевраменно. Это было в конце 1944 года. Война шла к концу, но по всей Eвропе еще шли бои, и было бы благоразумнее дожидаться подписания мира, авось, после этого такие поездки будут легализированы. Бэлла согласилась повременить, но это «лежало» на моей совести. Я стала более усиленно искать пути для отъезда всей семьи, но никак не могла добраться до настоящего адреса.

Люди держали свои намерения в тайне, а потом внезапно пропадали. Помимо всего, у них, очевидно, было много денег, которые нужна были для такого дальнего и опасного путешествия. У меня же не было ни гроша.

Через год, в конце 1945 года, мне Бэлла вторично заявила о своем намерении пуститься в путь по направлению к Эрец-Исраэль вместе с какой-то небольшой группой молодежи. В этот раз я уже не считала себя вправе ее задерживать. Уже был заключен мир с Германией, но на пути еще предстоял нелегальный переход целого ряда границ. Не могу сказать, что я была спокойна за нее, но я ей помогла снарядиться в путь и через 3 дня я отпустила свою восемнадцатилетнюю дочь, почти девочку, в «неизвестность», в разрушенную послевоенную Eвропу.

Отпустив ее, я стала с большим напряжением ждать вестoчки от нее, опасаясь за ее жизнь. В то время было несколько случаев, когда при нелегальном переходе советской границы, некоторые «беглецы» были пристрелены на месте преступления, других задержали и сослали куда-то. И я молила Бога или cудьбу, чтобы Бэллу хотя бы арестовали, и я тогда могла бы посылать ей посылки в тюрьму или в лагерь.

Тем временем я все же не сидела сложа руки и предпринимала разные шаги, чтобы мы вместе c детьми могли следовать по пути Бэллы. Друзья давали какие-то адреса в Вильнюса, куда я часто ездила, но я там ничего не могла добиться.

И в то же время люди рассказывали, что каким-то семьям все же удавалось пересечь границу (хоть не всегда удачно). Чаще всего это бывали люди, обладавшие большими материальными средствами и связями. Ни того, ни другого, у меня не было, да и физические возможности мои были очень ограничены: обязанности на работе (2 ставки) требовали своего, и эти частые поездки в Вильнюс бывало очень трудно совместить со службой, к тому же «быт заeдaл» – было голодно, холодно. Tрудно было в те послевоенные годы накормить детей, одеть их, заботиться о топливе и т.д.

Возможно, если бы мой муж был с нами, он бы легче нашел путь к отъезду. Я тогда еще надеялась, что мой муж или брат, сестры и даже родители могут вдруг вернуться из Германии. Возвратились же некоторые люди, которым удалось выжить в концентрационных лагерях.

***

Наконец, месяца через три после отъезда Бэллы я получила от нее весточку – открытку из Польши. Я была счастлива: главное, что она жива. Дальнейшие письма поступали очень нерегулярно из разных стран Eвропы. Письма задерживались месяца два в пути, часто пропадали.

Вдруг мы узнали, что одной группе из нескольких семей удалось все же уехать. В эту группу входили знакомые мне зубной врач, детский врач, aдвокат со своими семьями и другие. Полагали, что им удалось подкупить кого-то и иx доставили самолетом до Будапешта. Должна признаться, что я им позавидовала тогда. Вскоре выяснилось, что они оказались в... Вильнюсской так называемой Лукишской тюрьме!

Эта печальная весть нас всех огорчила и встревожила. Эти люди вначале сидели долго в тюрьме, затем они получили по 6-10 лет концлагерей. Впоследствии родственники, ездившие к ним на свидания, узнали кое-какие подробности, а именно: они было договорились с каким-то летчиком, который обязался самолетом их отвезти в Венгрию, откуда уже легче было продолжать путь. Самолет поднялся, полетел и... приземлился не в Будапеште, а... в Вильнюсе, и они очутились в КГБ (тогда HКГБ). Не все выжили, оставшиеся в живых с течением времени приехали в Израиль. Здесь трое из моих знакомых умерли в сравнительно не старом возрасте. Один из моих знакомых проживает теперь здесь (в Бат- Яме). Он бы, конечно, мог рассказать более точно и более подробно о подстроенной для них ловушке и их дальнейших страданиях.

***

От Бэллы я долго не получала писем и очень волновалась. Наконец, я неожиданно получила открытку c острова Кипр. Я тогда понятия не имела, как она туда попала.

Лишь впоследствии по прибытии в страну, я узнала, как после нашей разлуки она скиталась в течение двух лет по всяким лагерям, для перемещенных лиц в разных странах Eвропы, и, наконец, после опасного плавания на утлом, переполненном людьми судне, попала на столь долгожданный берег Хайфы. Там она тут же была схвачена англичанами, которые ее отправили на остров Кипр, где она провела за колючей проволокой еще один год. только в 1948 году она прибыла в Израиль – так что ее путь домой продолжался целых 3 года. По прибытии в Израиль она вместе с группой активных бойцов Варшавского геттo и других геттo и лагерей приступила к основанию нового кибуца на голом мecте. Этот кибуц был назван «Кибуц лохамей aгeтот».

Tем временем режим в России становилая строже. Усилились ре- пресоии. Приближалось начало печально известных пятидесятых годов (вернее, их первая половина). Стали арестовывать людей и вывозить их в Сибирь. Это делалось в оcновнoм по ночам, у меня всегда были наготове всякие мешочки и рюкзаки с самыми необходимыми вещами в случае внезапной высылки. Oсобенно много вывозили литовцев. Среди них оказались некоторые из наших спасителей. Меня это очень вoлновaло. Я была уверена, что произошла ошибка – ведь они такие хорошие люди. Я писала петиции советским властям, добивалась попасть к начальнику KГБ и другим представителям власти, но безрезультатно. Это, конечно, было наивно с моей стороны. Когда участились высылки, кое-кто из литовцев – наших cпаситeлей некоторое время укрывались у нас. B нашей квартире была маленькая каморка, которую можно было замаскировать.

Затем началось преследование так называемых «безродных космополитов», что явно касалось евреев. Антисемитизм стал официально проявляться все сильнее.

В такие периоды думать об алие было нереальным и казалось абстрактным.

Люди боялись даже заикнуться об Израиле. Но я все годы продолжала пеpеписыватьcя с Бэллой, хоть друзьям это казалось очень рискованным.

***

А пока жизнь требовала своего. Приходилось приспосабливаться к условиям повседневности в галуте.

Получив работу в больнице, я ею очень увлеклась и, казалось, отдавала этой работе все свои силы.

Но стремление в Израиль стояло на первом месте, хоть предпринять что-либо в те времена не было возможности.

Годы шли. B середине пятидесятых годов началась репатриация в Пол ьшу, которая дала многим возможность уехать.

В 1957 году, через 12 лет после отъезда Бэллы, мне удалось отправить через Польшу свою cамую младшую дочь Ноэми, (которой тогда еле минуло 18 лет) в качестве жены польского подданного. Это было связано с большой нервотрепкой, и нельзя сказать, что это было легко.

Ноэми недолго пробыла в Польше – Бэлла позаботилась о тoм, чтобы ее причислили к עלית הנוער (алия молодежи), и она поселилась в том же кибуце, где жила Бэллa.

Средняя дочь, Этта, тем временем уже была замужем, eе муж как уроженец Литвы репатриации не подлежал, и таким образом, путь через Польшу был для них закрыт.

Теперь я уже ждала писем от двух дочерей, и c eще большeй жадностью ловила «новости» из pадиоприемника.

Вскоре мы стали хлопотать о легальном отъeзде всей семьей, но получали повторные отказы.

При этом бывало не мало волнения, при чем вce это необходимо было держать в секрете от окружающих.

На моей работе в больнице это нисколько не отражалось, и жизнь шла своим чередом.

Через несколько лет после множественных и упорных отказов прибыло, наконeц, разрешение. Но... только для меня. Дочь, Этту Левитан, c ее семьей не выпускали. Это было уже в 1969 году – череа 12 лет после отъезда Ноэми.

Очутившись на Родине, я стала энергично хлопотать о разрешении на выезд своих детей, оставшихся в Каунасе. Беспокоило то, что они в прошлом работали в засекреченном учреждении (в «почтовом ящике»), хоть с того времени прошло тогда уже шесть лет.

Вначале я стала забрасывать письмами всех высших представителей Советской власти в Литовской республики, затем начала посылать заявления в центральные органы СССР, Брежневу, Косыгину, Подгорному, Громыко, а также Добрынину и другим. Я им писала по несколько раз, не получив ответа. Я стала обращаться к великим мира сего, не только к государственным деятелям, но и ко многим известным интеллектуалам, лауреатам Нобелевской премии и другим. Кому только я тогда не писала: У- Тану, американским сенаторам, Н.Гольдману – редактору Нью Йорк таймс и еще, и еще – всего набралось 97 писем.

Очень хлопотливо было с переводом этих писем на английский язык, с печатанием на машинке. Я ездила 1 -2 раза в неделю в Тель-Авив В нашем министерстве иностранных дел в Тель-Авиве я стала завсегдатаем.

В общем, это была эпопея.

Дочь с мужем там на месте со своей стороны также проявляли немалую активность, ездили в Москву, демонстрировали в ОВИРе, остались без работы, настрадались, намучились.

В конце концов они получили долгожданное разрешение на выезд в государство Израиль в мае 1971 года.

Неизвестно, помогли ли наши совместные усилия или нет, ведь вскоре после этого стали гораздо легче выпускать из России, но из Каунаса они были первыми ласточками, принимая во внимание их прежнюю работу, являвшуюся тогда большим препятствием.

Таким образом, алия нашей семьи растянулась целых на 26 лет. Уехать всей семьей нам никак не удавалось – только в одиночку – в 1945, 1957, 1969 и 1971 годах. И все эти долгие годы я была в разлуке со своими детьми в разных вариациях.

«Скоро сказка сказывается, да нескоро дели делается.»

Вернусь теперь к своему рассказу, придерживаясь хронологического порядка – к осени 1944 года, к нашему освобождению от пережитого кошмара под господством нацистов.

Третья часть

КАУНАС – конец 1944 – начало 1950 года

После войны

Я чувствовала себя, будто я вернулась из другой потусторонней жизни... и я долго была под влиянием перенесенного шока.

Обеих младших девочек я скоро нашла у наших спасителей – святых, благородных людей.

Где находится старшая дочь 17- ти лет и жива ли она, мне не удалось выяснить тогда, и это продолжалось очень долго. В нескольких километрах от Каунаса еще находились немцы, и по ночам была слышна канонада.

Жизнь требовала своего. У нас не было ни пищи, ни одежды, ни денег. На детей было жутко смотреть. Худые, бледные, напуганные. Прохожие на улицах оглядывались на нас.

Кто-то нам посоветовал пойти в больницу Красного Креста, cказав, что там во дворе больницы будто раздают бесплатно обеды для спасенных. Mы, конечно, с радостью туда направились, т.к. были голодны. И действительно, во дворе больницы мы увидели толпу людей из нескольких десятков человек – евреев, стоявших в очереди у окошечка за миcочкой супа, в котором что-то плавало. Трудно забыть эту потрясающую картину. Уже издали бросалась в глаза мертвенная бледность одних, которая особенно выделялась в сравнении а сильно загоревшими, черными лицами других. Оказалось, что белые – это те, которые месяцами или даже годами скрывались в погребах или землянках, а черные – это те, которые скрывались в полях ржи или в кустах.

А какие это были встречи!... Люди плакали, рыдали, обнимались. То и дело слышно было: «А где Моисей?» «Где Сарра?» «Где дети?» и т.д. Ответы же получали: «Не знаем... их нет... их увели с первой акцией, со второй, с большой акцией...»

И опять слезы...

Жуткие сцены.

***

Kвартир пустых было сколько угодно, особенно в центре города, и мы, не долго думая, поселились в одной из свободных квартир.

Дети были очень травмированы психически. Маленькая Ноэми все еще боялась признать себя еврейкой и говорила всем, что она литовка. Впоследствии она под строгим секретом призналась своей ceстре, что она еврейка, и закляла ее никому об этом не говорить.

Первым долгом надо было позаботиться о пище для детей. Для этого нужны были хлебные карточки, которые выдавались только на работе.

Через 3-4 дня после освобождения я приступила к работе в детской поликлинике. Во врачах был недостаток, мне предложили сразу полторы ставки и выдали хлебные карточки, дети съедали дневную порцию хлеба в один прием. Вскоре открылся еврейский детский дом, и я в качестве дополнительной нагрузки приняла обязанность врача детдома.

Недели через три, во время одного из моих приeмов в поликлинике, сестра вызвала очередного больного и... вдруг... входит Бэлла – моя старшая дочь, о которой я уже целую вечность никаких вестей не имела.

Можно себе представить, вернее трудно себе представить нашу встречу... Медсестры, бывшие в кабинете, плакали...

Лишь впоследствии Бэлла мне рассказала о всех тех мытарствах и жизненно опасных ситуациях, которые стояли на ее пути.

Один раз дети рассказали мне, что в нашем дворе у дверей подвала, где живет дворник, стоит часто какая-то девочка, очень грустная и всякий раз провожает моих детей взором, полным тоски, будто она им завидует в том, что у них есть мать. Девочка эта лет двенадцати была блондинкой, не похожей на еврейку, я с ней осторожно побеседовала. Она мне рассказала, что она еврейка, сказала свое истинное имя и фамилию и что ее родители оставили ее у этого дворника за определенную сумму денег. Этот дворник часто напивался, буйствовал, и девочка сильно настрадалась в их семье. Mы тут же взяли девочку наверх, и я положила ее спать вместе с ее ровесницей, моей двенадцатилетней дочерью. К утру обнаружилось, что девочка вшивая, и что эта вши перекочевали также на Этточку (мою дочку). Пришлось привести их в порядок. Девочки подружились. Вскоре открылся еврейский детский дом для сирот из гетто, а еще позже у этой девочки нашелся отец, который, к счастью, вернулся живым из гитлеровского концлагеря.

B эти первые дни в поликлинике почти не видно было еврейских детей. Они и их родители остались на IX форту... Тoлько впоследствии стали возвращаться из глубины России эвакуировав- шиеся еврейские cемьи, Появились также семьи еврейских военно- служащих

Hа днях я встретила здесь, в Израиле, одну коллегу-педиатра, которая была еще в те годы студенткой-практиканткой, прислан- ной в нашу пликлинику. Она напомнила мне, как она была взволнована, увидев первого еврейского грудного ребенка. Я его осмотрела, по своему обыкновению не спеша и, конечно, ничуть не иначе, чем любого другого ребенка. Это тогда удивило мою студентку. «Доктор, ведь это еврейский ребенок!» – шепнула она мне на ухо, когда мать и медсестра вышли из комнаты. Я, как моя коллега мне теперь напомнила, очень строго ответила ей: «Раз и навсегда запомни, что между больными нельзя делать разницы – будь-то еврейский, литовский или даже немецкий ребенок. Bcех надо лечить одинаково, причем добросовестно!»

И она это запомнила на всю жизнь. А я об этом нашем разговоре давним- давно забыла.

Во время визитов на дому у литовского населения, мне неоднократно бросалось в глаза еврейокое добро: субботние серебряные подсвечники, пуховики в чехлах с вышитыми, монограмами еврейским шрифтом, мебель и т.д. Случилось так, что я один раз попала в нашу бывшую квартиру. Трудно это было... Cколько воспоминаний... Узнала я и знакомые предметы, часть мебели. Но какое значение имела тогда потеря вещей?

Вскоре после cвоего возвращения Бэлла мне сообщила, что она

решила добираться до Эрец Исраэль (тогда еще не было госу дарства Израиль). Принципиально у нас всех этот вопрос был уже решен в гетто. Мы тогда твердо решили, если только останемся живы, не оставаться на этой окровавленной земле, хоть мы на ней родилиcь и были раньше к ней привязаны. После освобождения мы были обессиленные, голодные и беспомощные, прaвда, кое- кто рассказывал, что единичные семьи стали нелегальным путем прокрадываться через границу. Кое-кого поймали и сослали в Сибирь, других пристрелили на самой границе, некоторым удалось прорваться. Но как и где найти нити к этому пути я понятия не имела, да и с маленькими детьми это было сложно. Я тогда считала, что решение Бэллы преждевременно. Это было в конце 1944 года. Война шла к концу, но по всей Европе еще шли бои, и было бы благоразумнее дожидаться подписания мира, авось, после этого такие поездки будут легализированы. Бэлла согласилась повременить, но это «лежало» на моей cовеcти. Я стала более усиленно искать пути для отъезда всей семьи, но никак не могла добраться до настоящего адреса. Люди держали свои намерения в тайне, а потом внезапно пропадали. Помимо всего, у них очевидно было много денег, которые нужны были для такого дальнего и опасного путешествия. У меня же не было ни гроша за душей.

А тем временем приближалась зима. Ни одежды, ни одеял. Наши спасители мне предлагали помощь, пришлось кое-чем воспользоваться, но уж очень мне не хотелось их обременять больше. В квартире было очень холодно. Центральное отопление было разрушено, а печек в доме вообще не было. Вода в водопроводных трубах замерзла, трубы лопнули. Кто-то помог мне достать жестяную печурку, дети собирали щепки, и мы кое-как отапливали одну маленькую комнатку.

Когда я шла по улице, мне часто в некоторых проходящих мимо парнях мерещилиоь убийцы...

Я продолжала искать путь к отъезду, eздила несколько раз в Вильнюс в связи с этим, но ничего не получилось.

В конце 1945 года мне Бэлла вторично заявила о своем наме -рении пуститься в путь с какой-то небольшой группой молодежи. В этот раз я уже не решилась ее задерживать. Уже был заключен мир с Германией, но на пути все еще предстоял нелегальный переход целого ряда границ. Я ей помогла снарядиться в путь, и через дня я отпустила свою восемнадцатилетнюю дочь, почти девочку, в «неизвестность», в разрушенную послевoeнную Eвропу.

Первую весточку от Бэллы я получила из Польши месяца через три. Kак я потом узнала, она она скиталась в разных странах по всяким лагерям для перемещенных лиц в течение двух лет. После опасного плавания в утлом переполненном людьми судне, она попала, наконец, на столь долгожданный берег Хайфы. Там она тут же била силой схвачена англичанами, которые ее отправили на о.Кипр, где она томилась еще один год. Только к концу 1948 г. я получила извещение о ее прибытии в Израиль.

Наш отъезд всей семьей никак не удавалоя. Только в одиночку, каждaя из нас в отдельности – в 1948, 1957, 1969 и 1971 г. удалось осуществить наше стремление в Израиль. Таким образом, алия нашей семьи затянулась на целых 26 лет.

Я все эти годы чувствовала себя, точно в поезде. Получалась

какая-то двойственная жизнь. Но, если путь очень долгий, то даже в поезде надо устраивать свой угол удобно, и даже уютно, одновременно стремясь к основной цели. Хотя бывали длительные периоды, когда мысль об алие казалась нереальной и недосягаемой. А пока жизнь в Каунасе за эти годы шла своим чередом. Дети продвигались в учебе, я – в работе, которой я всецело отдавалась во время работы иногда совершенно забывала о каких-либо других проблемах.

***

Опишу здесь нескoлько случаев того периода, с которыми мне приходилось сталкиваться, работая в поликлинике.

Это случаи из разных разделов педиатрии, ничего общего мeжду собой не имеющие, но они мне запомнились больше других, т.к. некоторые из них принесли мне тогда много волнений, кое-какие другие случаи показались мне, в связи с некоторыми деталями, не совсем стандартными и cтоящими описания.

Тяжелая пневмония у двухмесячного ребенка

Каунас 1945 год

У этой семьи, куда меня пригласили, убили в гетто трeх детой... Родители каким-то чудом выжили. Они были уже немолодые. Родился мальчик, eго рождение совпало с «серебряной свадьбой» родителей. Когда этот ребенок в возрасте двух месяцев заболел, паника в доме была велика. А заболел он крайне тяжелой формой

пневмонии. О больнице в то время и речи быть не могло. Детских мест в стационарах было тогда очень мало, условия в больницах были еще тогда не налажены. Ребенок стонал, задыхался, был весь синий, в легких обильные влажные хрипы, временами у ребенка начинались судороги. Я послала людей срочно искать кислород и где-нибудь раздобыть пенициллин, а тем временем решилась на отчаянный по тогдашним понятиям шаг – вынести ребенка на свежий морозный воздух. Я закутала его, как можно теплее, и в то же время свободно, чтобы не обременять его столь затрудненного дыхания, и вынесла ребенка во двор на морозных воздух. Действие оказалось изумительным. Ребенок стал дышать спокойнее, медленнее, перестал стонать, личико его порозовело, домашние смотрели на меня со страхом и подозрением. Но терять было нечего, и они не протестовали.

Тем временем принесли кислородную подушку. Пенициллин пришлось раздобыть частным образом, в аптеках его еще не было. Пенициллин тогда вводили каждые 4 часа и днем, и ночью. Ребеночек, к радости всей семьи (а также моей), к счастью, выздоровел.

Случай, собственно, банальный, но вся обстановка была необычной, крайне волнующей и потому запомнилась мне.

Туберкулезный менингит

Каунас 1945 год

Какой коварной и жестокой болезнью был в те года туберкулезный менингит! Он начинался исподволь и нe было

тогда абсолютно никакого средства приостановить процесс. Это был смертный приговор. Cмертность = 100%.

Как трудно бывало стоять с беспомощно опущенными руками у кровати приговоренного к смерти ребенка. Чаще всего заболевали дети и подростки. Причем, все они бывали какие-то особенно хорошие, деликатные дети. Это считалось общеизвестным, люди хрупкого, астенического телосложения, заразившись туберкулезом, заболевали более тяжело. К тому же, в дальнейшем, видимо cама болезнь меняла облик больных, как бы облагораживая их.

Всего лишь около 34-35 лет тому назад стали вводить стрептомицин в спиномозговой канал. Это создало новую эру в борьбе с этой болезнью. Затем появился изониазид, а за ним и другие средства, которые достаточно было применять взамен мучительных cпиномозговых пункций, и... туберкулезный менингит был побежден! Да и вообще туберкулез становится теперь редкостью. А ведь туберкулез, и в том числе туберкулезный менингит, был распространен еще в глубокой древности, о чем свидетельствует археология.

На моей памяти десятки смертей от туберкулезного менингита. Последний смертный случай, который мне пришлось наблюдать, произошел в начале 1945 года, когда я уже жила в Каунасе. Помню его хорошо.

Единственная девочка немолодых родителей двенадцати лет, которую с большим трудом удалось спасти из гетто – умерла, не дождавшись стрептомицина! Oна действительно была очаровательным ребенком: красивая, талантливая.

А примерно через полгода после ее смерти в Литве стали вводить в спиномозговой канал стрептомицин, и появились первые случаи выздоровления.

Диагностические ошибки во время гриппозной эпидемии

Каунас 1947 год

Каждому человеку свойственны ошибки, и тем более молодому врачу.

Мединина не точная наука, не все можно рассчитать и не все можно предугадать.

Особенно часто ошибки получались во время гриппозных эпидемий, когда целые семьи болели гриппом, и этот диагноз заслонял все остальные. К тому же врачи бывали в то время сильно перегружены, и просто не было физической возможности успеть вcем помочь и одновременно углубиться в детали каждого случая или следить достаточно внимательно за динамикой процесса. Oдин случай запомнился мне надолго.

Двухлетняя девочка, дочка знакомого зубного врача, стала жаловаться на боли в животе, поднялась температура. Это было во время эпидемии гриппа, который в то время давал желудочно- кишечные нарушения. Так и говорили – «желудочный грипп».

В данном случае мать была уверена, что у ребенка пищевое отравление, девочка съела в тот день, по словам матери, какую- то определенно недоброкачественную пищу, после которой началась рвата. Девочку трудно было исследовать. Она боялась врача, была капризна и исследовать животик, как следует, мне не удалось, хотя я ее навещала несколько раз.

Возможно, что в неэпидемическое время я бы смогла при каждом визите удeлить ей больше времени и терпения и получила бы более ясную картину ее состояния, но меня oжидали еще в нескольких домах, где родители волновались из-за очень высокой температуры у детей. Эти обещанные визиты обычно лежали на моей совести. Между прочим, по сей день у меня время от времени повторяется стандартный сон, будто я обещала навестить больных, но надолго задерживаюсь где-то у других пациентов, и меня давит и беспокоит данное обещание. Эти сны какие-то тяжелые, кошмарные и, проснувшись, я чрезвычайно рада, что я уже пенсионерка... B общем, я принуждена была в те дни спешить, а дети, как известно, в этом отношении очень чутки, чувствуют нервозность врача и, как нарочно, не дают себя исследовать.

Мать не сомневалась, что у ребенка так называемое "засорение желудка", и ей очень хотелось обязательно дать ребенку касторку (слабительное).

Были времена, когда касторовое масло давалось больным при всех болезнях, «направо и налево». Я еще хорошо помню из моих детских лет, как часто я бывало встречала идущего по улице ребенка или взрослого с узким пивным стаканом в руке, наполовину наполненным желтоватой жидкостью и накрытым бумажкой. Так в те времена отпускали в аптеках это очень противное на вкус касторовое масло. Прохожие при этом любили спрашивать: «Кто у вас болен?» Кстати, в те времена, когда кто-либо, идя по улице, держал в руках лимон, его тоже опрашивали: «Что случилось? Заболел кто-либо у вас?» Это было особенно показательным дая маленьких меcтечек Литвы с еврейской беднотой, среди которой редко кто мог себе позволить такую роскошь, как лимон, здоровому человеку.

Я повторно не разрешала матери дать слабительное. Я вообще не любила назначать слабительные при оcтром и тем более неясном заболевании желудочно-кишечного тракта.

Но когда мать мне позвонила по телефону и опять завала речь о касторке, я в конце концов согласилась: "Ладно, дайте."

На утро мне сообщили, что девочке стало вроде бы лучшe. Но к вечеру того же дня, т.е. через два дня от начала заболевания я, к моему ж ужасу, конcтатировала у девочки «острый живот» с явлениями перитонита, т.е. воспаления брюшины, по-видимому, на почве прободного аппендицита. Я тут же вместе с родителями поехала с ребенком в больницу, девочку в тот же вечер оперировали, и, действительно, нашли перфорированный аппендикс, с явлениями ограниченного перитонита, к счастью, не разлитого. Антибиотиков тогда не было, и девочка пролежала долго в больнице с дренажной трубкой в ране, присоединились осложнения со стороны мочевых путей и т. д. К счастью, все кончилось благополучно. Но нелегко все это было.

Ошибка здесь двойная. Во-первых, я не установила диагноза, а во-вторых, я, несмотря на это, т.е, на неустановленный диагноз, уступила настойчивым просьбам матери и разрешила дать ребенку слабительное.

Вполне возможно, что дача касторового масла способствовала или ускорила развитие перфорации.

Я долго не могла простить себе этой ошибки. С тех пор я по сей день окончательно и категорически запрещаю давать слабительное при oстрых заболеваниях желудочно-кишечного тракта.

В этом случае родители были очень тактичными и деликатными людьми. Я ни разу не слышала упреков с их стороны. Наоборот, были моменты, когда, видя мою растерянность, они меня успокаивали.

Бывали на моей совести ошибки диагностические, тактические и другие. Но меня судьба как-то случайно уберегла от особенно крупных неприятностей, и не пришлось мне пережить каких-либо скандальных общественных или судебных взысканий. Сама же я себя очень часто упрекала и терзала за недостаточно продуманные шаги, а такке за и «лишне сказанные cлова.

Дежурные врачи приемного покоя

больниц в роли консультантов

1945 – 1949гг

Обычно больницы не в состоянии госпитализировать всех больных. Часто из-за отсутствия индикаций или из-за отсутствия свободных мест в больнице.

Но иногда получаются парадоксальные или несуразные ситуации, могущие привести к печальным последствиям.

Тaк, например, врач поликлиники со стажем в 10 – 20 лет решает направить больного в клинику при подозрении на заболевание, требующее стационарных исследований, специального лечения или операции. Во многих случаях врач поликлиники наблюдал этого больного неоднократно, и шаг этот некоторым образом продуман.

В приемном покое больницы, особенно, если это случается ночью, дежурит молодой врач с очень кратковременным стажем. По возрасту он может быть сыном того врача, который направил больного.

Дежурный врач как сотрудник большой клиники смотрит свысока на эту маcсу «второразрядных» врачей всяких там поликлиник, на этих «чернорабочих», которые тащутся по разным домам, делая визиты после амбулаторного приема.

Молодым людям (не всем, конечно) свойственна самоуверенность и очень часто им «все яcно». Не будет же он и-за каждой мелочи будить заведующего отделением или другого ответственного врача.

Короче, с легкой руки этого молодого врача, диагноз, c которым больной направлен отрицается, и больного отсылают обратно домой.

Такие случаи я наблюдала в мою бытность в Литве и в не меньшей степени здесь у нас в Израиле.

В первые годы после воины меня еще в Каунасе не знали, т.к. до войны я работала в Мажейкяй. Работая в поликлинике, я была одной из многих участковых врачей. Меня знали только жители того участка, который я обcлуживала.

Приведу два примера тех лет, когда посланные мною дети c подозрением на жизненно- опасные заболевания, были дежурными врачами больниц отосланы домой как не нуждающиеся в госпитализации.

Один ребенок скончался, а второй остался инвалидом. Это значит, что я всегда была права.

Непроходимость кишечника

1945 год

(INVAGINATIO)

Молоденькая сестра нашей поликлиники обратилась ко мне со своим семимесячным мальчиком cо следующими жалобами: ребенок, до cих пор хорошо развивавшийся, здоровый, заболел внезапно в 7 часов 30 минут утра – стал сильно плакать, cтонать, побледнел. От пищи отказалая, до того вырвал. Стул был один раз, нормальный. Мать полагала, что у него были боли в животике, т.к. ребенок ложился время от временя на животак, подтягивал ножки, корчился и будто лазил на четвереньках. Боли заходили схваткообразно, затеи прекратились; ребенок уcпoкоилая и заснул. При осмотре ребенок был спокоен, даже улыбнулся, животик был мягкий, не напряженный и, видимо, безболезненный.

Течение болезни показалось мне немного подозрительным в отношении возможной непроходимости кишечника: внезапное

начало, с точным указанием часа и минут, бледность, схваткообразные боли, возраст ребeнка и т.д. В этом возрасте как раз случается внедрение одной части кишки в другую (invaginatio).

Я оcторжно иcследовала ребенка per rectum (мизинцем с напальчником, обильно смазав его вазелином). При исследовании на кончике пальца показалась капелька крови, и это меня еще больше насторожило. Я немедленно направила ребенка в детское отделение Университетской клиники с подозрением на invaginatio кишечника. Tам, в приемном покое, ребенка осмотрел дежурный педиатр и объяснил родителям, что он никакой инвагинации не находит, так как животик у ребенка мягкий, общее состояние хорошее, и кровь при исследовании per rectum можно объяснить травмой слизистой оболочки при пальцевом исследивании. Ребенка отправили домой. После чего он был несколько часов спокоен, играл погремушкой, только отказывался от пищи.

На следующий день мать опять принесла ребенка ко мне с теми же жалобами. Приступы боли повторялись немного чаще, хоть в промежутках он чувствовал себя неплохо, только отказывался от пищи. Животик продолжал быть мягким, ничего особенного прощупать не удавалось, но при повторном ректальном исследовании опять показалось немного крови. Я вторично отправила ребенка в клинику и вторично он был возвращен домой. Я была возмущена и огорчена. Случись это лет через 10, когда я уже успела получить в Каунасе кое-какое имя, посчитались бы с моим мнением, и ребенка не отправили бы обратно.

Это было грубой ошибкой со стороны дежурных врачей. Как я потом узнала, обa были молодые, неопытные врачи.

На третий день утром я узнала, что ночью состояние резко ухудшилось, он изменился в лице, началась повторная рвота, из ануса самопроизвольно выделилась кровь. Родители в третий раз поехали в больницу. На сей раз при такой классической картине непроходимости кишечника ребенка немедленно оперировали.

Часть внедренной кишки оказалсь некротизированной (гангрена). Сделали резекцию этого омертвевшего участка кишечника, но имелся уже разлитой перитонит (воспаление брюшины). Ребеночек промучился еще дня 3-4 и умер. Необходимых в данном случаe антибиотиков (широкого cпектра действия) тогда еще не было в употреблении. Известно, что при инвагинации, как и при других видах кишечной непроходимости прогноз тем лучше, чем раньше производится операция. И можно почти с полной уверенностью cказать, что если бы первый дежурный врач не отправил бы ребенка домой, оставил в больнице для наблюдения и консультации c другими более опытными врачами, его оперировали бы вовремя – и несчастье не случилось бы. Мягкий животики отсутствие напряжения часто вводят в заблуждение начинающих врачей. Но если ребенок посылается с таким диагнозом, как подозрение на заворот, то это уже требует настороженности. Я знаю не один случай, когда врач, увидев кровь, принимал болезнь за дизентерию и отправлял ребенка в инфекционную больницу. Пока там разбирались, терялось драгоценное время.

Во вcех учебниках по хирургии подчеркивается и это общеизвестно, что в первый день, а иногда и дальше, живот при непроходимости бывает мягким до тех пор, пока не началось раздражение брюшины. А если живот становится напряженным, тогда, к сожалению, это уже может быть поздно.

Течение инвагинации кишечника протекает не всегда классически. Помню случай, который напоминал картину какого-то мозгового заболевания. Ребенок не плакал, все время болезни был сонный, сознание затемненное, была интоксикации неясной причины. И только, когда показалась крови из заднего прохода, после ряда соответствующих иcследований удалось поставить правильный диагноз. Eсли только не забывать об этой болезни, которой чаще всего подвержены дети второго полугодия жизни, причем чаще мальчики – если только помнить об этом, то диагноз можно большей чаcтью поставить заблаговременно. Для уточнения диагноза применяется также рентгенологическое и другие методы иcследования, а в неясных случаях очень важно внимательно наблюдать за течением болезни.

Я сознательно остановилась на этом заболевании несколько подробнее, чтобы это лучше запечатлелось в памяти молодых врачей.

Туберкулема мозга

Каунас 1947 год

В поликлинике ко мне обратилась мать с мальчиком лет семи. У него вдруг ночью случился приступ судороги в левой половине тела. Накануне болела немного голова. Один раз была рвота. Судороги продолжались минут пять, а когда мальчика привели ко мне я никаких отклонений от нормы у него не нашла. Менингeальных явлений не было. Рефлекcы были в норме. В грудном или раннем детоком возрасте судороги случаются довольно часто, и прогноз обычно хороший. Но в возрасте семи лет уже приходитcя подумать об эпилепсии или другом неврологическом заболевании. Я назначила ребенку кое-какие анализы и направила к глазному врачу исследовать глазное дно, условившись с матерью придти через день-два с ответами. Из амбулаторной карты ребенка я узнала, что он в прошлом болел туберкулезом бронхиальных желез. Заболевание в то время очень частое. Это меня насторожило в смысле подозрения на туберкулезный менингит.

Дня через два судороги в левой руке и левой ноге повторились. Хоть никаких менингеальных явлений я у него не нашла, я настояла на том, чтобы мать поехала c мальчиком на консультацию в отделение туберкулезного менингита при универоитетской клинике. Это отделение было недавно открыто в связи с появлением стрептомицина и возможностью излечения туберкулезного менингита.

Я написала сопроводительное письмо с диагнозом: туберкулема мозга, т.е. опухолевидная форма туберкулезного менингита. Это довольно редкая локализованная форма туркулеза, которая может образоваться в разных частях тела, в том числе и в мозговой ткани. Это случается несравненно реже разлитого туберкулезного менингита.

Когда ребенок поехал в клинику, он произвел впечатление здорового. На мою записку в клинике обратили очень мало внимания, и ребенка отослали домой. Через неделю у него опять повторились судороги, и его опять не приняли, т.к. всякий раз после приступа у него получалась полная ремисcия (перерыв). Только через месяц я от медсеcтры узнала, что у мальчика тем временем развилась типичная картина туберкулезного менингита, и что он уже два дня лежит в больнице. Лечение продолжалось около трех лет. А так как он поступил с опозданием, то получал особенно большие дозы стрептомицина и частые спинномозговые и субакципитальные (подзатылочные) пункции. Это очень мучительное лечение, жизнь ему удалось спасти, но излечение было неполное, а с дефектом. Он остался глухим, и у него повторялись эпилептические приступы. Ослабление слуха может иногда вызвать и стрептомицин в больших дозах, которые приходилось давать в данном случае. Но полная глухота и эпилепсия объяснялись запоздалым лечением туберкулеза. Более чем вероятно, что если бы лечениe было начато на 5-6 недель раньше, ребенок не остался бы инвалидом.

Хромающая девочка

Каунас 1948 год

Отец привел в поликлинику свою двухлетнюю девочку, которая уже третей день стала хромать. Мать уехала куда-то на несколько дней и оставила ребенка на попечении отца. Медсестра поликлиники завeла девочку и ее отца к педиатру, моей коллеге, принимавшей в соседнем cо мною кабинете. Врач оcмотрела девочку, проверила подвижность суставов, проверила также

рефлексы, но никаких отклонений от нормы не нашла.

Необходимо было сделать рентгеновский снимок. Но снимок может назначить только хирург, таков порядок. Xирург принимал на следующий день после обеда. Папаша пришел с ребенком в назначенное время к хирургу. Тот посмотрел походку девочки, – да, действительно, хромает. Просмотрел суставы, кости – ничего особенного. Но снимок можно сделать. Рентгеновский кабинет работает только с утра. Пришлось придти наутро, а затем сделанную рентгенограмму показать хирургу. Тот в рентгенограмме ничего не нашел и велел ребенка направить обратно к педиатру. Что отец и сделал. Отец вернулся на следующий день к педиатру. Пока врач осматривала ребенка, отец взял ее ботиночки, вытряхнул их, нет ли там камушка. Ощупал их внутри рукой, при этом обнаружил, что в ботиночке той ножки, на которую девочка прихрамывала, торчал небольшой гвоздик. Отец попросил щипцы или плоскогубцы. Eму дали какой-то инструмент отоларинголога, и он вытащил злополучный гвоздик. Haдели ботиночек, и девочка после этого перестала хромать. Отец теперь вспомнил, что ребенок при обувании плакал, но он это объяснил капризом. Девочка cкучала по матери, да и многие маленькие дети не любят процедуры обувания. Все хорошо, что хорошо кончается. Значит гвоздем всей этой истории оказался гвоздь, сидящий в ботиночке.

Прыжок в воду

Каунас 1948 г.

Как- то раз летом во время работы в поликлинике из приемной послышался шум голосов и резкие крики.

Группа школьников-подростков доставила в поликлинику де- ׳ вочку лет тринадцати, которая купалась вместе с ними в реке Неман, как раз в неглубоком месте. Поликлиника находилась недалеко от реки, дети рассказали, что во время купания девочка вдруг cтала очень сильно кричать не cвоим голосом и жаловаться на боли во всем теле. Крик девочки был душераздирающий. Она не давала дотронутьая до cебя. В глазах было выражение ужаса. Мне еще не приходилоаь видеть такого иcступления. Я не обнаружила ни на голове, ни на других частях тела никаких признаков ушиба, никаких ссадин или кровоподтеков. На крики сбежались cестры, еще два педиатра, и вcе твердили, что, девочка, видимо, истеричка, Я не знала о чем подумать и тоже стала предполагать, не является ли ее состояние какой-либо невротической реакцией.

В это время зашел хирург поликлиники, который должeн был начать прием своих больных. Он первым долгом спросил детей, каким образом девочка прыгнула вводу и, узнав, что она прыгнула головой вниз, он тут же поставил диагноз: «травма ныряльщиков» – это типичный случай – она упала на темя, получился противоудар. Скорее всего повреждение шейной части позвоночника – смещение позвонков или компрессионный перелом, котоpые вызвали повреждение спинного мозга или его корешков, чем можно объяснить сильнейшие боли в конечностях и во всем теле.

Была немедленно вызвана машина cкорой помощи, девочку иммобилизовали, осторожно положили нa носилки и отправили в хирургическое отделение Университетской клиники. Там развились параличи конечностей, она долго лежала в гипсовой кровати, ей делали всякие ортопедические процедуры, операции конечностей, она долго лежала в гипсовой кровати, ей делали всякие ортопедические процедуры, операции, вытяжения. Их семья затем уехала из Каунаcа, и дальнейшая судьба девочки мне неизвестна.

Можно предположить, что если бы не пришедший вовремя хирург, я бы решила, что у девочки какое-то нервное потрясение, и, возможно, назначила бы ей успокаивающие средства. А между тем, ранняя диагностика сдавления спинного мозга имеет большое значение, так как от своевременно принятых мер зависит степень восстановления утраченных функций.

Это была моя «слепая» диагностическая ошибка. «Слепая», потому чтo я просто не знала о таком cиндроме. И все это возможно из-за плохого «фундамента» моих знаний – плохая школа военного и послевоенного времени, которой я пользовалась лишь наполовину, будучи занятой на службе.

Еврейский детдом

K концу 1944 года в Каунасе открылся еврейокий детдом или, как он официально называлоя, «Детдом номер 4».

Там собрали единичных, оставшихся в живых, еврейских детей, рассеянных по вcей Литве в разных местах: в монастырях, литовских детдомах или спрятанных в семьях литовцев, рисковавших для этой благородной цели своей жизнью. Дети эти были очень травмированы, напуганы.

Я, конечно, пошла работать в этот детдом, дети которого требовали особого внимания. Они были очень слабы, часто болели. Можно было сказать, что это были не дети, а маленькие старички. Они боялись каждого свежего человека. Многие из них сидели в углах, опустив головки, ни с кем не разговаривая.

Bcего в детдоме собралось около 120 детей. Их грустные глазки, растерянноеть и запуганность производили удручающее впечатление. Воспитатели старались изо всех сил развлечь детей. Нашлись всякие добровольцы, приносившие игрушки, сладости. Я ходила в детдом не реже двух раз в день, а если нужно было и по ночам.

Бытовые условия послевоенного времени были вначале очень тяжелые. Дети сильно страдали от холода, голода и часто болели.

Понемногу они становились немного веселее, начали учиться, и жизнь стала входить в более или менее нормальную колею.

Becною 1945 года стали возвращаться единичные из родителей, чудом уцелевшие в концлагерях Германии. Это вызвало большое напряжение в детдоме. Каждый ребенок стал надеяться на возвращение его отца или матери.

Они окружали тесным кругом каждою приходящего свежего человека и дрожащими голосками спрашивали: «Mожет быть, ты моя мама?» (или «мой папа?»).

Тем единичным счастливцам, у которых нашелся один из

родителей, все дети очень завидовали.

Нашлось немало людей, желающих адаптировать детей. И это опять вызывало волнение и новые надежды у детей, Хоть персонал детдома старался, чтобы это все происходило втихомолку, наименее травмирующим образом, дети были на этот счет постоянно насторожены, а малыши обращались к свежим людям: «Возьми меня, будь моей мамой!» Дети старшего возраста были сдержаннее и не переставали надеяться на то, что их родители найдутся, но такого счастья дождались лишь считанные.

Постепенно этот детдом перестал быть еврейским. По распоряжению властей в детдом поступало вcе больше и больше литовских или русских детей. Дети жили между собой дружно, только жалко было тех из «наших» детей, которых переводили из этого детдома в другие дома общего типа, где им трудно было aдоптироваться. Вообще, перевод любых детей из одного детдома в другой является травмой, а в данном случае тем более, ведь детдом должен заменять у этих детей родительский дом, а родительский дом не меняют. Естественно, что еврейский язык (идиш) постепенно улетучился из детдома, который в 1950 году перестал существовать как таковой. Остался детдом номер 4.

Как раз к тому времени я стала работать в больнице.

В настоящее время в Израиле насчитывается около 40 бывших воспитанников еврейского детдома, большинство из них хорошо устроились.

В Тель-Авиве были oрганизованы встречи бывших воспитанников

детдома (также персонала) вместе с их семьями. Эти встречи были очень волнующими.

Некоторые из бывших детей приезжали навестить меня в кибуце уже вместе со своими детишками. Сколько было воспоминании, слез!

Часть четвертая

Работа в больнице

В начале 1950 года мне, наконец, предложили работу в качествe заведующей только что открывшимcя детским отделением 1-ой Советской клинической больницы г.Каунасa. Эта больница обслуживала центральный район города и в ней было 400 коек, в том чиcле в детском отделении – 45.

С того времени началась новая эра в моей жизни, и поэтому я ее выделила oтдельную главу.

Mне поставили условием отказаться от частной практики.

B первые послевоенные годы частная практика была еще широко распространена в Литве, и я имела для этого специальное разрешение.

Конечно, мое материальное положение должно было без частной практики резко ухудшиться, но стремление работать в больнице взяло верх.

Bедь я цeлых 22 года мечтала об это« и, получив, наконец, работу в больнице, вceцело отдалась ей. Я задерживалась в отделении долгие часы и просиживала до позднего вечера у кроваток тяжелых больных.

А когда я бывала дома, телефонные звонки из больницы непрестанно звонили. Bся семья, включая домработницу, уже знала имена очередных тяжелых больных, о котoрых велись телефоные беседы c дежурным персоналом.

Mой контакт c отделением поддерживался круглые сутки, я сама вставала по ночам и справлялась о положении в отделении. И со мнoй очень чаcто конcультировались или присылали за мною машину.

Об одном из ночных звонков напомнила ине здесь знакомая коллега из Литвы, которая была тогда начинающим врачом.

Это было ее первоe ночное дежурство в жизни, и первый ребеночек, которого eй принесли в два часa ночи, оказался... мертвым. Oна очень растерялась, расплакалась и позвонила мнe. Она помнит, как я еe старалась успокоить.

Hо обычно, если звонили мне ночью, то это бывали случаи, которые трeбовали активных действий.

Немало трeвог причиняли мне эти ночные звонки и cрочные вызовы в больницу, тeм более, что нeрeдко мне приходилось иметь дело с болезнями, которых я раньше никогда не встречала.

Kaк я ужe упоминала, не было у меня фундамента образцовой университетcкой учебы, и это давало себя знать, демонстрируемое обычно в университcкиx клиниках редкие и сложные случаи запоминаются на всю жизнь, я же вместо «живых» случaев вспоминала блеклые иллюстрации из русских учебников, которые печатались тогда на особенно плохой бумаги. Немецких книг у меня было мало.

Я выписала целый ряд журналов и читала, читала... для художественной литeратуры никак не оставалось свободного времени.

Я считала, чтo я права не имею пoзволить себе такое удовольствие – я обязана читать только медицинскую литературу, а она мeня захватывала полностью.

Благодаря этому, да при наличии богатого больничного «материала», а также благодаря большой ответcтвeннооти, которую я постоянно сознавала – я начала очень быстро «расти» как врaч-педиатр.

Таким образом, только начиная c моего пятидесятилетнего возраста, «кривая моего врачебного роста» сделала резкий скачок вверх.

Ha этом примере молодые врача имеют много шансов надеяться на свое будущее. Дo пятидесяти лет у них еcть много времени впереди. Да и после пятидесяти лет еще можно много чего успеть, хоть нe безгранично...

Так и случилось со мною: в шестидесятилетнем возрасте я внезапно заболела (нарушение шагового кровообращения), после чего я несколько месяцев не работала.

К счастью, все прошло благополучно. Но этот сигнал заставил меня призадуматься и замедать темпы моей деятельности.

Пришлось ограничиться только своей непосредственном работой на службе.

Я отказалась от обязанностей председателя научного общества педиатров, перестала делать доклады врачам, перестала публиковать статьи в медицинаких журналах, а главное – приостановила свою любимую работу – подготовку монографии на тему «Hеотложная диагностика в педиатрии». Уже большая половина работы была готова, только болезнь помешала ее закончить.

Организационная работа и персонал

Первые 1 – 2 года работы в качестве заведующей была для меня особенно трудными. У меня не было никакого опыта в организационной работе, во взаимоотношениях с многочисленным персоналом, а главное, в лечении тяжелых стационарных больных.

Раньше при тяжелых, угрожавших жизни больного случаях, у меня бывал спасательный выход – отправить ребенка в больницу.

С каким облегчением я тогда могла вздохнуть, освободившись от гнетущей меня заботы и оставив больного в больнице под постоянным наблюдением врачей и сестeр.

А теперь вся тяжесть ответственности и забот лежала в основном на мне.

B очень тяжелых случаях я иногда терялась и хоть не хотелось мне

показывать свою неполноценность, я не считалась с падением своего престижа (в глазах родителей или сотрудников) и предлагала приглашать консультантов из Университетской клиники. Подчаc этот консультант бывал значительно моложе меня, но я ценила его более длинный и более богатый опыт в соответствующей oбласта и чувствовала, что его совет может оказаться полезным.

Bначале в отделении отмечался большой недостаток самых необходимых предметов уходa. Нe хватало то пeленок, то распашонок, то дневных, то ночных горшочков.

Я принуждена была всего этого добиваться у начальства. С тeчением времени я заметала, что я им здорово надоела cо своими требованиями!

Чтобы избежать резкого тона c их стороны, который начинал изредка проявляться, я стала все свои требования (заявки) оформлять в письменной форме, оставляя у себя копии. Это оказалось гораздо более эффективным, чем устные просьбы, так как ответственность начальства за каждый несчастный случай, a также за каждую внутрибольничную инфекцию была очень велика.

Понемногу условия в детском отделенно налаживались. Bo многом мне помогала старшая сестра – очень толковая и преданная работе. У нее был очень меткий глаз и большой oпыт. Я часто ценила ее советы даже при лечении больных.

Пpи постоянной смене дежурного персонала приходилось зорко следать, чтобы «у семи нянек дитя не осталось без глазу».

Делать замечания сотрудникам в присутствии посторонних

неудобно (хоть не всегда мне удавалось себя cдержавать).

Чтобы не забыть замеченных ошибок, я их постоянно записывала.

Раз в месяц, когда весь персонал отделения собирался, согласно общепринятому в больнице порядку, приходила очередь моей записной книжки. Bсе со страхом и напряжением смотрели на эту густо исписанную «злосчастную» записную книжку, боясь, что я назову имя виновного.

Эта книжечка имела магическое действие, и, кажется, что она во многом способствовала улучшению ухода в дeтском отделении. С тeчением временя мы добились хороших показателей работы.

Лучшие работники детского отделения создали как бы ядро, стимулировавшее всех остальных сотрудников. Больше всего это проявлялось, когда отделение боролось за жизнь очень тяжелых больных. Bce тогда волновались, подтягивались, и каждых старалcя помочь, чем он только мог.

Попадались, конечно, и не подходящие работники, но в общей сложноcти, детское отделение славилось отсутствием интриг и конфликтов.

Правда, не обходилось изредка без мелких обид, недоразумений, резко сказанного слова.

Я никогда не забуду моего старшего ординатора, котoрая теперь занимает мое мecто. Она до сих пор поддерживает со мною контакт в письмах, описывая в них свои заботы и достижения.

Она очень толковый, добросовестный человек и способный врач.

У нас нашелся общий язык, и долгие годы она с исключительной преданностью помогала мне и нашему общему делу.

Родители

Oдин знакомый педиатр средних лет, сказал как-то: «Bы думаете, что причиной моих cедых, волос являются больные дети, мои маленькие пациенты? – Hет, в этом виноваты их мамаши».

В этом есть большая доля правды. Бывают, конечно, разные мамаши – и cпокойные, и воспитанные, но бывают и грубые, недоверчивые, требовательные, да и похуже.

В тe времена посещение родителей очень ограничивалось. Это бывали радостные часы для детей, долго ожидаемые часы для родителей, но трудные часы для врачей и сестeр.

Родители мешали работе, нарушали порядок и чистоту в отделении, они замечали разные недостатки и ставили всякие, подчас обоснованные, подчас несуразные требования.

Многие из обслужи вающего персонала смотрели на нeкоторых матерей, вроде бы как на своих врагов. Я старалась сестер умиротворить, А еcли случалось, что какая-нибудь мать была груба ко мне, я отвечала ей примерно в такой форме: «Жалко, что у вашего cыночка, такая невоспитанная мать, но ребенок не виноват в этом, и вы можете быть споко йной – он получит все надлежащее ему лечение, несмотря на неприятности, которые вы нам причиняете».

Hо не всегда мне удавалось быть cдержанной, когда я находила в неурочное время в палатах родителей, сидящих на кроватях, да eще без халатов (это считалось тогда большим грехом), я не могла сдержать своегo раздражения.

Особенно, если в палатах бывало насорено, наставлено всяких склянок, кошелок – точно на вокзале, я довольно peзко выпроваживала напуганных матepей. До сих пор не могу себе этого простить, и у меня на совести тогдашнее бездушное отношение к родителям и больным детям, которые так истосковались по этим свиданиям.

Посещения больных тогда разрешались только два рaза в неделю. К тому же, несколько раз в году провозглашались длительные карантины, то по поводу эпидемии гриппа, или единичных случаев дизентерии, инфекционной желтухи и т. д.

При этом все входы и выходы больницы запирались на ключ, и дежурные пропускали только служащих.

Eсли какому-нибудь постороннему лицу удавалось чудом проникнуть больницу, да еще без халата, это считалось большим преступлением. В те годы человек без халата, попав в больницу, чувствовал себя, подобно совершенно голому среди нарядно одетой толпы.

Maтерям очень тяжелых, безнадежных больных, конечно, разрешалось быть все время при ребенке.

Матери имели при этом возможность присматриваться к порядкам и беспорядкам в отделении. Они подчеркивали замечeнные недостатки, не скрывали своей критики и обвиняли нас в плохом лечении.

Врачей и сестер это огорчало, и им бывало обидно. Mнe докладывали про такую мать: «Oна ужасная, она врет, она клевещет на нас и т.д.». Я при этом опять-таки старалась успокоить своих сестер, объясняя, что в подобном трагическом случае несчастной матери надо все прощать. Kогда у человека случается беда, ему, видимо, легче, если он может кого-либо обвинить в своем горе. B подобном трагическом случае несчастной матери надо все прощать.

Пусть мать имеет хоть это слабое облегчение. Oна уже достатачно наказана cудьбой.

Когда мать оставляла своего ребенка в больнице, и ее разлучали c ним, она себе места нe находила.

Некоторые матери, более активные, набирались храбрости и решались прийти ко мне на дом поговорить о состоянии ребеночка.

Я обычно старалaсь ее успокоить, обещала интересоваться ребенком и т.д.

И вот перед уходом, уже в дверях, мать бывало сует мне конверт. Я категорически отказывалась его принять, в этом отношении я бывала исключительно принципиальной. А у бедной мaтери, которая надеялась, что поcлe этого она сможет быть спокойнее за своего ребенка, катились слезы по щекам. Mне бывало ее иcкреннe жaль, не хотелось мне быть такой жестокой, и я себя чувствовала вроде бы виноватой. Но в то же время я никак не могла ей уступить по следующим причинам: прежде всего, это аморально, так как в Советском Союзе больничное лечение бесплатно. К тому же брaть врачу деньги за лечение осуждается законом.

Ecли я в виде исключения буду брать деньги от родителей единичных больных, то я себя буду чувствовать перед ними особо обязанной, а родители будут более требовательны, поневоле получится неравенcтво, в ущерб остальным больным. А я чувствовала бы себя нeкоторым образом порабощенной.

Если даже одной единственной матери удалось бы меня переубедить и вознаградить за лечение ее ребенка, то она по большому секрету рассказала бы об этом своей подружке, та – еще кому-либо и... так пошла бы цепочка, в общем, я была в этом отношении категорически непреклонна, хоть нельзя сказать, что мы не нуждались в деньгах. Прожить тогда только на зарплату без частной практики было нелегко. Правда, мое положение незначительно облегчалось некоторыми хоть и весьма мизерными надбавками к зарплате:

1) за заведование отделением;

2) за так назывaeмую «высшую категорию» после пройденной аттестации;

3) за почетное звание заслуженного врача pеспублики, которое мне присвоили в 1953 году и некоторые другиe надбавки.

Жили мы, по существу, очень скромно, но я считала, что мы живем в достатке – вeдь все это относительно.

Главное, я не могла нарадоваться тому, что я освободилась от

частной практики – она бы мне только мешала. И я чувствовала большое удовлетворение от того, что я имею возмолность давать, а не брать.

Детская смертность

Общепризнанным показателем детской смертности является число детой, умерших в течение первого года жизни на 1000 родившихся. Чем моложе дети, тем они уязвимее, тем больше их смертность.

Этот показатель находится в прямой зависимости от материального благосостояния и культурного уровня населения.

Я не имею при себе годовых отчетов и указывать здесь числa и проценты смертности нашего отдаления я не могу.

Я только запомнила что c каждым послевоенным годом и улучшением бытовых условий снижалась детская смертность.

Большую роль сыграли также появившиеся к тому времени антибиотики, которые значительно уменьшили летальность (летальность = смертельность – процент умерших от болезней, а не от общего числа детей – от пневмонии, сепсиса и целого ряда инфекционных болезней).

Но при тяжелых дeтских поносах одни антибиотики были недостаточно эффективны.

Когда дeти поcтупали в состоянии тяжелого обезвоживания, их невозможно было спасти без внутривенных капельных вливаний, т.e. без инфузий. Это было общеизвестно. А в то же время из-за крайне тонких вен у детей раннего возраста, это было при тогдашних условиях неосуществимо, как это теперь ни кажется странным.

Это происходило в начале 50-х годов, больше четверти вeка тому назад. Эпоха нейлона и других материалов из пластмасс в Советском Союзе только начиналась.

Hаши врачи и сестры научись хорошо находить тоненькой иголочкой нитeвидные вены дeтeй первых недель или месяцев жизни. Эту маленькую иголочку необходимо было соединить с инфузионной системой при помощи резиновой трубки мало эластичной и сравнительно тяжелой. Иголочка, отягощенная такой трубкой при малейшем движении головки вскоре выходила из вены. Приходилось искать новые вены, получались кровоподтеки, и кончалось тeм, что ребенок не мог получать столь важной для него живительной жидкости в нужном количестве.

Не только в нашем отделении, но и в клиниках Москвы, Ленинграда, Риги и Вильнюса, где мнe приходилось бывать, врачи сталкивaлиcь с теми же трудностями, каждая больница изощрялась по-своему в нахождении разных патентов, как фиксировать голoвку ребенка.

Во многих клиниках клали с обеих сторон головки мешочки c песком, в других – иголку фиксировали гипсом, который, застывая, крепко держал иголочку в вене. Но гипс не давал возмокнэсти слeдить за тeм, что происходит под ним (кровоподтек? некроз?).

B срочных случаях делались венесекции, иногда вводили жидкость внутрикостно, но оба эта способа нe годились для частого применения.

Я остановилась так подробно на всех этих мелких деталях (иголочки, трубочки и т.д), потаму что от этого зависела жизнь или смерть ребенка.

Сколько сил, времени, изощренности к ловкости приходилось тратить на преодоление тогдашних трудностей.

B настоящее время это носит исторический характер «допластиковой» эры.

Теперешних изящных, легких и эластичных наборов для инфузий, которые мы привыкли часто видеть во всех больницах, тогда и в помине не было (при тех уcловлях), и вот в 1953 году нам удалось найти выход из положения при помощи маленького приспособления, которое мною описано в следующей главе.(«Голь на выдумки хитра!»)

Только после этого удалось поддерживать инфузии у детей в течение многих часов или дней, и это привело к резкому снижению детской смертности. Можно сказать, что произошeл драматический перелом в этoм отношении, в течение 1953- 1954 годов дecткая смертность в обслуживаемом нами районе уменьшилась в 3 – 4 раза и упала до 16 – 18 случаев смерти на 1000 родившихся. (Это считается и сейчас неплохим результатом).

Наше отделение получило вскоре славу отделения с наименьшей детской смертностью в республике.

Эти показатели касались всего обслуживаемого нами района, за который мы были ответственны.

Врачи поликлиник зорко следили за развитием грудных детей и при малейшем заболевании их госпитализировали, опасаясь оставлять детей в домашних условиях. Развивалась, как мы тогда выражались, "гипердиагностика из-за перестраховки".

Я вспомнила случай, характеризующий заинтересованность руководства больницы в борьбе за уменьшение процента детской смертности, как мы тoгда с ирониeй говорили, в борьбе за «палочку».

Одна из врачей нашeй поликлиники сообщила, что на ее участке имеется тяжело больной двухмесячный ребенoк, срочно нуждающийся в больничное лечении. Hо мать ребенка ни за что не соглашалась eго госпитализировать. По всей видимости, она нe была заинтересована в жизни ребенка. Это была тaк называемая «мaть- одиночка» (незамужняя), и ребенок являлся для нее лишней обузой. Это была женщина очень примитивная, отсталая. Бытовые и санитарно-гигиенические условия, в которых находился ребенок, были очень плохие. Лечащим врач попросилa меня заехать вместе с ней к этому ребенку, которого я нашла в состоянии тяжелого истощения, Ребенок был обезвожен (дегидратация) и срочно нуждался в инфузиях и соответствующем комплексном лечении в условиях больницы.

Heсмотря на мои убедительные доводы, мать категорически отказалась госпитализировать ребенка.

Я попросив ее удостоверить подписью свой отказ, что она, не задумываясь, сделала. Hо такое письменное согласие не oсвобождает врача от ответственности, и я нашла нужным известить об этом случае главврача. Директор (как мы его называли) незамедлительно бросил все свои дела и поехал с нами. А дел у него было немало. Он руководил штатом из 600 человек, обслуживающих не только больницу, но и все присоединенные к ней поликлиники. И вот к этому крохотнoму, елe живому двухмесячному существу поехала экспедиция из четырех человек: участковая сестра, участковый педиатр, заведуюцая детским отделением (я) и главврач больницы. Мать в конце концов согласилась госпитализировать ребенка лишь после того, как директор пригрозил ей милицией, и мы в той же машине отвезли ребенка в больницу.

Лечение ребенка было очень длительным и упорным, и в конце концов его удалось довеcти до удовлетворительного состояния.

Необходимо признаться, что стимулoм к борьбе за жизнь детей являлись не только гуманные стремления, но к этому при мешивались в еще большей степени элементы престижа, чести, состязания.

Происходила борьба не только за жизнь того он иного ребенка, но борьба за процент, за «палочку».

Это звучит печально, но это факт... Утешение в том, что, в конечном счете, такого рода состязание приносило немалую пользу.

( Bопрос престижа, чести и разные личные соображения играют решающую роль не только в борьбе за жизнь отдельных детишек, но в борьбе за судьбу народов или государств, причем тaкая борьба, к сожалению, не всегда идет на пользу народам населяющим эти государства).

Для главврача детскоe отделениe больницы стало рeпрезентативным, и по его распоряжению, все шли нам навстречу. Аптека доставала самые дорогие или дефицитные лекарства. Лаборатория делала вне очереди всякие сложные исследования. При наличии особенно серьезных случаев главврач по нeскольку раз в день справлялся по телефону о cостоянии здоровья очередного или очередных тяжелых больных.

Вспоминаю случай тяжелого гастроэнтерита (поноса) у грудного ребенка, на поддававшегося лечению. Состояние ребенка ухудшалось и становилось угрожающим. Тогда еще не было в нашем распоряжении антибиотиков широкого спектра действия. B периодической литературе появилась первые сведeния об эффективности неомицина. В аптеки этот препарат еще не поступал. Мы только из литературных статей знали, что неомицин с успехом применяется в клиниках Москвы и Ленинграда.

Я набралась храбрости и решила обратиться за помощью к известному профессору (заведующему кафедрой педиатрия в одной из клиник Ленинграда), основываясь на eго статьях, которые я читала. Созвониться с ним было очень трудно, и я решилась позвонить на дом. К счаcтью, он оказался очень любезным и согласился выделить нам небольшую дозу неомицина.

Главврач нашей больницы распорядился немедленно командировать медсестру в Ленинград, которая привезла нам (воздушным путем) на следующий день малeнький флакончик с 10 гp. неомицина.

Эффект лечения был очень впечатляющим, ребенок стал поправляться и в конце концов выздоровел.

После этого Миниcтерство здравоохранения выделило детским больницам определеннoe количество неомицина, а с течением времени этот препарат появился и в аптеках.

«Голь на выдумки хитра»

(рационализация)

Перебои в снабжении медицинским инвентарем и отсутствие некоторых нужных приборов заставляло меня искать выход из положения и придумывать им взамен кустарным образом импровизированные части.

Причем, речь здесь идет не о сложных приборах (это было не в наших возможностях), а о самых незначительных, простых по существу мелких деталях.

Теперь это имеет только исторический интерес, и потому я не займусь детальным описанием каждой рационализации в отдельности, а только пeречислю некоторые из них:

1) «вентильная трубочка», спасавшая жизнь грудных детей;

2) детская соска на помощь хирургам;

3) «Олива» дуоденального зонда величиною c ячменное зерно;

4) Измерение кровяного давления у грудных детей;

и другие.

Наиболее распространенное универсальное применение получила «вентильная трубочка», т.е. тонкая, эластичная и легкая резиновая трубка, употребляемая обычно для надувaния камер велосипедных шин.

За отсутствием наборов для инфузий из пластического материала мы приспособили вышеупомянутую велосипедную трубочку таким образов, что проблема внутривенных капельных вливаний у грудных детей была разрeшeна.

А жизнеспасающее значение внутривенных инфузий теперь общеизвестно.

Taк как некоторые из этих рационализаций были опубликованы во всесоюзных медицинских журналах, импровизированный наш способ инфузий получал вскоре довольно широкое применение. Я даже получила несколько писем из весьма отдаленных крупных городов Советского Союза в которых мне с благодарностью сообщали об уменьшении детской смертности в их районе благодаря применению капельных вливаний, что раньше бывало неосуществимым. Таким образом, незначительная мизерная деталь, цена которой грош, спасла жизни многих-многих детей.

Новогоднее «поздравление»

Следующий инцидент, случившийся вне стен больницы, и, возможно, не имеющий к ней отношения, оставил у меня на долгие годы неприятный осадок.

Дело было вот в чем: однажды накануне Нового года (не помню точно, какого) я нашла в своем почтовом ящике на своей двери среди других поздравительных писем письмо, написанное по-литовски без, подписи. В письме вместо добрых пожеланий оказались...проклятия, злостные предвещания и вроде бы угрозы мне и моим детям. Подобное со мной случилось впервые. Не могу сказать, чтобы такое новогоднее послание мне было приятно. И, хотя я сухим разумом не верю и не придаю значения приметам, предвещаниям и всяким там суевериям, все же где-то в глубине души или в подсознании спряталось какое-то неопределенное и неприятное чувство, которое лишь изредка проявлялось. И на сей раз это новогоднее "поздравление" навело на меня страх и беспокойство.

Я никому – ни детям, ни друзьям – не рассказывала об этом письме.

Нельзя было знать, может быть это была антисемитская выходка общего порядка. Возможно, что и другие евреи получили подобные письма, хотя я об этом ни от кого не слыхала. В таком случае это не имело бы отношения к моей работе в больнице.

Подозрительным было то, что по письму было видно, будто его писал человек, знакомый с кое-какими условиями жизни нашей семьи.

Не исключалась возможность, что кто-то из сотрудников, которого я когда-то обидела, решил мне отомстить.

Но прежде всего и более всех я подозревала родителей одного ребенка, который как раз перед Новым годом умер в больнице.

Опишу этот случай.

Ребенок двух лет прибыл по поводу внезапно появившихся синих пятен на коже – кровоподтеков неясного происхождения. Один раз он уже лежал у нас по поводу той же болезни. Вообще такие случаи попадали к нам довольно часто. Никаких изменений в крови или других органах при этом установить не удавалось. Здесь, в Израиле эта болезнь как будто бы реже встречается. Как и многие болезни, причины которых неясны, и у этой болезни много названий.

Здесь ее принято называть болезнью Геноха – Шеплейна, в Советском союзе привилось название "капилляротоксикоз".

Но есть еще целый ряд других названий.

Ребенок был единственным у очень немолодых родителей.

Мы разрешили матери остаться при ребенке, тем более, что у него была высокая температура.

В стационаре у него вскоре начались судороги, которые никак не удавалось остановить, несмотря на весь общепринятый комплекс антисудорожного лечения.

При высокой температуре у детей такого возраста судороги – явление нередкое, но обычно они быстро проходят.

Я и моя помощница не уходили домой, пока судороги не прекращались, и мы старались всяческими способами помочь ребенку.

Осталось сделать люмбальную пункцию, которая, как правило, рекомендовалась при затяжных конвульсиях (судорогах).

Мы обсудили вместе с моей помощницей положение, и я сделала люмбальную пункцию. Давление спинномозговой жидкости было повышенное, цвет ее был бурый, как у старой крови. В норме эта жидкость совершенно прозрачная. Судороги у ребенка приостановились, но число кровоподтеков на теле продолжало увеличиваться довольно быстрым темпом.

На следующий день вдруг опять зашли конвульсии, и ребенок тут же в начале приступа скончался.

Родители решили, что причиной смерти явилась накануне сделанная люмбальная пункция, а не основная болезнь. Они пошли жаловаться главврачу, и при этом требовали не делать ребенку вскрытия. Главврач направил родителей в горздрав.

Родители были очень агрессивны, и заведующий горздравом дал свое разрешение на их просьбу. Ребенок был похоронен без вскрытия. В условиях Советского союза все умершие подлежат вскрытию в обязательном порядке.

Вообще это был очень печальный случай, и очень жалко было родителей. Но то, что не сделали вскрытия, было большой ошибкой с медицинской точки зрения. Более, чем вероятно, что у ребенка произошло кровоизлияние в мозг, и это послужило причиной смерти. При этой болезни находят кровоизлияния не только на коже, но также в разных внутренних органах: в кишечнике, в почках, а изредка и в мозгу. Доказать это уже нельзя было. Я уже сожалела, зачем я сделала эту пункцию, хоть она и была показана.

В сущности, надо было родителям объяснить, наиболее вероятную причину смерти. Но тогда было трудно с ними говорить. Уж очень они были озлоблены и разбиты.

По-видимому, родители ребенка искали случай излить свою горечь на меня в форме хотя бы этого анонимного письма. А если это сваливание вины на врача хоть в ничтожной мере облегчило их страдания, то пусть...

Ошибки выходных дней

Анализируя в научном медицинском обществе и в миниcтерстве здравоохранения причины детской смертноcти, а также причины диагностических ошибок, я неоднократно убеждались, что по воскресеньям и пpаздничным дням процент смертности и процент ошибок становился выше, чем в будчие дни. Это былo доказано числовыми данными, а также целым рядом отдельных случаев, которые ярко иллюстрировали тот факт, что когда в больницах число медперсонала оставалось меньше обычного, неизбежно ухудшались уход и лечение больных. И это приводило подчас к катастрофическим последствиям.

А в тех странах, где приняты забастовки, врачи напрасно говорят, что подобное редуцирование числа медперсонала в больницах, неизбежное при забастовках, вреда больным нe приносит.

Eсли медсестры, дежурные при забастовках, должны определять, какой случай является срочным и какой – нет, когда надо послать больного к врачу и когда – нет, то разве можно быть уверенным, что каждый срочный случай будет диагностирован?

Не только медсестры, но и врачи могут легче ошибаться, если они будут заочно ставить диагнозы.

B связи с этим не могу нe отметить, что я никак не могу понять, как можно связать понятия «врач» и… «забастовка». В моем мозгу это никак не укладывается, ведь святой долг врача – это помогать больным людям.

Kроме излишних страданий, забастовки причиняют нe меньший вред в моральнoм отношении.

Общество привыкает к безразличию к безответcтвенности медперсоналa, и всего этого нельзя оправдать ни в каком месте и ни в какое время, и тeм более в нашей маленькой многострадальной стране.

***

За 19 лет моей работы в больнице черeз наше отделение прошло, насколько мне помнится, 16 000 больных детей (приблизитeльно).

Большинство госпитализированных детeй это были больные с обычными «банальными» заболеваниями, такими как пневмонии, тяжелые поносы, у грудных детeй острый суставный ревматизм у детей более старшего возрастa и много всяких других заболеваний.

Число коек для госпитализации детей было относитeльно гораздо больше, чем здесь, у нас, и поэтому мнoгих детей клали лишь с подозрением на разные, подчас не трудные, заболевания, для обследования и уточнения диагноза.

Приводу пример:

Kак известно, чем лучше становились условия жизни, тeм чаше родители жаловались на плохой... аппетит у детей.

Одну девочку шести лет госпитализировали из-за того, что она абсолютно ничего не ела кроме... сосисок. Лечащие врачи никак не могли с нею управиться. Девочка была избалованная. Кроме родителей ее воспитывали бабушки и тетушки.

Я назначила ей на всякий случай кое-какие дополнительные исследования и одновременно строго- настрого запретила подавать eй пищу, за исключением чая.

Bсем детям в ее палате ставили у кроваток подносы с разной eдой, а ей одной – одинокую чашечку с чаем. Одновременно было наказано следить за тeм, чтобы девочка не получала пищи со стороны, я также распорядилась о том, чтобы никто не обращал внимания на тот факт, что она голодает,

Через три дня девочка робко попросила молока с хлебом. Родителя, узнав об этом, остолбенели – неужели она действительно ела такую стандартную пищу, да еще сама попросила!

Родители считали это чудом, которому им трудно было поверить. Они не могли вспомнить, когда она пила молоко и тем более когда она соизволила проглотить кусочек хлеба.

Kак долго это излечение держалось, мне неизвестно. Oписанный cлучай относится больше к педагогике, чем к медицине.

Но кроме этих легких случаев за все эти годы прошло через отделение немало сложных и тяжелых больных, как иx называли «интересных случаев».

Хотелось бы многие из них описать. Но не помня лабораторных данных, не зная результатов рентгенологических и сложных клинических исследований, я нe могу только на основании отрывочных воспоминании дать полноценныe картины этих заболеваний, и материал получился бы некачественным.

B больнице я не видела всех особенностей быта, в которых жил больной, ситуация домашней обстановки не запечатлялась так ярко в памяти, как это бывало во время моей работы в провинции с ее дальними поездками по деревням. В домашней обстановка создаются более интимные взаимоотношения мeжкду врачом и больным.

Однако эта работа в больнице, все эти многочисленные заболевания накопились в виде большого обобщенного опыта, который мне помогал, а иногда и до сих пор помогает диагностировать вcякие cложные заболевания. Я могла бы теперь описать в общих чeртах картину многих очень редких, так называемых казуистических случаев. Но в данных записках это излишне, для этого имеются хорошие учебники.

Ecли бы я могла получить из архива 1-ой Cоветской клинической больницы г.Каунаса истории болезни интересующих меня больных, можно было бы восстановить очень ценный клинический материал, занявший бы неcколько томов. Hо это теперь недоступно и практически нереально. Taк как эта работа в основном посвящена молодым врачам, я большую часть своих воспоминаний уделила именно своим первым шагам, в условиях небольшого меcтечка или деревни. По сравнению с возможностями современных больниц, тогдашние условия были очень примитивными и в настоящее время устарели.

Но так как на истории мы учимся, то мне кажется, что некоторые яз описанных мною медицинских случаев, а также отрывки моей автобиографии тех времен (вcе это взаимосвязано) смогут принести хоть небольшую пользу молодым врачам и их пациентам вообще и в первую очередь, а также некоторым любознательным читателям, в частности.

Мысли о личности врача и о себе лично, в частности

Какими качествами должен обладать врач?

Хотя специалисты по психотехнике смогут лучше меня ответить на этот вопрос, все же хочется и мне поделиться некоторыми своими мыслями о врачах.

Ясно, что основой основ всякой профессии является знание своей специальности и дальнейшее систематическое обогащение приобретенных знаний.

Лечащий врач имеет дело с живым человеком, и поэтому важно, как врач подходит к больному, в какой форме он применяет эти знания на человеке. Врач не должен подходить к больному сухо, как ученый к неодушевленному предмету в своей лаборатории, ведь больной ждет от врача не только его знаний, но он нуждается также в его отзывчивости, чуткости, доброте.

Есть люди, которые без каких-либо усилий, беа рассуждений или мудрcтвoваний просто добры. Это у них естественная рефлекторная реакция на беду ближнего. Эти люди забывают в это время о себе и готовы другому «душу отдать». Я бы сказала, что от таких людей излучается доброта и сочувствие. Эти оба качества врожденные, но частично их можно развить воспитанием и в еще большей мере самовоспитанием. Они тогда получатся, если можно так выразиться, не «сердечными», а «мозговыми», сознательными.

Чуткость же внушить или воспитать трудно, чуткость, в основном, бывает только «сердечная», самопроизвольная. Я лично, к сожалению, не могу похваcтать особой чуткостью по отношению к людям вообще и к больным в частноcти.

Я бывало сочувствую кому-либо от всей души, но отзывчивость моя приходит не мгновенно, а c некоторым опозданием. В то же время не чутко cказанное слово, могущее задеть больное место, у меня необдуманно рано «выскакивает».

Врачу же приходится проявлять сугубую осторожность в своей речи. Требовалось бы взвешивать каждое слово, но это очень трудно. У всех нас довольно часто «язык мой враг мой».

Я не раз сожалела о неосторожно сказанных мною словах. А больные и даже их близкие хорошо помнят слова врача. Так, например, я еще с юных лет помню, как некоторые из моих тетушек долгие годы любили повторять слова врачей, сказанные по поводу их болезней. И действительно, многие долго помнят некоторые выражения врачей, причем сами врачи уже давным давно забывли о случайно брошенных ими когда-то словах.

Очень неприятное впечатление производит поведение некоторых врачей во время обхода в больнице. Больной ждет этого обхода c нетерпением, надеется получить ответы на беспокоящие его вопроаы, ждет, что ему посоветуют, а тут входят врачи и говорят между собой о разных посторонних вещах (политике, моде, сплетнях и т.д.). Вследствие этого остается очень мало времени для тщательного осмотра и медицинских советов, которых так ждал больной.

Многое, конечно, зависит в этом отношении от требований и личного примера заведующих отделением или других ответственных руководителей.

Известно, что у кровати больного недопустимо вести обсуждения о его состоянии, и дискуссии относительно диагноза, прогноза и лечения больного должны вестись поcле обхода, в кабинете врачей. Увы, несмотря на то, что все мы это понимаем и знаем, мы часто и тут продолжаем грешить.

Не только в больнице, но и на дому у больного, куда приглашают консультанта, устраивать так называемый консилиум желательно лишь закончив осмотр больного. Вести дальнейшую беcеду с консультантом необходимо не в комнате больного и в отсутствии членов семьи.

Если родные присутствуют, как это часто случается, при обсуждениях, ведущихся между врачами, они потом вспоминают и разбирают каждое услышанное слово, стараясь подчеркнуть преимущество того или другого врача. При этом слабо разбираясь в медицине, они часто делают ложныв выводы о состоянии больного.

После консилиума надо, конечно, сообщить членам семьи, к какому выводу пришло совещание врачей, сказать несколько слов о прогнозе, о лечении и ответить на вопроcы близких.

Благоприятно действует также аккуратный, опрятный вид врача.

Когда самому врачу cлучается болеть и лежать в больнице, он имеет возможность со стороны понаблюдать и заметить немало ошибок в поведении медицинского персонала в отношении излишне сказанных слов, да и в других отношениях. Ошибки и недостатки свойственны врачам также, как и всем людям.

***

Для успеха лечения имеет значение не только, какое лекарство назначено (большей частью это, конечно, является решающим), но во многих случаях большое значение имеет также кем оно назначено. Ecли больной верит какому нибудь прославленному врачу, пользующемуся большим авторитетом, то лекарство, им назначенное, покажется больному более эффективным, нежели то же самое лекарство (но в другой упаковке), назначенное другим, менее прославленным вpачом.

Общеизвестные опыты c «placebo» или «inbo» (индифферентное вещество, имеющее точно такой же вид и вкус, как испытуемое лекарство) доказали, что часто помогает не cтоль само лекарство, как вера в него.

Так, например, давали больному снотворные таблетки, а после этого точно такие же таблетки, не содержащие снотворного. Оказалось, что действие их было одинаковое. А иногда даже плацебо или «ничто» действовало лучше снотворного. Это лишний раз доказывает, как надо остерегаться скороcпелых выводов и как много неточного, сугестивного и субъективного в нашей так называемой внутренней медицине.

Опыты с placebo» внесли свой большой вклад в медицинскую науку.

И все же всякий раз, когда я читаю об этих опытах, у меня остается какой-то неприятный осадок: ведь больныx, которым мы назначем «placebo» или «ничто», мы обманываем. Они думают, что получают настоящее лекарство, а на cамом деле им ничего не дают, их превращают, без их ведома, в подопытных кроликов. Не противоречит ли это врачебной этике, не аморально ли это?

Конечно, над больными с явными органическими заболеваниями таких опытов не делают. А если имеется подозрение на то, что жалобы больного носят психический характер, то как раз для cамогo больного важно, чтобы врач cмог уточнить этот диагноз.

В то же время нельзя, конечно, отрицать эффект психотерапевтического действия некоторых лекарств, особенно при неврозах.

Только необходимо помнить, что невроз это диагноз очень ответственный. Требуется всестороннее, тщательное и квалифицированное исследование больного, прежде чем придти к выводу, что у него действительно невроз.

Не исключено, что у данного больного может со временем обнаружиться органическое заболевание, протекающее под видом невроза.

К тому же, мы ведь знаем, что мы вcе еще многого не знаем... Также, как многого не знали наши предшественники. Ведь в прошлые времена даже столбняк и бешенство считались неврозом.

Это мне напоминает известную историю (или анекдот?): фельдшер докладывает утром врачу: «Симулянт из палаты номер 5 умер».

Так же, как трудно бывает отличить невроз от органического заболевания, нелегко дается также дифференцировать в некоторых случаях разные формы неврозов от начальной cтадии шизофрении.

В связи а этим я вспомнила слышанное мною когда-то определение в виде ответа на вопрос: какая разница между шизофреником и неврастеником? – Ответ: шизофреник знает, что дважды два это 5, и это его удовлетворяет, а неврастеник знает, что дважды два – четыре, но это его раздражает.

В этом коротком ответе метко и образно характеризуется существенная разница между этими двумя нарушениями психики.

Многие фармацевтические фабрики учитывают психотерапевтический эффект лекарств и дают им названия, указывающие на их действие. Напpимер, Migrenol, Spazmalgin, Broncholate и др. Даже врачу легче запоминается такое название, которое асcоцируется с болезнью.

Большое значение имеет также, как назначено лекарство. Больному желательно объяснить действие лекарства, «от чего» оно и детально указать cпоcоб употребления, точную дозу, до еды или после еды и т.д. Это само по себе часто важно по существу, и при этом больной, соблюдая эти указания, проникается значимостью назначенных лекарств, больше верит в них, и это способствует в известной мере улучшению его самочувствия. Особенно ясно надо объяснять способ приема лекарств людям малограмотным, не полагаясь на одного аптекаря, который часто спешит или говорит невнятно. У меня был случай, когда одна больная, казалось бы не такая уж примитивная, получив из аптеки cвечки, употребляла их «per os» а не «per rectum», т.е., проще говоря, съедала их вместо того, чтобы вставлять их в задний проход.

Поскольку зашла речь о лекарствах, захотелось мне вспомнить старину. 35-40 лет тому назад, когда еще не было антибиотиков, больным назначали гораздо больше лекарств, чем теперь. Принято бывало выписывать по 2-3 рецепта каждому больному: микстуру, капли, порошки или пилюли. В состав каждого рецепта входило по несколько ингредиентов, таков был стиль работы, так что в общей сложности больной получал около десяти лекарственных препаратов, если не больше. Патентованных средств почти не было. Фармацевтам приходилось самим готовить лекарства: отмеривать растворы, взвешивать порошки, изощряться в катании пилюль. Составить удачный рецепт являлось для врача особого рода достижением, искусством. Точно также и для аптекаря приготовить по рецепту врача лекарство требовало уменья, искусcных рук.

Врачи постарше еще неcомненно помнят, как выглядел флакон c микcтурой или каплями. У него была шапочка из цветной гофрированной бумаги, а сбоку наклеивалась сигнатура в виде длинного бумажного шлейфообразного хвоста, на котором записывались составные части микстуры. Mикcтуры обычно надо было взбалтывать, так как не все ингредиенты растворялись. «Чтобы еще такого ему выписать?» – думал бывало раньше врач, отпуcкая больного, eсли болезнь затягивалась и больному не становилось лучше. А если больной обращался к нескольким врачам, то каждый новый врач, стараясь помочь больному, в свою очередь раздумывал, что бы еще такого cвежего прибавить. А больной, бедный, терялся и запутывался во всех этих склянках и порошках...

Такое изобилие разных лекарственных средств (поликрагмазия) безусловно не имеет смысла и подчас вредит.

Очень часто больному на данном этапе вообще не нужны были лекарcтва. Но многие больные недовольны, когда им совершенно ничего не назначают. Им легче, когда что-то предпринимается против их болезни, и тогда приходитоя идти навстречу их желанию и назначить какое- либо самое индифферентное средство. Если больной верит в него, это может сыграть положительную роль в процессе его выздоровления.

***

Многим людям при случайной встрече с каким-нибудь врачом, будучи в гостях или в дороге, обычно хочется воспользоваться случаем и получить медицинский совет для себя или для своих близких. Чаще всего это относится к людям пожилого возраста, среди которых трудно найти совершенно здоровых.

Данному врачу из вежливости, а может и по доброте сердечной, неудобно отказать собеседнику, и он, выслушав его рассказ, кое-что советует, хоть в душе он редко бывает в восторге от таких неуместных консультаций.

B то же время подобная услуга может оказаться «медвежьей».

Для того, чтобы поставить правильный диагноз и назначить правильное лечение, необходимо больного cпокойно обследовать в своем рабочем кабинете, а не заменять это беседой за праздничным столом. Чаcто для этого нужны, специальные приспособления или лабораторные анализы

Иногда больной, выслушав мнение этого добродушного врача, успокаиваетс, я и таким образом он может запустить болезнь, которая требуетcрочных мероприятий.

Итак, остерегайтесь «диагнозов услужливости», «любезных диагнозов», заочных диагнозов.

Как я ни старалась придерживаться правил врачебной этики, трудно бывало изредка избежать излишне сказанного cлова, могущего умалить или принизить авторитет другого коллеги.

Чаще всего это случалось, когда близкие пациента скрывали, что больной лечился до меня у другого врача, и только после моего осмотра они сообщали, что диагноз и назначения предыдущего врача совершенно не совпадают с моим. Я, конечно, старалась это объяснить изменяющимся ходом болезни, но... «слово не воробей, вылетит – не поймаешь».

Не всегда можно судить о враче по словам больного или его близких. Некоторые из них, желая угодить или польстить новому врачу, рассказывают про предыдущего разные небылицы.

К понятию врачебной этики относится не только солидарность с коллегами, но, прежде всего, cознание своего врачебного долга по отношению к больному.

В этом собственно основная суть врачебной деятельности.

***

Необходимость сохранять тайну диагноза общеизвестна, только это не всегда удается осуществить. Но, когда болезнь затрагивает интимные стороны жизни больного (женские болезни, психические расстройства, некоторые пороки развитая и др.), то в этих случаях соблюдение врачебной тайны безусловно обязательно.

Как я уже упоминала, слово и поведение врача, его манеры, жесты, мимика и настроение (за которыми больной зорко следит) могут сыграть большую роль в исходе болезни и даже в дальнейшей жизни больного.

На пациента ободряюще действует оптимизм врача, а не безнадежность и покорность судьбе.

Золотая cередина между осторожностью и смелостью

Bрач должен проявлять большую осторожность и вдумчивость в своих действиях, чтобы прежде всего не повредить больному. Но чрезмерная осторожность и нерешительность опять-таки могут принести вред, если будет упущена возможность неотложной помощи.

Таким образом, врач должен совмещать осторожность со смелостью и решительностью. Это нелегко. Эти качества нужны не только врачу, но и любому человеку в разных случаях жизни.

Для правильного выхода из сложившеюся ситуации нужен опыт, интуиция, наблюдательность. Об этом я писала в главе о самоусовершенствовании более подробно.

Несколько слов об авторитете врача.

Чем моложе я была и чем меньше был мой опыт, тем больше меня беспокоили вопросы доверия и уважения ко мне.

Очень трудно лечить человека, если ты чувствуешь, что тебе не доверяют, что ты не пользуешься должным авторитетом.

Стимулом к успеху в любой работе является также честолюбие, престиж и в не малой степени материальные выгоды.

Это было бы нечестно, если бы я утверждала, что мне совершенно не свойственно честолюбие. Признаюсь прямо – мне бывало (да и теперь еще бывает) приятно слышать, что обо мне отзываются хорошо, что кто-то меня хвалил. Но похвалы, сказанные непосредственно мне в лицо, часто неприятны, в них иногда чувствуется фальшь, «подхалимство».

Зато приятно было узнавать, что мое лечение оказалось эффективным и что больной выздоровел.

Что касается денежного вознаграждения, то хоть наличие свободных денег удобно и облегчает жизнь, вcе же брать деньги непосредственно у постели больного я не любила, о чем я уже писала. Получать хорошую зарплату – это другое дело.

Mне кажется, что это будет вполне объективно, если я скажу, что деньги являлись для меня второстепенным фактором в жизни, и потому величина зарплаты не имела решающего значения в выборе работы.

Основой основ, ведущим стимулом в моих обязанностях всю жизнь было сознание возложенной на меня миссии – помочь больному. Я постоянно сознавала лежащую на мне ответственность за здоровье и жизнь вверенного мне больного, и когда моя работа оказывалась успешной, это приносило несравненно большее удовлетворение, чем деньги или повышение авторитета, престижа.

1979 г.

 

[1] Если добавить 8 лет моей работы в качестве медсестры, нaчиная с 1919 года, то мой общий медицинский стаж будет равен 60 годам!