Такая работа

От автора

Здесь, в летописных строках, нет героев с их рельефностью, особенностью – лишь нанизанные факты и случаи. Но и нанизывающий – не герой, его задача в точности передать моменты из того, под чем живет, не уклоняясь, не чураясь подчас незначительности происшедшего. От малого зернышка и стройный лес, и ... заросли ядовитых плевел. Мысли, беда, проскальзывают, но и они с той же нити.

Те, что ведут нашу страну, знают, что нет никакого коммунизма – это лишь расхожий лозунг для масс – в прикрытие сущих прорех и лживая перспектива будущего. Верхи отлично отдают себе отчет в том, что возглавляется ими: тоталитарная империя: твердость, стабильность, беспощадность – сила власти и произвола.

Опора сего – безотказный механизм, в основе его страх, что посеял делами своими, прочно пропитал им все поры населения, захватив страну в целом, – вездесущий КГБ: небывалое, специфическое явление ХХ-го века, протянувшее от страны свои, из сибирского червонного золота, цепкие щупальца – по всей земле.

Именно в такой ситуации одиночка становится показателем своего времени – документиком истории.

Стремление автора в его самодопросе-показаниях приоткрыть «глазок», приблизить к пониманию «такой работы» через судьбу, пути в стране – и вне ее – одного человека.

Может быть, и пошире: в корне одни и те же явления имеют различные аспекты и масштабы.

А ныне, качает черт качели – на многих широтах и с любым размахом – диапазоном.

Пришел к концу срок полусуществования в каторжном «Речлаге».(1) В порядке начала и течения моего нового, шестого по счету «срока» репрессий, гласящего: пожизненное прикрепление к г. Воркута, с ежедекадной явкой «на отметку» – пришлось прежде всего преодолевать, то с костылями, то трудно опираясь на палку (в лесу грохнулась на мою ногу могучая ель, поваленная соседями-лесорубами) – хождение по мукам учреждений: закладывались новые угольные шахты, как раз во время сдачи планов, в работниках нужда, но ни один отдел кадров не внял воплям своих инженеров о планах. (»Утверди прием бывшей каторжанки, а потом отвечай!»)

Думала: умру от усталости, и пусть на могилу возложат венок из заявлений с черными, красными, синими резолюциями главных инженеров «принять» и «зачислить с...»

По категорическому требованию авторитетного начальника треста Углегеологии, всемогущее управление кадров – на два месяца отпустило меня туда – а проработала я в тресте годы. После составления планов по каждой из разбросанных по тундре поисковых партий и сводного по тресту – вела еженедельный строго экономически-производственный – «Бюллетень Ухто-Печерского Треста Углеологии».

Отдельная, моя комната в «Господском доме»!

Каждый понедельник, отправлялась в утренней полутьме в единственную на иркутском севере маленькую типографию. Переходила по занесенному льду реку Воркуту, поднималась в снежную гору противоположного берега, всегда раза два-три падала (нога). Слава Богу, каждый раз, посидев на снегу, вставала и, хромая, доходила да цели. Верстала набранное, и с пачкой отпечатанных в моем присутствии газет в рюкзаке, возвращалась.

«-»

И вот, один из решающих в моей жизни моментов.

В начале 1957-го года, побродив предварительно по всяким лагерным бюрократиям, добрался до меня документ о реабилитации – частичной. Последнее меня ничуть не тронуло: еду в Москву – чего же больше.

...За прошедшие годы, десятки лет, мы узнали многое. Тяжкие человеческие судьбы, тепло дружбы, приговоренный «тяжелый физический труд» (еще какой тяжелый!), голод. Барачный гам, обыски, раздражающе-мучительный неотвязный «догляд» и «досмотр» вездесущих сексотов. Жизнь – вжатая в темную пайку хлеба…

... Проводы – торжественные и трогательные: пожелания, ценные подарки, объятия, даже слезы. Теплые, лестные, главное искренние слова.

Рассчитали – как положено полноправному полярнику: второй оклад с момента окончания поражения в правах, еще выплату – заполярные, горняцкие, за выслугу лет. Еду в Москву отнюдь не с пустыми руками.

Поначалу устроилась в Москве, прописавшись, вместе с другими из его друзей и родичей, – у двоюродного брата. Зашедший к нему поздно вечером приятель, профессиональный иллюстратор, когда все, кроме брата, улеглись (в том числе и на столе)– тут же сотворил акварель – не мог пройти мимо столь акцентной натуры.

Первая ночь в столице – бессонная. Старики мазались чем-то лезущим в ноздри, они охали, храпели, говорили во сне.

B шесть поутру выкатилась на улицу. Расклеивали сегодняшнее, и в старой знакомой «Рабочей газете» мелькнуло имя А.А. Иоффе: годовщина договора А.А. Иоффе с Сун-Ят-Сеном, в Шанхае, о согласованности в борьбе против режима, при котором, между прочим, три китайских генерала, захватив каждый очередную большую вотчину, облагали сразу народ непомерными поборами, и призывали в бесконечные междоусобные войны. Читала, перечитывала заметку, взяв газету.

Во встречах в Москве слышала: реабилитированные ждут жилплощади по два года, а то и больше.

В жилотделе, рано утром встала и я, чтоб одолеть длинную очередь. В кабинете, за двумя сдвинутыми столами – целая комиссия, я предъявила, среди прочих обязательных документов, также прочитанный мной номер «Рабочей газеты» со статьей о договоре в Китае с Сун– Ят -Сеном. И еще пастель художника, как иллюстрацию нашего «устройства» в Моевке. Сказала:

– Десятки тысяч прочтут о знаменитом договоре, заключенном А.А. Иоффе. И никто не вообразит, что вдова его, после почти 50 лет репрессий, в 6 часов утра бродит по улицам и переулкам Москвы, не зная, где голову приклонить.

Бумаги остались у председателя, рисунок пошел гулять по рукам. Переглядывались. И, удивив всех, более других удивившись сама, через полтора месяца получила ордер на комнату.

Скромный район, скромный дом – еще пустой после капитального ремонта. Приличная, вся белая, комнатка.

В Москве! – Ура!

День счастливых неожиданностей: телеграмма из Новосибирска.

Был у нас с мужем в Москве друг – надежный, верный, большой души, большой культуры. Несмотря на свою ученую степень, он, старый большевик, с Октября включился в практическую работу. Занимал крупнейшие посты, был близок с рядом членов Политбюро.

Когда еще в 20-х годах начались снятия с работы, исключения, репрессии, помню, был у нас и как-то по– особенному собран, серьезен. Убежденно сказал:

– Абсолютная беспринципность, произвол и полная

неразборчивость в средствах – опасно чревата непоправимыми бедами.

Без промедления, покончив с постами и обязательствами, покинул Москву – погрузился в науку. И – уцелел.

В ответ на мое ему письмо, телеграфирует выезд в Москву.

Приняла его в семье моего друга, солагерницы Лифшуни, где я была, ночевала – да почти жила у них.

За столом с цветами, винами – чокались, лились взволнованные речи. Был настоящий праздник, большая встреча, большая радость. Поднялись в самом радужном настроении.

– Дайте хоть взглянуть на этот лист, вытащивший человека из омута.

Сияя начал читать мою реабилитацию, и вдруг лицо его потемнело, рука державшая бумагу медленно бессильно опустилась.

– Значит, реабилитирована частично?

– Ну и наплевать, – беззаботно отозвалась я – в Москве, ордер на комнату в кармане – чего же еще?

Не забуду его лица в ту минуту. Молча сдвинув брови, прошелся по комнате.

– Mария Михайловна, а Вы помните бытующий в литературе известный разговор с женой высланного протопопа Аввакума – сразу по прибытии на Север?

Вспомнила, конечно, и сестра Лившуни попросила передать его.

... Идут они, с трудом передвигаясь по колее, в глубоком снегу, за бедными санями, груженными домашними пожитками, что с собой взяли. И вдруг сани переворачиваются, нехитрые упаковки не выдерживают, скарб рассыпается по снегу. Крестьянин возится с телегой и упряжью. Протопопица, не зная на морозе, за что вперед взяться, в растерянности и отчаянии взывает к мужу: «Скажи, отец, так-то – доколe же?»

И отвечает протопоп Аввакум: «До самой смерти, мати».

Я вопросительно гляжу на друга. Он сказал прямо и твердо:

– Еще со времени Дзержинского, если в бумагах ЧК значится об освобождении или незадержании вызванного на допрос – слово «частично» означает административный надзор. А Bам открыто, прямо и точно, в официальной бумаге-документе преподнесли частичную индульгенцию. Вы это должны знать.

Встречалась, приехав в Москву, в основном, с реабилитированными лагерниками. Здесь стоит привести один эпизод касательно старых друзей.

После снятия меня с работы в 1927-ом году, с «советом» не участвовать впредь в периодике, и не писать вообще, меня перевели работать в Госиздат редактором отдела детской и юношеской литературы. Иногда юные авторы заходили ко мне домой – прочесть свой опус, посоветоваться. Как-то незадолго до моего ареста ранней весной 1929-го года, случайно собралась за самоваром наибольшая групка их; пили чай, валяли дурака, упражняясь в экспромтах – нехитрых, веселых – на злобу дня. Свой Миша Светлов – пропел на мотив всем известной народной песенки «Во саду ли, в огороде» (наверное потому и запомнилась):

«Брось меня на пушку брать. (2)

Смотришь – будто ласково

Научился видно врать

Да ты у Ярославского.» (3)

Вспомнили об этом с посетившим меня знакомым писателем, приведшим мне свой разговор со Светловым.

Он спросил: «А как сейчас выглядит Мария Михайловна?» –»Сходи к ней да посмотри». Миша промолчал.

Я уже знала, что он безнадежно болен: рак. Жизнь ведет обычную. Сильно пьет – с утра. С приятелями острословит над собой.

Кто-то поведал мне, что Светлова уговорили выступить в небольшом клубе.

Вошла; длинная вешалка, сами вешают свои пальто, под ним ставят галоши. Поднимаюсь на второй этаж, зал полон, пробиралась в дальний уголок: послушаю, как разойдутся, незаметно уйду.

У Светлова значительно богаче словарь. Новые смелые, точные рифмы. Стихи профессионально сильнее. Но, вспомнила захватывающее обаяние его юношеских творений, вздохнула.

Когда из почти уже пустого зала спустилась с лестницы, у вешалки увидела смущенных хозяев, а посредине растерянно стоявшего Мишу: украли его галоши.

Я быстро подошла к нему, взяла за локоть, сказала: «Уверена, галоши утащили ваши поклонники как реликвию – на память.»

Кругом смеялись, особенно разошелся Миша.

Пошли вместе.

– Пропиваю дрянные болячки. А в остальном – не стоит напоминать кому-то грехи молодости. Радости, как встреча с вами – редки. Удивительно, но за десятки таких лет вы не изменились. Совсем такая же.

– B Париже Эльза Триоле – вы конечно знаете – написала книгу, от начала до конца пронизанную стихами из «Гренады». А в собрании вших сочинений – «Гренады, которой Вы гордились – нет. В чем дело?

– Не включил. Раньше в это верил, сейчас не верю...

По дороге – нехитрое вроде кафе.

– Зайдете со мной? Здесь подают пиво, а раки – у меня самого есть.

Я протянула руку. Хорошо, хорошо мы распрощались, понимая что больше не увидимся. А ведь Миша никогда не был трусом. Да и что ему теперь терять. А вот... Что же это? – Всеобщее, бессознательно въевшиеся опасения – страх, ставший шестым чувством россиянина.

«-»

Провожаю друга в Новосибирск. Он молча держит в своей мою руку. Выясняю на прощание: даже те что в суровых тюрьмах, знают свои сроки. Надзор-то этот самый – до каких же пор действует?

– До самой смерти, мати.

Помолчал и разом:

– B совсем обыденной жизни – натренированные агенты «органов» выводят для действий бесчисленное количество (зависимых) сексотов, они способны по заданиям, сбить человека с толку, забраться во все поры, все клетки живого, думающего существа, замотать, окружить, замучить. Дай вам Бог силу для сопротивления против назойливого, мелкого, дрянного «стояния». Мысленно я всегда с вами. А летом – Кавказ…

...Сколько раз мне приходилось прощаться – чтоб никогда больше не встретиться.

«-»

Неожиданный срочный вызов в Жилотдел, – забирают ордер на комнату, мне было-стало скучно. Но тут же выдали другой.

– Там будет Вам комфортней, удобней. Вы много пережили.

Юго-Западный новый самый современный, самый показательный район. Новый, еще не полностью заселенный, начатый строительством еще при Сталине многоэтажный дом с излишествами без всяких кавычек – этот дом 18 по Ломоносовскому проспекту. Например, на каждой из просторных, вымощенных узорным каменным паркетом площадок лестниц – широкая стеклянная дверь – на открытый балкон.

Квартира из трех комнат, две смежные (еще не занятые). Моя – прямо из прихожей, что с двумя «подсобками» и – несравнима с той, что смотрела накануне. Просторней, широкие двери и окно, удобнейшая ниша (для шкафа, например), высота потолка три с половиной метра, из большой оборудованной кухни – дверь на поместительную веранду. И тут более всего поразившее. Уж вечер, с веранды вид на все протяжение проспекта с оживленным непрестанным движением. Высятся самые современные дома с нарядными магазинами, другие – с низкими декоративными палисадниками с купами буйной весенней зелени. Видно импозантное здание нового университета. И все буквально залито разноцветными огнями.

Гляжу не отрывая глаз – и меня обуяло чувство, похожее на то, какое давно-давно! – испытывала глядя на Париж с высоты Монмартра.

«-»

Устраиваюсь. Мы с моей верной подружкой идем в мебельный магазин – в Юго-Западном районе, лучшие магазины.

– Сначала – тахта, – решает она, – спать на ней будешь.

– Все так невозможно и необычайно, что не поискать ли нам спальный вертолет с вылетом в окно?

Она смеется: «Чего ты вдруг?»

– Может быть и не вдруг – то, что мы в Москве – да еще как! Вроде начала полета...

Во время прописки, заведующая районным жилотделом, она же секретарь парткома, спросила, подала ли я заявление о восстановлении в партии?...

... «Там будет комфортней Вам.» – Еще бы!

Все что случилось, мною глубоко прочувствовано. И дело не в щедрости Треста (в основном, конечно, согласно инструкции), не в предоставлении новых невиданных благ, не в отношении людей в учреждениях – общее возбуждение после ХХII -го съезда воспринималось мною однозначно: глушившая страну кровью и страхом эпоха, в которой люди теряли самих себя, все человеческое в себе – отошла безвозвратно, полностью зачеркнулась. Возвращение к былым временам революции – вот оно!

Великая сумятица всенародного пробуждения. Кругом – глубокое свежейшее дыхание. Будто все проснулось от страшного сна. Бытие – вдруг снова прониклось великим смыслом.

Так хотелось верить, так верилось – и я тут же поступила по ее совету. Она подала мне лист бумаги, принимая заявление сказала:

– Сама отвезу его, потом отпразднуем.

«-»

В две смежные комнаты приехала семья Колгановых. Первым ввалилось нагруженное второе поколение: двое сыновей и две дочери, все взрослые. С ними двенадцатилетняя сестренка Люда. Сама Колганова – моложавая, сохранившаяся, все беспокоилась как бы Люда, по-видимому, любимица матери, «не перетруждалась». Мужа ее увидела на следующее утро – низкорослый, плюгавый, спозаранку не совсем трезвый. Работает официантом, занят допоздна.

На углу площади Свердлова (б. Театральная) и улицы Горького (Тверская) находится лучший в стране Hоtel с рестораном.

Посещают его (особенно ресторан), и русские, но оборудован и предназначен этот отель специально для иностранцев. Вся обслуга «Москвы», понятно, целиком в ведении КГБ. Там официантом работает сосед Колганов...

Секрет «человеколюбивой» замены квартирного ордера с полуокраины на великолепный юго-западный район – расшифровывается, может быть, просто? Особенно акцентно после разъяснений, полученных на вокзале – да и мой собственный опыт немал.

Шли дни. Все было нормально, спокойно. Жизнь соседей протекала в основном на удобной красивой кухне. Вечерами я туда не заходила. Никто, кроме подруги старшей дочери, продавщицы в магазине, к ним не приходил. Отец и старший сын часто бывали выпивши крепко, но тихо.

Вставала я рано, и сразу за старинный письменный столик с бюро – прощальный подарок новосибирца с наказом:» Пишите». Разработала подробный, – из осторожности – условный, понятный только автору – план будущей книги.

Я внутренне «писала» ее у костров на лесоповале, в лазарете каторжного «Pечлага», в моем карцере Кашкетина, в одиночке тюрьмы «Лефортово». Теперь у меня есть и бумага, и перья – и захватывающее желание писать.

«-»

Примерно через месяц объявился у Колгановых гость с ночевками – «дядя Коля».

Как-то поутру возвратилась домой с журналом и газетами, расположилась читать и вдруг услышала негромкий звяк связки ключей. При возвращении с улицы так и оставляла кольцо с ключами в наружной скважине двери. Тут я тихо подошла и рывком открыла дверь. За ней дядя Коля: «Простите, спутал двери».

Утром оделась, как всегда в два поворота ключа заперла комнату, ключ – в сумку. Через пять минут после ухода – поднялась обратно.

В комнате моей застала «дядю Колю».

– Как Вы оказались в запертой на замок комнате?

– Нет, Вы забыли запереть, а я толкнул не ту дверь, – ответил, запинаясь, тут же выскочил, ушел.

Больше я его никогда не видела.

Решила переменить ключи.

Работа слесаря подходила к концу. Я стояла за открытой, скрывавшей меня дверью подсобки. Слышу, вижу: к мастеру подошла хозяйка с пышным бутербродом, когда он протянул руку – она, быстро что-то сказав, схватила уже торчавший в скважине ключ, бутерброд полетел на пол, ключ-в руках мастера. Не вышло.

Но, как известно, «от домашнего вора нет запора». Пропала часть полученных писем, другие – не доходили до меня.

В разговоре с гостьей – шепнула:» Продолжайте говорить, хоть стихи декламируйте.» Рывком открыла дверь – чуть не ударила стоящую за дверью Колганову.

Повесила тяжелые портьеры.

Раз, возвращаясь домой, при выходе из лифта увидела: двенадцатилетняя Люда вынула из надверного ящика письмо, я узнала длинный темно-голубой конверт моей знакомой. Дома потребовала отдать его мне.

Люда расплакалась: «Мама, мама!»... и мать позволила себе в этот единственный раз накричать на меня.

Письма мне и не показали. Потом слышала, как безответный муж поднял злой голос:»Tы с ума сошла!» Попросила прощения.

«-»

Готовила себе на кухне нехитрый ужин. Кухня самая шумная часть квартиры, здесь совершаются трапезы всей семьи и редких гостей.

Сейчас – тишина: мать со всей семьей на какое-то торжество к родне отправилась. У окна, на столе Колгановых пустой стакан, табурет отодвинут, возле него на полу пустая пол-литра. Входит, едва держась на ногах, хватаясь за стены, вдрызг пьяный Колганов. B руках открытая непочатая поллитровка, добравшись до стола, первым долгом наполнил стакан, уселся, бутылку опустил на пол у ноги. Целиком опрокинул в себя водку.

– Мария Михайловна, уважаю Вас как ни-ко-го. Все равно – перекрещусь, во, как уважаю.

Дрожащей рукой от плеши до пупа крестился – и опять об уважении.

– Mария Михайловна, Вы всегда ба-ла-городный человек, да-да.

А за это – показывает на стакан – благородно меня простите.

Отвечаю ему совершенно серьезно.

– За это могу простить, а вот за другое-не прощаю.

Он отодвинул стакан, выпучил на меня глаза, дрожит рука.

– Понимаю, понимаю. Но ведь это – работа. Да, такая у меня работа, такая работа: даешь материал! А без матерьяла – тьфу тебе! Выгонят, да еще в землю носом.

Едва сдерживаю смех, но надо слушать, что у пьяного на языке.

B глубоком опьянении, ухватившись за стол, он вдохновенно выкладывал свой символ веры:

– Старайся, развесь уши, догадайся, кому надо поднеси, кому сунь рупь, да научи – и есть материал! Tам разберутся!

Выпил.

– С нас хотят – кнуты похлеще, только давай – и рублишки отвалят. Слухай, сообчай, старайся – да рубли хватай. Их с земли дураком не возьмешь... – Тут уж – не зевай...

Эпохальная заповедь. Великолепно, просто, божественно. И сморчок бывает поэтом, когда нутро заговорит.

В заключение решил меня осчастливить:

– А сейчас самое главное в такой моей работе – Мария Михайловна.

Ясно дал показания на себя. С поллитровок в одиночку, конечно. Все дело в том, что «показания» идут значительно дальше его самого. На такое надо смотреть открытыми глазами. Эти Колгановы и дяди Коли – глупы, дрянны, ничтожны (хотя они уже заразили целиком свои семьи – ведь и те дают ростки) – но они далеко, отнюдь не сами по себе, очевидно, это только последние, механические, почти неодушевленные щупальцы – крючки на всей массе веревочек, отходящих от тысяч и тысяч гигантских лассо, которые запускает – забрасывает (целой системой) – всепоглощающий, неотпускающий, забирающийся во все закоулки живой жизни – всеобъемлющий КГБ.

Господи, что же делать?

Мне уже звонили – «встретиться, чокнуться» – две женщины, не без известной культуры, обе неглупые, способные (в том числе – по части лагерного устройства – обе не были на общих (тяжелых) работах, как мы, грешные).

Чуть отошла от здания ЦКК (занесла затребованные бумаги) – навстречу мне шел Mишка Лапидус, из худого парня – растолстевший. Одновременно с ним в 1936 году находилась на лагерном пункте «Абезь».

– Mария Михайловна, какая счастливая случайность!

О Лапидусе слышала неоднократно – после расстрела в 1937г. четырехсот голодавших (и прочих) троцкистов на страшной известности «Кирпичном»(Воркута), Лапидус, примкнувший к голодовке в конце ее, – предавал, продавал и вышел из «Кирпичного» живым.

«Случайная встреча» – после вызова на определенный час, по определенному адресу... – Ответила ему, не подавая руки: «В лагере были тысячи в основном между собой незнакомых, вас-я не помню.»

И обе женщины, и Лапидус – конечно, не Колгановы. Но по сходству в основном, главном – вполне тождественны.

По приезде из Заполярья, я встречалась с разными людьми, разных возрастов и положений – и удивлялась их какой-то одинаковости, затверженности (или заведенности). И – не все – но большинство старшеклассников, студентов удивляли меня неинтеллигентностью, и, что казалось особенно обидным, – эгоистичностью, и увы! – меркантилизмом. Старалась утешить себя тем, что круг моих собеседников – узок, но пока что впечатление было очень огорчительным: что же это, неужели здесь, в столице великой революции, происходит (или производят?...) с человеком то, что за колючей проволокой? За зонами? А ведь люди – это и есть жизнь. Я, кажется, в горячих лучах встречи, общего оживления, почти забытого (да, да) яркого блеска солнца – поторопилась с выводами. Что же, что же делать?

Вызов на заседание Центральной Контрольной Комиссии был получен спустя порядочное время после подачи заявления о восстановлении в партии, поданного в медовые месяцы опьянения Хрущевской «весной».

После заседания, короткого, симпатичная женщина, дважды подчеркнув, что «неофициально» – сказала: «Вам необходимо обратиться непосредственно в ЦК – там Вас восстановят, а мы не можем, больно много сроков за вами.»

Гора с плеч долой. Нечего и говорить, никогда больше и никуда заявлений не подавала. Как приехала и устроилась на Ломоносовском проспекте – аккуратно распределила по их надлежащим местам вещи, книги, бумаги. Заочные обыски, самообнаруживаясь уже этим – все перерывали, очевидно ища тайного, запрятанного. Попутно, каждый раз что-либо из мелочей, из вещей захватывали. Вспоминала заповедь Колганова: «Не зевай!»

Налево от входа плотно придвинутый к стене, смежной с коридорчиком в кухню, стоял небольшой старинный овальный стол. За ним угощались, вели беседы. В середине очередного визита, надо было пойти коридором в кухню – снести бывшую в употреблении посуду.

Чуть вступила я в коридор -и задохнулась от затхлого духа глубоко запрятанного дрянного местечка: у части стены, к которой с другой стороны примыкал мой овальный стол, Колганов с женой и с двенадцатилетней Людой каждый упирал в стену дно своей кружки, изогнувшись, высокая мать, в три погибели, с отведенной по стене другой рукой, прищуренными глазами, влегши ухом в кружку – подслушивали разговор за стеной. Они показались мне омерзительными, грязными, и скользкими слизняками; большие воспитывали слизняком детеныша.

... Довольно, ни писать, ни просто жить здесь невозможно.

B любой другой коммунальной квартире сумеют сделать – купить из соседей Колгановых.

Необходима отдельная квартира. В образцовом районе в Москве выменять на самую скромную маленькую отдельную квартирку в Ленинграде. Hелегко, но возможно. А сейчас, вот сейчас – вон, вон отсюда!

Поехала, сняла комнату в Кисловодске, пробыла там два месяца. Потом – в Ленинград, потом с сестрой в необходимый ей грязевой курорт в Латвии. По возвращении оттуда, прожила у сестры еще порядочно.

К концу 1958-го года книга моя была закончена.

Теперь все заботы – о жилье.

Дальше более проводила время в Ленинграде, чем в Москве. В бюро объявлений узнала места наибольшей их концентрации и дни замены объявлений новыми. Обходила по многу раз витрины с объявлениями, записывала, посещала. Трудная задача: то высоко без лифта, то почти полуподвал, то на грязнейшем дворе.

Пыталась и в Москве – вдруг повезет. Обходила привокзальные витрины по всему кольцу, бульварами. Отощала, похудела. Снова – Ленинград. Несмотря на уговоры, с той же энергией безнадежности, с какой заклейменная, отпугивающая все отделы кадров своим пребыванием в каторжном Речлаге, искала работу в присужденной мне вечной ссылке на Воркуте – так и сейчас упорно продолжала домогаться возможности жизни на воле в спокойном жилье – отдельной скромной квартирке.

Посмотрела жилье во втором этаже в Пушкине – в Царском Селе моего детства и юности. Там окончил лицей при царском дворе Пушкин, и исключительно красивое место теперь носит его имя.

Дом в бывшем военном городке, где сейчас более половины невоенных жителей, место – среди четырех исторических парков, включая близлежащий Павловский. Меняет квартиру на комнату в Москве бывший летчик, разжалованный за пьянку.

Лечу в Москву, обрабатывать его жену, милую Тамару. « Мой муж – материальная база, и только. Вышла за него, выполняя волю умирающей матери. Но московскую комнату и прописку в ней – категорически оставила за собой. В соседней комнате моя родственница. Теперь и третью обменяем – и квартира будет нашей.»

Все хлопоты Тамара взяла на себя. Уж набегалась!

И я переехала в квартирку среди зелени двора – сада в уединенном Пушкине. Это меня устраивало значительно более, чем центр Ленинграда.

«-»

Начала устраиваться в родном Питере, жемчужине его – Царском Селе, ныне город Пушкин. Ремонт – с устройствами на балконе и в белой кухне, ванной, прихожей, с частичной переборкой паркета (следы веселья бывшего летчика) – в какой-то степени капитальный. Превращение большого ненужного окна – на север – в стенной книжный шкаф, стоило особых усилий (чтобы при желании, было просто вернуть его в первоначальный вид). Весьма помог заслуженный расчет – на Воркуте.

Ремонтироваться было и нелегко, и радостно: за 50 лет впервые в своей изолированной квартире. Все время вставала картина моей жизни с сыном…

Эти полгода устройства, что я почти безвыездно была дома, одна или с мастером, были самыми покойными, самыми, пожалуй, благостными, за все мое послелагерное бытие.

Часто приезжала моя (ныне покойная) сестра, помогала, она делала необходимые закупки. Приятный уют моего нового жилища в значительный степени был обязан ей – она бережно сохранила мои японские и китайские панно – давно– давно, привезенные нами с мужем с их родных мест, даже сохранила персидский ковер.

Пара старинных предметов, мебели, удачный ремонт, и убранное красочными панно и зелеными растениями в вазонах – мое жилище оказалось удобным и приятным.

Сохранились сестрой и книги. Покупала их тоже порядочно, и мой «стенной шкаф» скоро наполнился...

Раз открыла я входную дверь, с площадки увидела спускающуюся бегом плачущую женщину:

– Маме очень плохо, оставила одну, бегу в аптеку и скорую помощь вызвать…

– Это скорей сделать из моего телефона.

Вызвала, с лекарствами поднялась к ней наверх. Скорая явилась быстро, забрала женщину в больницу.

B нашей лестничной клетке на четырех этажах шестнадцать квартир и четыре телефона. Три из них – табу: полковники, еще какой-то важный хозяйственник. И ко мне повалили двенадцать безтелефонных. Пришлось держать в рамках: только действительно безотлагательные ситуации. Но и настоятельных нужд у людей порядочно. Перезнакомилась чуть не со всеми.

Привело это к совершенно неожиданному: при выборах в товарищеский суд жителей двадцати 4-х и 3-x – этажных домов (входящих в соответствующий ЖЭК – «Жилищно-Экономический Комитет) – наша лестничная клетка наперебой с мест выкрикивала мое имя, с трогательными преувеличениями: « И позвонит, и расспросит, и посоветует или научит»... Выбрали, я не отказалась – после столь длительного пребывания среди ЗЭКов, бывших и сущих, надо было пообщаться с рядовым человеком на воле, узнать его нужды, мысли.

И меня встретила убогость и какая-то одинаковость людей, будто массовое производство с конвейера.

Основные заявления – озлобленные мужчины с дикими коммунальными склоками, сколько комнат – столько семейств, неуживчивых и озлобленных из-за тесноты, особенно на кухне. Жалобы женщин – и на соседей, и на мужа – денег не приносит, бьет детей и ее.

Зашла миловидная, на седьмом месяце беременности

– Не надо-ли помыть окна и полы непаркетные?

– Вам нельзя уже этого, вредно.

– Все равно наймусь, жить-то с дочкой надо!

– А муж – то пьет?

Поглядела на меня удивленная: «А кто не пьет? Чем мой муж лучше или хуже? Hа заводе спирта много, только не зевай, а дома пьют и дальше.»

Разговорилась с учительницей, пришла к телефону.

– Сколько книг! Вот пришлю к вам Виктора – очень способный парень, первый в одиннадцатом классе.

Пришел.

– Анну Каренину читал?

– А зачем, мы ее в школе проходили.

– Нет уж Толстого – читают полностью.

Возвратил через неделю: «Ну, прочел?»

Mнется... « Нет, трудно и скучно. «

Это лучший из выпускного класса.

– А после школы – университет?

Оживился сразу.

– Зачем? Вступлю в партию, получу характеристику, устроюсь на завод, где работа полегчe – возьмут! Когда к концу месяца поднажмешь – заработаешь побольше молодого инженера, только не шебарши, живи да радуйся.

– А, что такое – шебаршить?

– Ну, там на собраниях, или что напротив инженеру или парторгу сказать.

Нет никакого сомнения, что есть и другие. Но, это – первый ученик, особо отмеченный учительницей...

Отдых от невеселых мыслей, известно, – хорошая книга в удобном кресле. Позвонил приятель и, сговорившись в обстоятельном разговоре, мы отправились в Эрмитаж. Рембрандт, да-Винчи и еще, еще. Праздник. Тридцать лет не была здесь. А сколько любимых картин – и в каталоге уже отсутствуют. Возвратилась, наполненная виденным, домой, и опытному оку моему ясно: здесь побывали... Очевидно, подвел телефонный разговор.

B ящике письменного столика – беспорядок. И – Боже мой! – нет ни одного письма из Новосибирска. В тот же вечер написала туда: «Отсутствие Ваших эпистолий обеднит мою жизнь. Здоровье, главное, – зрение, заставляют отказаться от переписки. Не осуществятся и наши Кавказкие планы «до самой смерти, батя».

Ничего крамольного в столе у меня не было, но Колганов спьяну обронил охватную формулу: «нужен материал, там разберутся». Ничего не дашь, ничего не получишь, а то и «носом в землю».

Забирали старые мои стихи, записи прочитанного с моими мыслями (необратимая привычка), фото родных, знакомых. Иногда мелькнет новая мысль, спешно запишешь, сунешь в книгу, да и пролежит она. А вспомнишь, схватишься – уже нет. При выходе из дома докучливая мысль: что уничтожить?

Отдельная квартира...

Привыкнуть к такому невозможно, пожалуй, как, например, к придвинутому к самому лицу вертящемуся колесу иногда со щекочущими тоненькими колючками, метелками. За изъятым письмом с упомянутым именем и «неуместной» цитатой – стояли судьбы. Да и моя собственная. Отказаться от общения с людьми, то есть от жизни, я не собиралась.

Переменила замок на сложный, кустарной работы. Поутихло. Но не надолго. Заочные «визиты» стали частью быта. Я старалась вести размеренный образ жизни. Черт с ними, все же Екатерининский парк по-осени – удивителен!

Hо такое – легче сказать. В книжном шкафу – он удостаивался особого внимания – оставляли все вкривь и вкось. А так как много книг наверху были у меня в стандартных пластмассовых разноцветных обложках, то Женевьева Табуи оказывалась среди томов Гейне, а одна из книг Хемингуэя оказалась рядом с «Неизбежностью странного мира «. Расставляли «по росту», по цвету обложки, а мне каждый раз лазай по всему шкафу. Так сказать, гимнастика.

У семейных друзей этих затруднений не было, кто-нибудь всегда дома. Дети, хозяйство, покупки в разное время. «Такая работа» была затруднена. Да к тому же, среди «однокашников» из лагерей порядочно «раскаявшихся», вернувшихся , вздохнув, за партийным билетом. И ни у кого не было за плечами такого ряда репрессий, да еще частичной реабилитации...

Никак не ожидала: то, на что я согласилась так, между прочим – быть народным судьей порядочного контингента людей – оказалось школой познания человека.

Обращавшихся ко мне, самых разных по должностям и рангам, я никогда не прерывала: слушала, вслушивалась, чтоб понять многое. Люди, лишенные, казалось бы, свойственного каждому личного содержания. Считается, человек – объект времени. Но тут – ничего от самого себя – в любой мере индивидуально-творческого своеобразия – не оставлено. Все поглотило непременное всестороннее подчинение и страх. Приходившие ко мне рабочие, бывало, ругнут бригадира, но чтоб критически выразиться о начальстве – не слышала ни разу.

Где же 17-е – 18-е годы?

Подумала, и как-то ненароком всплыло вдруг воспоминание.

В начале 20-х годов была направлена в Коммунистический Институт Журналистики /К.И.Ж./ замещать уходящего в длительный летний отпуск редактора К. Новицкого (бывшего редактора 1-го издания сочинений Ленина), потом остаться Членом Правления. При передаче дел Новицкий познакомил меня со студентом, секретарем партколлектива, он же председатель Профкома и член правления Института от студентов. Остается и на лето при институте.

Я поставила себе целью за летнее время путем привлечения к шефству над КИЖ’ем всех крупных газет – (мы же именно для прессы готовим работников) – превратить разодранные комнаты – в университетские аудитории, завести типографию и фотографию. Затем спальни, похожие на ночлежку, превратить в благоустроенное студенческое общежитие со всем инвентарем, комнатами для индивидуальных занятий.

Газеты раскошелились сверх всякого ожидания. Все успели, как намечали, сверх того покрасили весь дом в красивую матовую серо-зеленую краску, по обе стороны входа – стеклянные витрины «последних известий».

Дело молодое, парень влюбился. Раз, когда по бульвару шли в банк, он остановился, очень серьезный. Сказал: «Mне хочется отдать всего себя, отдать самое сокровенное, что никогда никому открывать не имею права.» Замолчал, потом – махнул рукой, решительно:

– Я – сексот.

– А что это такое? – оборонила я небрежно.

Объяснил довольно подробно. Я остановилась:

– Зачем, зачем Вы согласились? Откажитесь непременно.

– Попробуй, откажись – а кто это позволит?

– Ну, так не сообщайте ничего.

– Тогда сделают непоправимое со мной. В отношении меня самого также работает неизвестно сколько студентов. Надо уметь жить. Тут ничего не поделаешь.

Сейчас мне самой трудно поверить, но тогда я не придала никакого значения приведенному разговору – что-то домашнее в среде коммунистов.

А ведь это – тайный надзор за всеми сексотов, даже и внутри партии – было уже, как видели, при Дзержинском. Понимал -ли Феликс Эдмундович, во что это выльется?

... Разрослось, разветвилось стукачество, начиная от важнейших организаций – и до отдельного малого человека. От маршала до нестроевика – армия все может сделать в государстве, тут нужно пристальное внимание. Такое объяснение можно придумать по любому «объекту».

Если не веришь – никому. И если учат, где восторженно поднимать руку, а где кричать «распни»…

И вот как судья утешала, говорила: «Узнавай людей, их нужды и упования. Главное – слушайся, «не шебарши» – живи себе бездумно. И получишь самые лучшие игрушки – участок земли с садиком, кое– когда заграничные вещи, в садике возведешь домик. He задирай голову, чтоб рассмотреть «элиту», с дачами на взморье, своими школами и вузами, распределителями с икрой, с поездками в главные города Европы и мировые курорты...»

А о нас, «бывших», печется, сам не забывает и не дает нам себя

забыть – тот же вездесущий КГБ.

«-»

Появился Самиздат. Ленинград с его бесконечными чистками аппарата – не Москва, оттуда в основном все и поступало.

... Из незаметной растрепанной пачки, изнутри нее, выдернуты машинописные листы «Реквиема» Ахматовой. С тех пор, получив что-либо, оставалась почти безвыходно дома – пока не прочту.

На лестничной площадке в квартире против моей, номер 6, проживала чета: отставной полковник с женой, милой, спокойной. Она заходила ко мне, навещала когда я заболевала. К моему огорчению, они неожиданно обменяли свою квартиру, хотя проживали в ней со дня окончания строительства дома.

Переехал в квартиру с женой и дочкой начальник кадров, т.е. связанный с КГБ. Перед переездом сделал предварительный ремонт – переделку, вплоть до продолжения капитальной стены. Семилетняя девочка, прелестная, при встрече со мной поджимала губки, фыркала, вот до чего презирала меня, незнакомого человека. Папаша, судя по явной достаточности, неплохо обеспечивался своей работой.

Сам он ко мне непосредственного отношения не имел. Но квартира его стала настоящим местом вылазок в мое жилье. Особенно из приходящих оттуда отвратительна была одна баба лет тридцати. Такого лживого лакейского лица, будь то в лагере, среди уголовных проституток, не было. Я так часто встречала ее на лестнице и возле моей двери, что она, подняв плечи и напялив на гнусную рожу подхалимную улыбку, пыталась поздороваться со мной, и, видимо, не удивилась, когда я прошла мимо. Случались и выглядевшие более или менее приличными женщины перед моей дверью. Завидев меня поднимающейся по лестнице, начинали изучать номер квартиры моей, либо рыться в сумочке, а затем заходили в номер 6.

Об одном случае перехода из квартиры в квартиру, нашла нужным рассказать мне соседка из смежной с моей квартиры – номер 9, где жила хорошая рабочая семья. Соседка довольно часто была у моего телефона – вызывала ее мать из Кронштадта.

«-»

Звонок по телефону.

– Говорит Натан Левин.

– Я не знаю такого.

– Вспомните, в лагере на лагпункте 7 – медбрата, почти безголосого.

– С толстой повязкой вокруг шеи?

Историю этого безголосого, «что околачивается в амбулатории», знал весь лагпункт. Во время этапа в него стрелял сопровождавший конвой, повредило голосовые связки.

– Мне очень, очень нужно Вас видеть, разрешите явиться.

Приехал ко мне в Пушкин (б. Царское Село).

– Слушайте, а откуда Вы узнали, что я здесь? – Из лагеря я выехала в Москву, и жила там годы.

Помялся.

– Мне сказал об этом инженер Федоров.

– Но я его после лагеря не видывала, и вообще едва с ним знакома.

– Очевидно, он от кого-то случайно слышал. Вот что Мария Михайловна...

– В амбулатории фигурировали только фамилии, как же Вы знаете мое имя-отчество?

– Да от Федорова.

– Он этого не знал и в лагере. Мы же почти не встречались.

– Наверное слышал от кого-то.

Перешел к делу.

– Так как тогда безвинно пострадал, – подал в суд на получение пенсии. Но нужны свидетели.

Не могла сдержаться, усмехнулась.

– Позвольте, реабилитированы вы, вероятно, в пятидесятых годаx; что же вы двадцать пять лет собирались, пока решились требовать?

– Я случайно узнал, что имею на это право, только недавно, И прошу Вас быть свидетелем.

– Да у вас, наверное, немало есть приятелей-лагерников из ленинградцев. А вы обращаетесь не к ним – к тому же Федорову, а к человеку вам незнакомому?

Mолчание.

– Кое-кто уже члены партии. Показывать против – КГБ опасаются.

– А откуда вы знали, что я сейчас вне партии?

Пожал плечами.

– Так слышал в разговорах. У меня надежда только на вас. Мои друзья считают, что M.М. никогда не откажет. И, пожалуйста, уж покажите, что стрелявший был наказан, тогда моя невиновность будет очевидна.

– Вот этого определенно не скажу, такого не знаю. Свидетель обязан говорить известную ему правду.

Недотепа этот Левин какой-то. Все у него «может быть», «случайно», «очевидно». Но, в конце-концов, черт с ним. Человек нуждается в помощи, которую я в состоянии оказать – от такого не уклоняются.

На суде сказала, что эту его историю на лагпункте знали все.

Районный судья:

– А почему вы считаете, что пострадал безвинно?

– Не только на этапах, но и при ежедневном выходе на работу, например, на лесоповал, нам говорил конвой: « Шаг вправо, шаг влево – стреляю без предупреждения». Если бы Левин действительно нарушил правила – был бы убит. Время было серьезное, для конвоя-тоже. Раз он дошел до лагеря – значит «шага не делал».

Никакого свидетеля больше не было. – Левину присудили 90 рублей в месяц. Это большая пенсия. Максимальная трудовая пенсия, со строгим учетом стажа, среднего заработка (не менее 250 рублей в месяц), возраста – 120 рублей. В клубе пенсионеров г.Пушкина я была единственной получавшeй их.

«-»

Левин приезжал в Пушкин.

– Уж так я Вам благодарен...

На третье посещение сказал, что дочь его уехала в Израиль. Пришлет оттуда вызов ему с женой. И неожиданно:

– Будет также вызов и вам. С вызовом идут в ОВИР, там же узнают результаты. Он даже не спросил – хочу-ли я этого. Ответила:

– Напрасно. Для меня ничего из этого не выйдет.

... После сопровождавшихся широкой демонстрацией (ни до, ни после никогда такого не было), при похоронах А.А. Иоффе, покончившегося самоубийством (политический протест тяжело больного), меня навестил Mаксим Максимович Литвинов, наш добрый знакомый, в то время заместитель наркоминдела Чичерина – фактически нарком (он и стал им скоро формально). Печально сказал мне:

– Хорошо, что вы, М.M., с покойным мужем, успели порядочно изъездить свет, от Парижа и прочего до Пекина и Токио. Сейчас вы в списке НКВД (КГБ) – «Без выезда из страны». Меня извещают о включении в него новых имен, на предмет отказа в визе. Других изменений в списке не бывает.

На пребывание отныне моего имени в «черном списке» реагировала равнодушно, была я тогда далека от мысли покинуть Ленинград.

Само собой разумеется, ничего этого я Левину не рассказала. В следующий свой приезд, в воспоминаниях о житье нашего 7-го лагпункта «Ветлосям» он между прочим сказал:

– Эмке, он тоже сейчас в Ленинграде бывает, доверять никак нельзя – он, молодой здоровый парень, вместо полагающихся ему как таковому, тяжелых лагерных работ, был назначен заведующим Приемным Покоем нашей центральной больнице, т.е. вел журнал поступавших больных (принимает их врач). Такое – (строго поглядел мне в глаза) – надо «заработать» у «кума».(5)

Заключение – вполне логичное, лагерное. Я знала отца Эмки, незаметного литератора, имевшего в том же смысле, дурную славу.

Левин продолжал:

– Ничего вы не знаете, что вокруг вас в лагере творилось. Он огляделся, положил на телефон подушку с дивана. Продолжал, снизив тон.

– Прибыло с фронта три запломбированных вагона. (Кроме сейчас

вам – никогда никому не рассказывал). Представители органов вскрыли их. Все солдаты и старшины в полной форме, кто сидел в разных позах, другие лежали – все были мертвы, по ним густо ползали белые вши. Это было страшно, я прирос к полу, поневоле закрыл глаза.

– Позвольте, но как вы-то попали к этим вагонам?

– Естественно, с лекарствами и биксом для возможно необходимой первой помощи на месте – я шел как начальник Санча...

... «сти» – он уже не договорил, быстрым, чисто рефлективным, движением, судорожно зажал рот рукою.

Hо было уже поздно: проговорился. Если заведывание Приемным покоем надо «заработать» у «кума», то, нечего и говорить, – очевидно, трижды надо «заслужить» чтобы стать Начсанчасти. Обычно ими бывают врачи из вольнонаемных. Так... и не удивилась.

Встретились как-то случайно на Невском. Oн нашел нужным мне объяснить, что хотя вызов ожидается его с женой, он усиленно хлопочет о разводе. «Она доносила на меня в КГБ». Едет к дочери. В общем, хлопот много. Почему вы-то, как я понимаю, нисколько не готовитесь?»

– Потому что во всех случаях – не поеду. Это дело дорогое, у меня же денег нет.

– Я до пенсии работал по лесному делу, короче, «торговал лесом». Я давал взятки, мне давали взятки – деньги у меня-то есть.

И я сумею вам подкинуть – ну рублей пятьсот.

Видела – ожидает пылкой благодарности. Я возмущенно молчала – смеет думать, что кто-то возьмет бесчестные, ворованные деньги. Резко отвернулась: «Прощайте, спешу, – « вошла в какой-то магазин. Посещения его сразу оборвались.

По почте получила вызов из Израиля. От какого-то неведомого Гура. Вручила в Ленинграде, на улице Желябова, в ОВИР – и жила, как жила, день за днем. Максим Максимович, я все помню: отказ обеспечен.

«Поганка» после вызова из Израиля, совсем обнаглела – не только рылась, забирала без разбора всякие бумаги, но и начала заодно «солидно» воровать.

Вызвали в ОВИР. Женщина довольно любезно разъяснила:

– Bам должно обращаться по месту жительства – в Пушкине, где имеется свой ОВИР. Обратитесь к такой-то (назвала фамилию), я с ней говорила о вас.

В Пушкине попадаю к той самой. Оказывается, нужно заполнять анкету. Бланк лежит перед ней на столе, в руках перо.

– Когда вы последний раз виделись с Гуром?

Молчу. Уверенная в простом отказе – никого, ни о чем не расспрашивала, ни к чему не была готова. Сейчас старалась сообразить ответ. Она, довольно доброжелательно, ждала:

– Наверное, виделись с ним в детстве? – И, понятно, подхватила:

– Да, именно так, вот и вспомнил обо мне.

– А где Вы виделись с ним?

Соображаю: где могут видеться так, что запомнилось, незнакомые дети?

– У нас дома, они откуда-то приехали, потом уехали, давно это было.

– Наверное после погрома?

– Вспоминаю, такое слово, смутно помню – тогда взрослыми произносилось.

– А куда же они уехали?

Куда же уезжали евреи после погрома?

– Кажется в Америку.

– А что они писали?

– Ну, этого не знаю, я ж была кроха.

Помолчали.

– Что ж, давайте заполнять анкету. Говорите уверенней. Приступим.

... Какие все-таки ведутся об ОВИРЕ безответственные разговоры: бюрократизм, грубость, волокитчики...

Я в душе благодарила добрую женщину – именно она, собственно, ответила на все вопросы, без нее я бы позорно провалилась. А так – анкета готова.

В ОВИРЕ мне вручили – совершенно неожиданно – разрешение на

выезд в Израиль, что застало меня совершенно врасплох. Десять дней на сборы, аэробилет покупать там-то.

... Продажа вещей, хождение по десятку учреждений за справками, затем отказ от подданства, в некоторые места из Пушкина в Ленинград – по несколько раз. Дождь со снегом, а у меня мокрые ноги, болит горло и голова, да еще в Москву в Голландское посольство за визой и в Министерство Иностранных дел.

Перед отъездом туда – вдруг звонок Левина.

– Простите, говорить некогда, собираюсь.

– Куда?

– Как куда – в Израиль, разрешение же получено.

Просто взорвался:

– То есть как это? Сначала, первой – вам? Уже получили разрешение – вы? А я, я – еще нет? – кричит возмущенно.

Не умеет владеть собой, болван. Опять ненароком подтверждает правильность моего прозрения, когда проговорился о своей – без всякого основания в смысле специальности – неслыханной для лагерника должности Начальника Санчасти Центральной больницы лагеря. Да...

Но мне-то, в общем, сейчас– на все наплевать: главное еду в Израиль. И вот– конец всякой дряни, когда ни думать, ни жить, ни писать – когда всему этому – пришел конец! Израиль, независимость – свобода... Израиль!

Ничего не готово. Я бы и не выбралась, если бы героически не взяла на себя все упаковки моя приятельница. Мое дело – бесконечная беготня. Совсем разболелась, по докторской справке дали отсрочку еще на неделю.

А пока что « Поганка» стащила воротник, натуральная норка… Я оставила на столе записку «приятельнице»: если воротник живо не будет на месте снова – дело так не оставлю.

Воротник снова в шкафу.

Основательно замучилась. Покупай в специальном месте специальные ящики – втридорога – вези на проверку запакованное в них, снова покупай, покупай малый багаж, вези на аэродром, снова проверки, досмотры, досмотры...

Но уезжая под плач соседки из квартиры 9 (такой соседки уже не будет), собирая ручной багаж в дорогу, – уже едем на аэродром – мы с приятельницей не находим, положенного ею отдельно в мой ручной багаж ожерелья: четки черного дерева ручной резьбы, с серебром по черному, украшенные кораллами и серебрянными деталями. –» Поганка» все же успела похитить вещь дорогую (старинная) саму по себе, главное же – как память о сыне и муже – они оба подарили его мне на день рождения. Но уже некогда, пропади же « Поганка» пропадом, избавляюсь уже от всего такого. На аэродром!

«-»

И вот – Вена. Пробыла там четыре дня. Когда-то очень давно, я

говорила там мужу, идя по Пратеру:

– Дышать полной грудью, остро ощущать жизнь можно только в Ленинграде, Париже и Вене – моей Вене!

Но накануне нашего приезда из Ленинграда, было нападение террористов на поезд с евреями – эмигрантами. Поэтому, из осторожности, выход из достаточно удобного нашего отеля был закрыт.

Навестили нас работники Израильского Посольства в Вене. Один из них обратился ко мне:

– Не с вами ли я виделся в Берлине в 18-ом году? И в этом пожилом господине я едва узнала молодого работника Бюро военнопленных, когда А.А. Иоффе был послом нашим в Кайзеровском Берлине. По моей просьбе, дал честное слово никому не говорить о нашей встрече.

А на другой день... пришли четыре журналиста. Отвела в сторону корреспондента из Иерусалима:

– Пожалуйста, уходите, уведите остальных – всякий шум вокруг приезжего сюда– несет затруднение другим потенциальным оле – понятно?

«-»

Hо на Израильском аэродроме «Лод» – такая же история: журналисты. Категорически отказалась разговаривать. Видела, как они обходят моих спутников, и те, отвечая, поглядывали на меня (надо же репортерам заработать).

... Какие-то безразличные конторщики устало, будто не выспавшись, задавали полагающиеся вопросы, выдавали эмигрантские документы. Странный прием. Сообщили: мое будущее временное жилье – далеко.

– Обождите в зале возле нас, вас туда доставят.

Жду полчаса, час. Вызывают:

– Мы перерешили. Сейчас повезем вас в Бейт-Ям – район Тель-Авива. Гостиница у моря, на берегу парк.

Гостиница менее, чем средняя. Комната на двоих. Столик занят какой-то работой соседки – палочки. Небольшой гардероб заполнен. Но главное – исключительно приятная соседка. Навещает ее сын – весь в мать:

– Я не приехал жить иждивенцем, утром и вечером – иврит, а днем уже нашел работу по специальности (инженер). Умен, сдержан, положителен. Интеллигентен.

А в газетах заметки обо мне с умеренным творчеством репортеров. Судя по полученным из Парижа и Америки письмам (о вдове первого советского дипломата), репортажи появились довольно широко. «По профессии – журналистка. Наверное будет писать.»

На другой день по моему водворению, соседка за стеной – одна в маленькой комнатке – предложила послушать у нее радио по-русски. Слушали с ней «последние известия» и на другой день. Зашел к ней молодой человек:

– Знакомтесь, это – Габриэль, Габи – почти наш сосед…

«-»

Сожительница моя по комнате с утра поспешила за покупками. В комнату к нам тотчас же зашел от соседки Габриэль. Говорили, знакомились, собственно, с первым израильтянином, говорящим по-русски.

– Откуда вы?

– Родился в Польше, а в войну и после – куда только не бросало.

– А чем там занимались?

– Да чем придется. Где как. Когда попал в Россию – там беспризорничал.

... Перед моим взором – котлы для варки асфальта как место ночевок бездомных мальцов, озорные набеги, голод... Поглядела с сочувствием на бывшего беспризорника.

Дальше – что-то путанное, или я просто недопонимала. Фигурировала Польша. Через год после войны туда даже из лагерей при мне отправляли обратно беженцев. Как я знала, возвращала вольных в Польшу созданная в Москве (с участием, понятно, КГБ) комиссия в основном из поляков.

– Там я не остался. Проваландался по всяким городам. Я жил и в Америке. Мать моя там и сейчас, ни в чем не нуждается.

– А почему вы не вместе?

– Подумываю об этом. Но ко мне она не поедет, а я здесь привык. К тому же, усвоив круг вопросов, нужных для общения с постояльцами в гостинице на основных языках, – особенно на английском, всегда могу найти работу. Вот, скоро закрывается наша гостиница – я уже твердо имею место в другом отеле, тут же в Бат– Яме.

Он явно избегал говорить о себе, отмахнулся вопросом.

– А как вы тут? Я хорошо знаю, что такое очутиться в месте, где все незнакомые. Буду рад, при вашем незнании ни иврита, ни английского, быть вам полезным. Тут вы обходитесь немецким языком, ну а вне отеля – труднее вам.

Он и еще заходил и удивлял меня. При абсолютной не– интеллигентности вдруг задавал вопросы:

– A в каком стиле вы собираетесь писать? Газеты о вашем стиле ничего не пишут...

– Газеты врут, что хотят, – репортерам нужен заработок, – мой ответ.

Другой раз:

– Вы предпочитаете в виде дневника – или широких рассуждений мыслей автора?

И по существу, и по форме выражения, вопросы явно инспирированные...

Через пару дней даже радио не слушала, не хотелось обоих видеть.

Да и не до них было. Ожидало меня нечто неожиданное, исключительное.

Пришла молодая приятная девушка, принесла красивый букет.

– Это вам, – поглядела на меня торжественно. – Oт Бэбы Идельсон.

Я, конечно, никогда не слышала этого имени. Но, не подавая в том вида, принимая цветы, просила передать Бэбе Идельсон, что очень тронута и благодарна ей.

– Бэба собирается навестить вас через два дня – удобно ли Вам это?

– Безусловно, буду очень рада.

Соседка, услышав разговор, стремглав вылетела из комнаты. Вернулась уже после ухода девушки.

– Я нашла нужным предупредить нашу заботливую директоршу о приходе самой Бэбы Идельсон! Она, до недавнего ухода на пенсию, была заместителем председателя Кнессета (6) четырех созывов, к тому же возглавляет всемирную организацию трудящихся женщин-сионисток. Это мне все тут рассказали.

Мне вдруг вспомнились посещения Центральной лагерной больницы начальственными дамами. Перед такими посещениями – срочный косметический ремонт помещения. Вольнонаемные врачи и сестры притаскивали из дома даже растения в горшках (потом забирали обратно). И вот жданная посетительница со свитой, всегда упитанная, баском роняла скудные слова, едва глядя на больных, докторов – с головы до ног – ответработник.

Вошла Бэба Идельсон – заместитель председателя Парламента – высокая, стройная, седые волосы волнисто и скромно обрамляли правильные черты лица, освещенные улыбкой. Что-то в руках.

– Здравствуйте Мария, с прибытием к нам. Я испекла для Вас торт, говорят у меня это хорошо получается.

Положила подносик с тортом на столик. И потекла простая, но такая задушевная, хорошая беседа. По-русски говорит отлично, не забыла за столько лет. Пробыли они у меня, с ее помощницей, часа два. На прощание Бэба сказала:

– Мне кажется, вам здесь не очень удобно. Послезавтра за вами заедет шофер, с машиной будет еще человек. Приготовьтесь, они помогут вам и отвезут в более подходящее место.

Точно, как было обещано, приехали, выносят все вещи. Сердечно попрощались с соседкой:

– Непременно, Мария, приеду навестить.

Села в машину, рядом оказался Габриэль, суетился он больше всех, хотя был совершенно тут лишним.

Мое новое жилье – Beir Brоdetsky – ульпан-отель с курсами иврита для «асаdemаim» – людей с высшим образованием. У меня комната с крытой верандой. Тахта одна в комнате, другая на веранде – пользуйся сообразуясь с погодой. Небольшое помещение отлично распланировано – есть и прихожая, и кухонька, и душевая. Слава Богу, веранда и широкое окно выходят на север – в довольно густой цветущий парк. Кормят отличными обедами.

И очень существенное преимущество: обслуживающий персонал исключительно внимателен. Справки на любом языке, что надо: и адрес, и еще начертят путь, дадут совет по любому случаю. И от этого – нет чувства одиночества. Порядочно эмигрантов из Союза.

Кухонька-то есть, но все мое хозяйство едет багажом, да и некуда брать его сюда. Жилище временное, (но любезно предупредили: пусть меня это не беспокоит). Завтракать пришлось идти в кафе – ни ложки, ни плошки у меня.

Является Габриэль с набитым картонным ящичком.

– Как я уже говорил вам, гостиница, где работаю – закрывается. Масса ненужного, актированного из предметов хозяйства. Я набрал, разберите, может что и пригодится, остальное – выбросьте.

Кое-что пригодилось. Одолжила на кухне большую кастрюлю. Два дня кипятила, сначала с питьевой содой, потом в чистом кипятке. И могла даже, скромно принимать гостей – соседей.

«-»

Бэба устроила в своей квартире прием. Ее дочь – архитектор с тонким вкусом, расставила столики со сластями и цветами. Приглашенных – человек двадцать – председатели комиссий Кнессета, бывший посол в СССР, министр, писатели – выходцы из России.

С предварительной речью выступила Бэба, я убедилась, какой она умный прекрасный оратор. Затем слово – мне, закончилось оно моими ответами на многочисленные вопросы.

Прием проходил интересно, живо. Писательница преподнесла мне две миниатюрные точные копии из археологических находок под Иерусалимом. Бэба подошла и обняла меня: «Это наши общие аплодисменты.»

В моем Beit-e в основном слышится русская речь. Среди «асаdemаim» есть в широком смысле культурные люди, некоторые из эмигрантов уже работают в университетах, другие устроились по техническим специальностям в учреждениях и на производстве.

Трудности устройства, абсорбции идут мимо нас. Постояльцы Beit-а очень серьезно изучают иврит, работают, жадно экскурсируют по этой маленькой стране. За 30 лет – пять войн, почти ежедневные вылазки террористов, и при всем том, стране, много успевшей: числится в мировых официальных данных в списке «промышленно– развитых стран».

И до чего же кругом красиво, все в зелени, в удивительных цветах. Я, понятно, жадно участвую во всех экскурсиях. По приглашению Бэбы, с ней и ее дочерью три дня прожила в кибуце – поражалась организованностью, трудолюбием, заботой о детях, успехами в делах (часть урожая – экспортируют на Запад), и по– человечески восхищалась, что живут они, собственно, в роскошном саду.

Была на выставке художников-леваков в Бат-Яме. Понятно зашла проведать мою бывшую соседку. Упрекнула ее: «Забыли меня».

– Ничуть, но я совершенно сама не ориентируюсь ни в улицах, ни в автобусах. Без языка. Рассказала сыну, что соседка за стеной каждый день не устает уговаривать ехать вместе к М.М.. Собираемся на днях. – Тут сын мой прямо вспыхнул, не на шутку рассердился на меня.

– С ума сойти! Да эта соседка не только подозрительна, она просто опасная баба. И речи не может быть вести ее к Марии Михайловне, слышишь мама?

Вот как дело обстоит. «Опасная баба» сразу по моем водворении в Бат-Яме поспешила познакомить меня со «случайно» зашедшим гостем – молодым Габи, который так и прилепился...

«-»

Дни мои будто находятся в состоянии приятного бега. Еще не добралась до библиотеки (книг мне присылают порядочно), но в Университете побывала.

О библиотеках Габи ничего не знает, зато предложил посмотреть центр Тель-Авива. Настоящая Европа. Все оживленно, нарядно – магазины, машины, люди. Усадил меня в первом ряду наружных столиков кафе. Габи почти не касался своей чашки, пристально вглядывался в прохожих, снующих мимо, как ястреб бросался к примеченному, тащил его к нашему столику.

– Познакомьтесь – администратор театра, а это – (короткая реплика на ухо, потом слышу:»Bот-вот, та самая»).

Очевидно выбирал знающих русский язык. После второго «знакомства» – встала.

– Оставайтесь, вы тут среди своих знакомых, я автобус мой запомнила.

По существу, он услужлив и стоит благодарности, но его неумность, бестактность с липкой назойливостью, и еще... главное – внезапные, (продиктованные?) вопросы– делают общение с ним лишним. Надо покончить с этим.

Из Америки получила предложение Валерия Чалидзе издать книгу в его издательстве «Хроника.» И листы моей работы полетели в Нью Йорк.

Была с Бэбой у Голды Меир, по ее приглашению. Расспрашивала меня, но мы обе старались помалкивать (помогал в этом – торт с чаем) – слушали. Бэба явно хотела дать мне в этом побольше возможности, они-то с Голдой – старые друзья.

В коротких репликах ее – редкостное понимание Советских дел, особенностей и сложностей, до самых глубин. Острый ум и проницательное, проникновенное политическое чутье. Слушаю с наслаждением. Когда, перед уходом, Бэба коснулась моей будущей книги, я пообещала Голде, по выходе, сразу же привезти ей экземпляр.

– Ну, зачем Вам возиться с автобусами, с пересадками – позвоните, и я сама приеду к Вам.

Вот, оказывается, с какой чудесной простотой может быть бывший знаменитый премьер, так и оставшаяся «Первой Леди государства».

«-»

Сошла по ступеням, купила газету в киоске у входа с улицы в наш парк. Поднимаясь обратно к дому, оглянулась на шум машины; подъехала длинная, блестящая, нарядная. Вышли из нее... Габриэль и еще человек.

Поспешила к себе. Откуда такая машина? Зачем без звонка кого-то тащит?

Вошли ко мне в номер. Габриэль сразу:

– Это известный писатель. Быстренько собирайтесь! Мы за вами, едем втроем в Иерусалим на организационное собрание пишущих на русском языке. Там у меня тоже приятели. Состоятся выборы. Но перед этим – ваше слово.

– Вот это здорово! По чьему решению? И на какую тему?

– Это ваше дело. Выборы при участии моих там приятелей (и его самого; он себя явно почитает и моим приятелем, причем уникальным).

Что это? Не спрашивает, а устанавливает? Вывод за ручку в активистки? А тон – новый, никак не свойственный ему прежде. Габриэль… – писатели. Умора. Писатель, впервые мною увиданный, не отстает от Габриэля, ни о чем не спрашивает, но довольно твердо:

– Дайте мне вашу рукопись. Еду в Лондон и уверен: сдам ее в подходящее издательство.

Все. Зато о документе, что он получит от меня – значительно подробнее.

– Необходимо подписать полную вашу доверенность на мое имя. У юриста могу оформить я сам, имею с собой официальную форму, А написать можно хоть сейчас. Вот, пожалуйста.

Первая моя реакция – внутреннее удивление. Через открытую дверь вышла на веранду – вдохнуть свежего воздуха.

Ответила писателю просто – и решительно:

– Никакой рукописи у меня нет.

– Но позвольте, в газетах пишут...

– На слабом основании того, что до ареста была журналисткой и редактором. Заметка репортера, по точности – не цитата из библии, часто всего лишь средство заработать.

Габриэль:

– Машина ждет – живо едем!

– Но – без меня. Я устала от экскурсий. Мне нужен отдых. Оба удивленно молчали (... кажется, совсем вовремя я побывала у настоящих друзей в Бат-Яме).

Накинула шарф:

– Провожу до вашей, Габриэль, великолепной машины – откуда она у вас?

– Взял у знакомых.

– Понятно, у незнакомых берут только бандиты. Знакомые у вас шикарные и щедрые.

Писатель идет впереди нас двоих. Гонора Габриэля – как не бывало.

С озадаченным лицом он растерянно лепетал:

– Но вы же совершенно одна, ни знакомого, ни родного, без языка, я же ваш единственный друг, уникальный (выучил новое слово), как же так?

– Не стоит беспокоиться, я привыкла и нередко просто довольна, когда выпадает побывать одной. Спасибо – и прощайте.

С этого момента Габи с моего горизонта исчез, точно стертый с листа резинкой.

Случай, происшедший пару месяцев спустя, невольно сопоставляется с только-что рассказанным. На праздновании дня рождения у родственников моей ленинградской приятельницы, после меня, явился мало им знакомый человек, «незванный и какой-то сомнительный», как сказали мне. Да пришел еще с дамой. Когда я поднялась из-за стола – послушать в соседней комнате Мусоргского (стереоск.), «Сомнительный» тоже пришел, сел рядом, слушал. За ним явилась и его дама. Познакомил, отойдя с кем-то тихо беседовал. Дама сразу же начала:

– Я предлагаю вам устроить издание вашей рукописи на английском языке, в Лондоне. Издательство – достойное. О широкой доверенности на мое имя и о материальной стороне – поговорим подробно.

Ответила, что весьма удивлена, предложение – беспочвенно. Двое несущих аналогичные предложения, второе – после неудачного первого. Оба – незнакомые. Одинаково об издании «вашей рукописи на английском языке», и в том же месте, сразу же, очень твердо – о «полной», «широкой» доверенности на его (или ее) имя – как мне потом говорили, при такой доверенности, с носителем ее, могут издательством решаться все вопросы, и текстовые, и материальные. Кто же в оба эти раза – не наверху, а здесь, в видимом поле непосредственно «толкал»? – «Опасная баба» и какой-то «сомнительный».

Я в государстве Израиль настолько недавно, эта мысль в в поисках объяснений, прежде всего оглядывается на ближайший к отъезду – и непосредственно после приезда – факты. И опять – не повыше, а кто видимый непосредственный участник, в сущности – инициатор и «творец» визы за границу? – Саморазоблачившийся как связанный с КГБ грязный взяточник (сам похвастал, посмев предложить мне на переезд, такие свои деньги). А сразу по моем приезде, как из под земли, явившийся «уникальный» друг, так сказать «из рук в руки». Вспомнила: в аэропорту мне вдруг изменили первое местожительство... Не связано ли все это, не идет ли из одной точки? Никогда нельзя утверждать того, что доподлинно не известно. Но логические выводы из опыта и фактов – движение мысли от малого к большeму – и вовсе большому – допустимо, а может быть и надобно, и должно.

Рассуждая логически, в Ленинграде я никого не могла «беспокоить». Намеренно, памятуя об «административном надзоре» «до самой смерти, мати» – ни с одним диссидентом я лично не была знакома, в заочных обысках «обогатились» лишь поэмой «Реквием» Ахматовой и еще чем-то вроде.

Чего же так пристально и, как следует из дальнейшего в моих записях, довольно для меня опасно занялись теперь моeй малостью? Думается, дело в рукописи, о которой там в КГБ, если не слышали, во всяком случае подозревали и рассуждали соответственно.

Человек по специальности – пишущий. Шесть сроков репрессий – Сам Кашкетин, Воркута, Лефортово... У таких перья сами по листам скачут... Не утерпит, напишет. А она с мужем-дипломатом (в Октябрьские дни – член ЦК партии) были близки к Троцкому, в ее деле и письма от него самого есть, многих и многое знает.

Действуем без остановки: обыски беспрестанные, телефон тоже. Уж даем, – сколько ей полагается: ведь последний срок ее – пожизненное прикрепление к Воркуте, только на Хрущеплане в Москву прилетела.

В Ленинграде добыча серьезного материала не дается. А за границу крамола идет безостановочно, значит именно там, на корню – пока не напечатает – и брать надо. Виза-не визгнет, не выдаст. – Все это для нас дело будничное.

Аппарат КГБ – в мире такого не бывало. Только у нас действительно воскресли слова гордого Альбиона:

– «Наши мечты – наши дела». Военные тайны Запада, самые сокровенные – у нас на блюде. Премьеров сбрасываем. Уж нe говоря о повседневном.

Отобрали нашу пешку – Левина с подходящими обстоятельствами. Велели подать в суд – давайте пенсию за ранение – конвоир в этапе беспричинно стрелял. Неважно что сорок лет с того прошло, и что пенсию требует за пару месяцев до отъезда навсегда из Союза.

Важно в свидетели – незнакомую солагерницу Марию Иоффе. Не откажет «помочь», со своими интеллигентскими сантиментами. А за услугу – ответное одолжение: вызов в Израиль. Там, где бы не жила окружим своими, кого надо пошлем «эмигрантом», да и на месте подберутся. За приглашение в Израиль схватится, никто в этом не сомневается (первым делом пишущая о сем – я сама)...

Дивила я всю очередь в ОВИРЕ (Пушкин). Первое: получила вызов от совершенно незнакомого лица; второе: « такая хорошая дежурная в ОВИРе» – продиктовала мне – не верившей ни минуты в вызов (в Израиле – ни родни, ни даже знакомого), продиктовала ответы на все вопросы – мне, совершенно ни к чему не готовой. По существу, она сама, вместо меня, заполнила всю анкету. (По правде говоря, объясняла это – зарятся на мою квартиру – с Ленинградским телефоном, чего в Пушкине почти невозможно добиться). И третье: разрешение на выезд – через один-всего-месяц. Вылет еще через 10 дней...

Здесь, в Тель-Авиве, при случайной встрече на проспекте Дизенхоф, Левин быстро шмыгнул, упер глаза в магазинную витрину: он свое дело сделал, с ним расплатились – чего же дальше задаром срамиться? – Но, поневоле, пришлось ему обратиться ко мне.

Доктор Подлипский, блестящий хирург, позвонил из Петах-Тиквы: Левин был, просил дать справку – подтвердить его работу медбратом.

– Я сказал – такого медбрата в лагере не знаю.

Поняла – придет ко мне. Открыла на стук дверь, и так поглядела, что Левин о справке и не заикнулся. Взялась за жакет:

– Меня ждут.

Вышли, на улице сообщил, что у него прекрасная квартира в Хайфе – самом живописном городе Израиля (жители страны знают, какие миллионы платят сейчас за такое жилье).

– С кем же вы там живете?

– Как – с кем? С женой, конечно.

Той самой, о которой говорил мне в Ленинграде, что она писала на него доносы в КГБ. «Хлопочу о разводе с ней».

Он знал, что делает: всякие пособия и пенсии чете эмигрантов, платят меньшие, чем двоим же, но с отдельными документами. Ну и семейка!...

«-»

Возглавляя аппарат обслуживания 2-х корпусного Beit-а, умная,

культурная женщина сказала мне после более чем годовалого моего пребывания там:

– У нас, как вам известно, проживают эмигранты с высшим образованием на время занятий на курсах иврита 6 месяцев, иногда больше, до предоставления постоянной квартиры. В настоящее время есть у нас свободные помещения, можете жить, не беспокойтесь. Но как раз сейчас можно вам устроить постоянное жилище на курорте, у моря, в очень хороших, уникальных условиях. Стоит ли упускать эту редкую возможность? Езды туда на машине от нас – минут 20, но климат, сам воздух совсем иной: курорт, море и запрет строить промышленные предприятия.

Рассказала мне историю расхваленного ею Beit-а.

После очередного еврейского погрома в Царской России уцелевшая семья бедного ремесленника эмигрировала в Лондон, где вскоре по прибытии глава семьи умер. Хоронило его «Общество Призрения Бедных». Hищенские похороны. И 13-ти летний сын умершего дал клятву небу и могиле отца: когда повзрослеет, в меру сил, будет стараться что-нибудь сделать для пожилых эмигрантов. Шли годы, чередовались десятилетия, и способный мальчик, сейчас уже миллионер, сэр. В шестидесятых годах посетил Израиль со специалистами-строителями. Через три года, близ высокого берега удобной для купания лагуны Средиземного моря вырос большой 4-х-этажный дом, серый, с белыми жалюзи – сто меблированных квартирок, со всеми удобствами – исключительно для эмигрантских пар, не моложе 60-и лет. У сэра и леди две взрослые дочери, Ширли и Ирена. И дом назван в их честь.

Туда и повезла меня энергичная и доброжелательная работница Сохнута при Beit Brоdetsky – Перла – жемчужина, как называли ее подопечные русские.

По широкой лестнице, между ухоженными газонами, через большой холл, почти весь из стекла, с высокими пышными растениями в кадках, поднялись на лифте на второй этаж, в мою будущую квартиру. Стараниями «жемчужины» соответствующее учреждение дало указание предоставить жилище для двоих (»пара») – мне одной.

«-»

Еще до переезда в новое жилье – моей, светлой и вечной памяти, Бэбы Идельсон – не стало. Хоронить ее прибыло несметное число людей. Речь держала Голда Mеир. Гроб Бэбы был поднят на высоких металлических подставках, в начале обширной лужайки перед Домом Профсоюзов.

Я не могла сдержать рыданий. И не знала, не мыслила тогда, что одновременно оплакиваю мой неповторимый, благодаря Бэбе, и невозвратимый первый период пребывания в Израиле, такой наполненный, чистый и счастливый, проведенный в Бейт Бродетеки. Среди культурного и такого доброжелательного окружения.

«-»

Приятное место Herzliа «g». Купанье, прогулки вдоль набережной Средиземного моря. Улицы – аллеи с виллами, нарядными в буйной зелени цветущих садов – парков. Здесь многое – впервые мною увиденное. Раскрывшиеся розы, величиной с тарелку. Отходящие от стволов одинаковые полукруглые ветви, на которых ни малых листьев, ни коры не заметно – целые аллеи деревьев, густо-густо покрытых сплошным темно-лиловым, розовым, белым и красным цветением.

Тель-Авив совсем по соседству, а тут – другой мир. Ни многолюдства крупнейшего в стране центра, ни сплошного движения машин на проспектах и улицах, ни городского неумолчного шума.

Зато оттуда прибывают книги, журналы; из только что прибывших выбираю две книги: «Счастливый новый мир» – Олдос Хаксли – насмешник над современным миром. И показывает – подробно и страшновато – Новый мир, о каком грезят мечтатели, и перед читателем – уж не касаюсь средств и путей к нему – кошмар духовной нищеты и... скуки.

«Лолита». Оказывается, все литературные каноны, в которых мы воспитаны, совершенно необязательны при убедительности, объемности таланта автора – Владимира Набокова. Вообще, с каждой настоящей книгой, наполненным номером периодики – (переделав старую русскую поговорку) я – «как в небо свалилась».

Часто и экскурсии в этом роде.

Начиная с аэродрома по прибытии, решительно отказываюсь от общения с журналистами: поменьше шума, могущего раздражить (и со зла соответственно действовать) очередного работника КГБевского ОВИРа... Но газетчик умеет «расслабить» пойманную малую муху. И вот в здешних и заграничных газетах появилась «прибывшая журналистка», с такими-то сроками репрессий, вдова крупного советского дипломата, вместе с мужем близкими Троцкому».

И полились ко мне пачки писем: неведомые мне лагерники, «родственники», более всего – историки, биографы. Прибыло обращение режиссера Лондонского телевидения – приложены три письма, рекомендации трех профессоров – с предложением консультировать, фильм о Л.Д. Троцком. (Бог уберег меня от участия в затее; фильм – неубедительный, к тому же безвкусно-бестактный: убийство такого человека – и рядом откровенный секс).

Почти никому не отвечаю. И по этому поводу один из историков, неумно и (для дамы гм... неделикатно), трагическим Германом перед старой графиней, выругался:

– Вы немолодой человек, на что и для кого бережете знание времени, фактов?

Другой тоже огрызнулся:

– Не понимаете долга человека, оставшегося чудом в живых в такую эпоху...

«-»

Пришла телеграмма, на этот раз из Иерусалима: находящийся там по газетным делам редактор лондонской троцкистской газеты просит разрешения приехать для встречи со мной. – Как всегда почти, сунула в папку с другими – и все.

Дотошный газетчик, спустя некоторое время, очень просто явился ко мне в Герцлию. Состоялся разговор, выяснилось: он – бывший Манчестерский рабочий, с гордостью не упустил возможности напомнить, что Маркс создавал «Капитал» именно на материале его родных заводов. Говорил со мной как представитель троцкистского-марксистского издательства газеты и книг – по его поручению. Через переводчицу задавал толковые вопросы о Троцком, записывал. Передал мнение, что печататься мне следует именно у них.

– Видите ли, услышав и узнав, что пишут и что творят называющие себя «троцкистами» – чувствую их совершенно чужими. Более того, если бы Лев Давыдович вдруг ожил и попал в сегодняшний Запад, осведомился бы о «слове и деле» называющих себя его именем, – зная его, могу уверить: сам Троцкий сказал бы: « Я, Боже упаси, не троцкист.» Надеюсь, теперь вы понимаете, что предложение мне вашего издательства, основано на чистом недоразумении – вот все, что могу ответить.

После одной из самых длительных, самой интересной и самой утомительной поездки по Иерусалиму очутилась в больнице. Прекрасный врач, заведующий отделением, чудесная аппаратура. Ежедневная смена белья и пижамы без утруждения больного. Уход – исключительно со стороны мед.сестер, вплоть до подачи судна. И полное отсутствие мертвого часа для больных и регулирования во времени посещений их. Три больных – марокканки – и они, и гости их (целым поселком) орали, как в лесу, чуть ни целый день. В результате хорошо подлечилась и основательно устала.

А дома ждало меня письмо из Лондона. «Издательство не может не интересовать сам факт: в свое время Ваш муж и Вы сами были близки с Троцким. Лев Давыдович в книге «Моя жизнь» писал о «сущих» весьма осторожно, все же дважды упоминает лично о Вас. Писала о Марии Иоффе и вдова его Наталья (Ивановна). Все перипeтии Вашей жизни интересны и важны. Cотрудничавших с Л.Д. еще в России, кроме Вас, в живых никого не осталось... (Что из этого писалось, а что говорилось, при первом посещении редактора, в точности не помню, но свое впечатление – произвело).

В ответ, поставив единственным непременным условием качественность переводчика, испытанность его на беллетристических переводах, рукопись послала издательству заказным пакетом, воздушно почтой.

Примерно через месяц – известие из Лондона: по предварительном ознакомлении с отдельными главами, переводчик («знаменитый») дал высокую оценку, а они решили запросить меня о практической стороне дела. Мы, мол, бедное партийное издательство, поэтому нам необходимо знать заранее, во что ценю мою работу.

После этого письма отказываться из-за денег – мне и в голову не пришло.

– Если издательство бедное – что чаще всего бывает с идейными издательствами – назначайте сами посильную для себя сумму,– сигнал моей реакции на запрос.

Ответ благодарственный на мое «гонорарное», написанный от руки на плохом русском языке – прилагается в копии при сем.

После официального принятия моей повести к изданию ее на английском языке под названием «One lоng night» приехали ко мне в Герцлию глава издательства с корректором – он же – переводчик на немецкий язык (английским языком не владею). На немецком же был заготовлен ими громоздкий многолистовой договор, между прочим закрепляющий за издательством монопольное право издания на всех иностранных языках. Контракт в таком виде я отвергаю, подписала лишь ‘‘копирайт» только на английском языке, на последнем они настаивали категорически.

Сообщили, что перевод повести – в интенсивной работе.

Должна сказать, что лондонские издатели показались мне скорей определенно более коммерческими, чем литературными людьми.

Через пару месяцев после их отъезда – подробное письмо издательства с участием переводчицы. Она задавала – на немецком в переводе с английского – ряд вопросов. Из чего следовало, что даже задать по-русски свои вопросы – она не может. И главное: среди ее вполне законных недоумений с руссицизмами и словами из блатного жаргона – были вопросы, из которых вытекало: она не понимает существа книги, не понимает того, что взялась переводить.

Подняла тревогу. И в смысле текста, и в отношении сроков.

Издатели не спорили. Сообщили – с повтором другим письмом: привлекли консультанта, с надежным знанием русского языка и вообще более опытного, чем «знаменитый» переводчик.

В начале 1978 года получила первые авторские экземпляры моей книги «Одна ночь», повесть о правде, вышедшей в русском издательстве «Хроника», Нью-Йорк. По письмам (весьма утешительным) из Нью-Йорка и Парижа, так же как здесь, в Тель-Авиве, – книга уже в магазинах.

Не медлить с делом издания на английском языке заставили никак неожиданные здесь, на новом месте, особые обстоятельства.

Один из обитателей квартиры на моем этаже (из параллельного, разделенного с нашим небольшим залом, коридора), тоже выходец из России как имеющий больший опыт в Израиле предложил проводить меня на рынок в Тель-Авиве: «Там на треть все дешевле, качественней, а покупки ваши понесу я». Отклонила. После троекратного аналогичного предложения– с тем же результатом, смущенно протирая очки, то засовывая, то вынимая их из зеленого футляра, вдруг ляпнул:

– А почему бы нам сегодня не зайти в приятное кафе вне курорта, ну хоть в Тель-Авиве?

Это было настолько глупо, неожиданно и смешно, что фыркнув, ответила намеренно резко:

– Сегодня я уезжаю, а вообще – пейте кофе, разъезжайте по базарам – с вашей женой, И не приставайте ко мне.

Перестала отвечать на его приветствия.

Почти весь день я действительно по разным делам провела тогда вне дома. А когда вернулась – все перерыто – и даже как следует не уложено обратно. Ни в моем письменном столе, ни в шкафчике под высокой полкой с четырьмя стеллажами, забитыми книгами. Явно поднимались ковры на полу. Выпали шарики, обрамляющие верхний край китайского панно, почти во всю стену – от нее панно отстало, пузырится, два гвоздя выдраны. Беспорядок в бельевом шкафу и комодике. По всем правилам, как мне практически известно, – капитальный обыск.

Естественно, я не могла не связать его со стараниями (по заданию) гада – устранить меня из квартиры на продолжительный срок. И с моими случайными словами: «Сегодня я уезжаю».

Через пару дней, когда он прошел мимо меня, сидевшей в саду с книгой, – направился ко входу в мою квартиру и ретировался испуганно, увидев заметившую его женщину: в моем коридоре выходец из России я одна, иностранных языков он не знает и ни с кем из нашего коридора никогда не общался. А видевшая его здесь, просто мне рассказала как о желавшем посетить меня.

Каждый из обитателей нашего Beit-а получает свою почту из отделеньица на общей полке, помеченного соответствующим номером квартиры. Журнал «Время и мы», на который абонирована, беру непосредственно на почте против их зеленой повестки. На очередной мартовский номер повестки не получала. «Следующий номер видно выпустят двойным», -– решила я. Но когда не пришла повестка и на апрельский, отправилась (за два км) с претензией – на почту, там встретили:

– Наконец, явились – мы уже и этот ваш журнал приготовили возвратить редакции, что сделали и с предыдущим, как полагается. На мартовский и апрельский номера послали вам четыре повестки, – протянула работник почты, – по две на каждый, а вы упорно не приходили.

Ни одной из четырех твердых зеленых повесток, посланных с промежутками во времени, я не получила. Одна, скажем, потерялась, за ней тоже и вторая, что уже сомнительно. Но пропажа всех четырех никак не могла быть случайной. Знаменует это важный для меня факт: при помощи некоего получающего в нашу почту, за определенную мзду – вся моя почта идет в нелегальную перлюстрацию. Раскрытые посылки, часть писем – поступает обратно, а такую мелочь, как повестки на печатное издание, просто небрежно порвали.

На мои обращения к аппарату Beit-а пролили целый потоп слов, не имеющих отношения к данному случаю. Поднялась, не дослушав.

Рассказала, в порядке чисто личном, давно прибывшему из России, уже бывалому человеку. Нисколько не удивился.

– С каждой партией эмигрантов оттуда, несомненно приходят направляемые сюда КГБешники.

– Кого смогут, покупают и на месте. Действуют они здесь и по мелочам, часто действуют мимо цели. Книга-то ваша вышла.

Складывалось с самого приезда в Израиль так, что все неприятности и трудности устройства и абсорбции не коснулись меня. Когда кто-нибудь в Beit Brоdetsky жаловался, обижался – там аборигенов из России было большинство – неизменно отвечала:

– Игнорируйте, идите мимо неприятных мелочей – к главному. И все образуется!

От дергающих, мешающих жить испытаний, естественно, казалось, избавляет меня сам факт ухода из мест их рождения, бытования, их обыкновенной повседневности.

Покидая Союз навсегда, многому любимому говоря –» прости» – невольно облегченно вздыхала освобождаясь от этого мучительного повседневного «обыкновения»: в Москве – Ломоносовский проспект, в Ленинграде, усиленно – Пушкин.

«-»

« Пушкин»– в Израиле?

Беспрерывное продление... «До самой смерти мати»... Или все же образуется?...

Пока что могу отдаться отдыху – книгам. После чтения только что полученной издалека, глубокой и весьма своеобразной книги, естественно, захотелось записать свои мысли, вспыхнувшие, пробужденные ею, как бы ответить на некоторые неожиданные и сомнительные положения в прочитанном. Встала на стул, аккуратно вложила с аппетитом написанные листы в одну из книг на самом верхнем стеллаже высокой книжной полки.

Через два дня они исчезли...

Затем стало не видно некоторых из отдельно лежавших и заинтересовавших меня писем. Но в общем, всяких посланий накопилось столько, что ни времени, ни охоты вникать в это дело поглубже, настроения у меня не было. И начатая было запись поступлений – запропастилась...

Пишу друзьям в Москву, вызвали вниз в холл – к телефону, щелкнула ключом, быстро выбежала – успеть, пока лифт не опустился, затем короткий телефонный разговор.

Вернулась – перо, брошенное в спешке на письмо, нашла на полу. Самого начатого письма, к моей досаде и беспокойству, уже нет... Еще один гад по соседству – среди «поганок» разной квалификации. Совсем, как в Ленинграде,... чтоб не забыла города Пушкин...

-»-

Когда я жила на Воркуте в «Господском доме», к соседям ходили мама с дочкой, чудной девочкой, моей частой гостьей. Этот умненький четырехлетний зверек, в очередной раз заказал:

– Тетя, расскажите опять сказку!

– Все я, да я. Ты мне что-нибудь говори или пой.

Поглядела на меня – и решительно: «Тогда я вам – самую– самую!»

– Я маленькая девочка

Играю и пою

Я Сталина не видела,

Но я его люблю!

Пропев прибавила:

– Я его очень– очень люблю!

– Но, конечно, все-таки не так, как папу и маму? – спросила я.

– Конечно совсем не так: гораздо, гораздо больше люблю дядю Сталина. Он нам елочку прислал, огонечки горят, яблоки, конфеты, много игрушек потом нам раздали – все от дяди Сталина! А «завтра летом» подарил нам новые креслица, формочки для песка и подарки на 1-е мая – мне досталась кукла с настоящей косой и с бантом. – Все, все от дяди Сталина. Наша Анна Пална говорит:» Дядя Сталин велел вам быть хорошими, всегда слушаться. А кто не делает, как надо, значит он не слушает дядю Сталина, укажите мне таких, и мы их накажем. Дядя Сталин самый умный на свете. И про непослушных все-все Анне Павловне сразу рассказываем.

– ...Чуть с пеленок растят доносчиков-сексотов, – слушая ребенка подумала я.

Из ясель Светик попадет в детский сад. Получит книжки с картинками, голубой халатик, матерчатые туфельки – все понятно, от любимого дяди Сталина ( как-бы он в данный момент не назывался – именем своим, «Заветом Ленина», «Нашей Великой Партией»). И новые Анны Палны будут продолжать, в том же ключе, дела и напутствия той, ясельной.

Потом школа, «краткий курс», вся наука – точный пересказ

утвержденных учебников, без малейшего отступления. От комсомола не будет характеристики в безупречной верности, соблюдении дисциплины – ни в ВУЗ, ни на «хорошую работу» не попадешь.

Но уже в школе, с первых классов, дети чувствуют, какой вопрос смело задавать учителю, какой – и не думай.

Институт же научит понимать главное, дорасти до включения в ряды бюрократии, со всеми вытекающими отсюда благами, выполняя для этого все требования вести себя соответственно. Поступать же как думается и хочется – «дураков нет». Слушайся только назначенных, применяя когда понадобится, и «ложь во спасение». Не вылезай за рамки дозволенного.

От всего этого родится серая скука и логическая непременность водки сверху до низу, от вождя до студента, бюрократа, рабочего.

Пьянство стало уже национальным бедствием.

При таком круговом воспитании без особого труда народятся уловители-доносчики. И люди привыкли опасаться друг друга. Агентов хватает и в стране, и на экспорт.

Среди потоков эмигрантов в Израиль незаметно и просто направляются такие, что по заданию возвращаются обратно, специально для клеветы и поношений, чтоб другим неповадно, проситься из Союза.

Но, понятно, из таких есть немало, нам на беду, «прижившихся». Тут, кстати, отмечу немаловажный момент лично для меня.

После многолюдства и непрестанного шумного многоголосья лагерного барака, длившегося годами, я здесь, в Израиле, живу в квартире одна. Естественно, иногда на часы неизбежна отлучка с курорта. У нас в Бейте жителей с аппаратом, до 100 человек. Находятся, сигнализируют. Наступает полное раздолье для «такой работы».

В шкафчике для бумаг (я не очень вожусь с ними), забрав что хотят, раскладывают все остающееся в своем порядке по моим папкам и коробкам, причем часто перехваченных не моей резинкой или шнурком с отметиной – «она и не заметит».

...Как по-вашему, чувствует себя хозяин шкафчика, в котором он, если в спешку, так и не разберется, а потом, потратив время, не обнаруживает то, что искал?

«-»

Из Лондона пришли гранки типографского набора моей работы. Вся квартира – на диванах, стульях, столах – в длинных полосах гранок. С тяжелыми словарями в руках, без знания языка, начала метаться по особо ответственным местам – и сразу же натолкнулась… глазам не могла поверить...

Для представления об этом приведу краткое содержание отрывка из моей книги «Одна ночь», (написанной от лица автора).

После массового уничтожения (сначала троцкистов, а затем коммунистов поколения Октября и гражданской войны) узников превращенного в тюрьму заброшенного кирпичного завода, тяжело знаменитых «Кашкетинских расстрелов» – там же на Воркуте были собраны из отдаленных лагерных пунктов 40 человек «недобитков», как открыто и просто называли нас конвоиры.

Особым этапом, через полтора месяца пути, приблизились мы к запрятанной в тайге, страшной славы тюрьме «Ухтарка».

Сразу по прибытии выстроили нас – «растянись на вытянутую руку» – на большом тюремном дворе. По обе стороны этапа солдаты с собаками. Старший поводырь, выдвинув вперед за ошейник морду овчарки, предупредил: «Kто шевельнется – шкуру сдеру». За решетками широко распахнутых окон комендатуры довольно большая группа военных, в добротных шинелях, с добротной осанкой – явно не тюремное начальство. Повыше. Начальники скоро вошли внутрь тюрьмы. Сквозь крупную решетку стали видны на стене портреты Ленина, Маркса, Энгельса. (Остальные, очевидно, висели дальше, на стене под углом). У самого окна двое: здоровенный Голиаф – и другой, поменьше, с крысиной мордой Смердякова.

Вызывают бывшего члена ЦК Сафарова.

Видим и слышим:

– Знаешь, зачем приехал?

– Нет, не знаю.

И тут, на глазах у только-что прибывших, Смердяков кроваво избивает его по лицу, по голове.

Вторым вызван доктор, наш доктор. Тот-же вопрос.

– Да, знаю.

Еще более дикие побои:

– Больно много знаешь!

Доктора, нашего доктора, тащат уже двое под-руки. Сам

идти не может

Через несколько минут ударило меня-словами:

– Иоффе Mария Михайловна, – к следователю Кашкетину.

... Когда, примерно через час или больше, я возвращалась, солдат конвоя уже не было. Из этапа на дворе осталось всего несколько человек. Костя в своем ряду стоит, как стоял, под самым окном комендатуры. Я постаралась пройти как можно ближе к нему, глянула в окно. И – обомлела. И я, и конвоир: Карло, взмахнув табуреткой, пошел с ней на коменданта Смердякова. Мелькнуло: убьет. «Стой!» – крикнул мне конвоир и побежал на выручку. Но, опередив его, по ступенькам вбежал Костя, успел на лету выхватить у Карло табурет, его самого оттеснить в невидимый со двора угол. Изнутри тюрьмы, в комендатуру возвращались те самые начальники. (Смердяков, как под защиту, шмыгнул к ним). Все остановились у входа, грозно переводя глаза с табуретки на державшего ее заключенного. Костя стоял перед ними, один. Шагнул, поставил табурет к стене, оказался у портретов Маркса, Энгельса, Ленина. Поднял руку, указал на них и сказал:

– Эту галерею – уберите: крест над бардаком...

И вот я прочла перевод на английский язык последней фразы в точном русском переводе:

– Уберите эту галерею. Закопайте мусор...»

Это – на портреты Маркса, Ленина, Энгельса... В издательстве, называвшем себя марксистами.

Я отправила им письмо на немецком языке. Дополнительно ушло также переведенное на английский.

Я спрашивала:

– Это что, такая корректура – или ваша цензура?...

Почти не сплю. Последнее время усталость, падение гемоглобина. Сейчас чувствую – заболела.

... Странно, очень странно. Это никак не может быть ошибкой перевода: нe только по мысли, но слова, неведомо откуда взятые, совсем другие, противостоящие тексту в целом, грязно-бросовые слова...

Жду – не дождусь ответов из Лондона.

Hавестила знакомая, работник Сохнута.

Застала меня в огорчении, в растерянности: в мое отсутствие «изъята» отдельно помещенная пачечка листов новой работы.

Она решительно заявила:

– Сейчас же – чего откладывать? – идем, берем в банке сейф – и кончено с пропажами, это же черт знает что такое.

B банке «Disсоnt» сотрудник Л., эмигрант из Союза, спустился с нами в особое помещение. Я вложила в сейф интересующую меня переписку, и листы рукописи. Л. вручил мне два от сейфа ключа (один – запасной). Заперла замок сейфа в два поворота. Встаю. Но Л. запер тот же замок еще дополнительно своим ключом.

– Вот теперь крепко, когда понадобится, обратитесь ко мне, отопру вам, потом сумеете действовать своим ключом.

Через три дня отперла просто своим ключом.

... Переписка в порядке. Рукописей нет ни одного листа.

Подаю заявление о переводе моих счетов-денег и бумаг – в банк «Leumi».

Заведующий просит зайти к нему. Он из Болгарии, в какой-то степени справляется с русским языком.

Рассказываю.

– Я сниму его с работы, но тихо, без скандала, зайдите пожалуйста, еще через пару дней.

Так и зашла, Заведующий:

– Л. – милый мальчик.

Ушла из банка насовсем, не попрощавшись.

И затем оказалось: Л. взял с меня за сейф в три раза больше, чем цена того же в банке «Leumi» , без всякой квитанции.

Просто – мошенник...

Не только мошенник...

«-»

У меня вошло в обиход: как спадает жара – прогулка по набережной моря, особенно прекрасного, когда волны, как растрепанные седые волчицы, атакуют податливые берега. Часто встречала одну тоже жительницу нашего Beit-а, южанку, как и я любительницу вечерних прогулок. Стали прохаживаться вместе, обменивались гостеванием и дома, вроде подружились.

Я получила здесь в американском консульстве как родившаяся в Нью-Йорке, американский паспорт. И только мы обе знали, что хранится он у нее.

Изредка посещала «Beit « моя бывшая солагерница, с которой и с ее покойным мужем-генералом (тоже бывшим лагерником) встречались и в Москве.

И вот моя сопрогульщица – вдруг упорно начала о ней расспрашивать. При каждой встрече или посещении меня возвращалась к этому. В смысле знакомых – у нас у каждой был свой круг – и внутри населения «Beit-а». А тут, как-то уж совсем вдруг: « Познакомьте меня с ней.» С неоднократным настоянием на сем.

Меня это насторожило: будучи очень чистым и порядочным человеком, моя бывшая собарачница ни с какой стороны не была человеком заметным.

Кто ее знает, эту одесситку. На всякий случай надо забрать у нее паспорт. О том, что он у нее, повторяю, было твердо условлено, что знаем об этом только мы с ней.

Полученный от нее паспорт, на ночь тщательно завернув в одежку, поместила под накроватную простыню, на которой спала, придавив пакет с паспортом своей тяжестью. Это из предосторожности: свидетельство о рождении, полученное мною из Нью– Йорка, уже «забрали» (осталась у меня только снятая с него фотокопия, довольно нечеткая).

На другой день, ко мне в квартиру зашел человек из аппарата «Beit-а» проверить, задвигается ли раздвижная стеклянная дверь на террасу (сплошь из жалюзи наружная стена). Нормально задвигалась. Попросила починить замок на террасу: как раз под террасой приходилась бетонированная крыша над подъездом, много длинней и шире террасы.

– А не стоит вам запираться, – посоветовал он.

И я тотчас позвонила знакомому – в тот же вечер он принес и приладил хороший замок. Пробыла с ним довольно долго в нашем большом саду, дул с моря ветер, простыла слегка. Приготовила постель с более плотным одеялом, уложила бережно под простыню завернутый паспорт. Затворила, как обычно, на два поворота входную дверь, ключ всегда оставляла « поперек» – так нельзя нажатием снаружи протолкнуть ключ в квартиру (и своим ключом отпереть ее).

Решила запереть террасу. Взялась за новый ключ – (удобней задвигать), он свободно двигался в обе стороны, но «язычок» уже, на этот раз не появлялся.

Его явно уже отпилили – я же часа два назад пробовала, все было нормально.

Стала задвигать террасу – ничего не понимаю: дверь неподвижна, будто вросла в пол. Улеглась, спала, как обычно, с поднятыми жалюзи.

Проснулась, немного кружилась голова.

Паспорта подо мной, под простыней – не было. И нигде в другом месте его не оказалось.

Входная дверь была заперта, но снаружи из замка все винты вывинчены, и нигде не ввернуто обратно, зияли дырки.

Во все время «операции», с моим чутким, плохим сном, я не слышала возни у двери, главное – как меня поворачивали, тащили из-под простыни, из-под меня – одежку с завернутым паспортом...

... Если заставить себя набраться спокойствия, если вдуматься удивительного, собственно, здесь немного.

Например: лагерь – момент карательный. Но лагерная система уже прочно вошла в жизнь, в экономику, то есть в сущность государства стала его органической частью: урановые копи, химия, промывка золота новыми способами, все фундаментальное, стройки, прокладка дорог – исключительно обслуживаются лагерниками.

И совсем невинным выглядит минимальное использование за границей момента повседневной психушки, очень просто: с крыши над подъездом, через поднятые жалюзи струя, скажем, порошка вывела меня на время за пределы жизни.

Тому самому «советчику» из аппарата – он навестил меня – пожаловалась на невозможность задвинуть дверь на террасу; он спокойно наклонился и вынул из-под двери... отпиленный язычок замка. – «Главное не стесняйся» – (заголовок фельетона Cосновского).

Работник из прибрежного первоклассного отеля (выходец из Союза) захватив, что надо, снова завинтил в выходной двери металлическое окружение замочной скважины. Приблизив лицо к моему уху, шепотом таинственно произнес:

– Это – оттуда, – оттенив голосом последнее слово, и тут же забоялся, заволновался:

– Я ничего, ничего не говорил...

Таинственное «оттуда» – видно бывает и в отелях «пять звездочек».

Относительно паспорта я была совершенно спокойна: не рискнут они – подданная Америки может обратиться в свое посольство – да все выложить... может быть еще и покарают старательную «инициативу». Но прошло двое суток – паспорта нет.

... Поверх хранившихся на каменном полу террасы фруктов и овощей – лежал мой американский паспорт – так, небось, заметит, не станет поднимать шума...

... Предстояла весьма далекая ассоциация.

В иностранной прессе появилось сообщение, что в Кеннеди стрелял не Освальд Ли, который оставался в Советском Союзе, настоящего убийцу с документами Освальда Ли, убил Руби (он, как известно, был арестован и умер в тюрьме от рака).

Приятель, принесший мне газету с этой заметкой и знавший об истории с паспортом, решил меня «утешить»:

– Может быть, возвращенный вам паспорт поддельный, а «Mария Иоффе» и с подлинным паспортом и свидетельством о рождении – где-то появится, раскается во всех ее «ошибочных» десятилетиях – и черт знает что наговорит... Во всяком случае, надо признать: подготовка к «акции с паспортом» была тщательной и удавшейся... Нечего удивляться – КГБ самая богатая в мире организация: Владеет всей СССР...

Веселый парень... А «наркоз» сработал – и прошел бесследно.

Недели через две или более (в том же 1977-ом году) я была отвлечена событием – именно событием – другого порядка.

Меня посетили двое представителей Службы Безопасности Израиля (»Шинбет»). Сообщили:

– В Вене арестован террорист, при нем обнаружена бумага, в которой среди других, значится и моя фамилия, имя – с точным адресом в Герцлии. Следствием установлена связь арестованного с арабскими террористами.

О лагерях писали и пишут многие сотни (из бывших лагерников). И никого не трогают. А меня всерьез, через убийц-террористов задумали уничтожить. Такова реакция на выход в Нью– Йорке моей книги «Одна ночь», повесть о правде.

Должна признаться в суетности: бумагу – и с моим там именем (точный адрес в Герцлии), – изъятую у террориста-убийцы, я восприняла прежде всего... как весьма лестную рецензию на мою книгу: значит в чем-то попала в самую точку.

... Понятно, это и смертный приговор: начальник какого-то отдела КГБ, заслушав отчет о моей «Одна ночь» (сам ее и не читал) вынес решение: за эту книгу автора ее проще всего -»убрать.»

Из немногих в Израиле бывших узников советских тюрем и лагерей, осужденных по политическим статьям как «враги народа» – только у меня: 1) режим отнял 17-ти-летнего талантливого сына, 2)– за спиной 27 лет репрессий. Пятый срок закончила в каторжном «Pечлаге» (Ухто-Печорские лагеря), шестой – «пожизненное прикрепление» к Воркуте (60 километров за Полярным кругом) – с «ежедекадной явкой на отметку». В оттепель была реабилитирована, но «частично», – что в бумагах ГПУ-КГБ (со времени Дзержинского) означает: «бессрочный административный надзор».

Как известно, Средний Восток в пристальном внимании Союза. В Израиле, конечно неофициально, имеется офицер КГБ, моя скромная особа – в его кругозоре. Он, понятно, учел: не прямо ему в Израиль, но, предусмотрительно осторожно, кружным путем, через венского террориста был послан смертный приговор. Значит: беспощадно, но осторожно, тихо, без огласки. Значит поднимать на меня руку в виде аварии машины или нападения грабителей и некоторых прочих «способов» ГПУ – не годится.

«Такая работа» для офицера КГБ, в том числе в связи с упомянутым приказом – эквивалентна его благополучию. Здесь в «загранице» – не дергают, тут вольготно, доходно – живи в свое удовольствие! «Как бы не отозвали»... И офицер старается – повседневно, повсесуточно, это я почувствовала довольно скоро.

Наконец, в моих руках собственная готовая книга – полный макет сброшюрованного всего набора «One lоng night». Приятная бумага, четкий шрифт, хорошо отбитые интервалы.

Бросаюсь к словарям, нахожу крамольную страницу.

Точно так же, как в гранках, несмотря на мои письма и протесты, не переведена точно фраза оригинала, но произвольно сочинены и приписаны герою – Косте дурацкие, гнусные слова, позорящие прежде всего издательство, называющее себя «марксистским»...

Опустилась на стул, повисли плетьми руки, долгожданный макет– на полу.

Что делать с книгой?...

Ночь бесконечная, мысли захватили, раздвинулись. Как же так переводчик, консультант, корректор, издатель – все пропустили?! Tа-ко-е?!

Из-за оторванности от жизни на десятки лет, возни возле меня «Такой работы» – мне за границей все новое, под идейным флагом, принималось положительно, без сомнений.

Не справлялась, была убаюкана вопросами об Л.Д., ни у кого не спросила совета...

Если бесстрашно посмотреть правде в глаза, приходят пугающие сомнения. Пугающие, увы, ничего невозможного в них нет.

... Мысли надо обуздать, спустить их на землю реальности.

Утром отправляю телеграмму:

«Печатание категорически запрещаю».

На другой день отправляю письмо:

«При отсутствии полного соответствия перевода оригиналу – принуждена буду платными объявлениями в периодике Лондона и Нью– Йорка обоснованно отказаться от книги. В Ваших возможностях не допустить этого».

«-»

Из лежавших на столике у кровати светло-коричневых таблеток (желудок) приняла, как обычно, одну. И вдруг – невыносимая боль в животе, затошнило, все кругом помутнело, будто слепну.

Добралась с помощью стула до кухни, в наполненный водой литровый графин налила марганцовки, заставила себя все выпить. Вызвала рвоту. Приняла утроенную дозу слабительной соли. Все из меня какое-то страшно-желтое.

Лежала с грелкой, питалась только чаем с сухариком. Через три дня пыталась есть кашку. Встала, походила.

Все делала точно, как в больнице в лагере, когда в палате рядом со мной спасали (и спасли) отравившуюся.

Вышла на террасу, там на угловом столике – Библия, открыла, не глядя, взяла и ткнула карандашом: 50-ый псалом (Псалтырь). Мистически ощутила веяние Высшего Одухотворения.

Запомнила навсегда: «Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы»

-»-

Открыла на звонок дверь – глава издательства с переводчиком Бобом: ответ на мои послания.

Сразу же издатель заявил:

– Мы поселились в маленьком отеле здесь, в Герцлии. Останемся сколько бы не понадобилось. Крепко вместе с Вами поработаем. Все будет, как вы найдете нужным.

Мы трое за столом, перед каждым экземпляр макета. Боб переводит фразу на немецкий. Я – так же – вношу мои замечания, издатель со слов переводчика, переносит на английском в свой экземпляр макета изменения, исправления, делает вставки. Hелегкая, нервная работа, хотя не спорят, со всем соглашаются.

Но я еще не оправилась, побаливала, сейчас – обессилела, (анализ крови – опять неважный). В первый же день выяснилось, что могу заниматься только от двух до трех часов в сутки. Решили обработать хоть наиболее ответственные места.

Прошло 2-3 дня. Спросила:

– Решили переехать в «Аккадию? Случайно увидела: вы входили туда.

«Аккадиа – « самый солидный старый прибрежный отель, где иногда происходят официальные международные встречи, и состязания на кортах отеля. Часто – штанги несут, флаги иностранных государств.

– Никуда не переезжаем. Мы из «Аккадии» каждый день по телексу разговариваем с Лондоном.

Гм... семей ни у того, ни у другого нет, глава издательства наличествует именно здесь. Пользование телексом – недешево. Перед кем же они отчитываются?

Как-то поинтересовалась у издателя, какое впечатление произвели на них здешние троцкисты?

Он поднял голову:

– А мы их и не видели – зачем?

Все предшествующее поколение «несогласных» и мы тоже, где бы не оказывались, прежде всего искали единомышленников. А он просто удивился вопросу...

Продолжали работать ежедневно, сколько я выдерживала.

Вдруг, через неделю пребывания:

– По встретившейся надобности издательства – завтра же утром вылетаем в Лондон. На месте дополнительно приглашаем проверенного, с большим опытом и абсолютным знанием обоих языков, консультанта. Дело пойдет быстро.

И еще:

– Хотите, вы сами – принять из машины первый экземпляр вашей книги? Мы это устроили бы всесторонне.

– Не могу. Шлите почтой, и поскорей.

Получила аir mаil первые экземпляры книги. Внешне оформлена умно и красиво. Официальный переводчик одного из здешних министерств сопоставил с русским текстом отдельные места по моему выбору.

О соответствии перевода оригиналу и о качестве перевода вообще отозвался положительно. Сообщила Издательству:»Теперь дело в распространении».

Из Нью-Йорка и из Лондона (!) знакомые просят меня прислать им мою книгу: «Нигде в продаже нет».

Издательство отговаривается: «Летом – слабый спрос: ждем осени».

Возвратилась из Тель-Авива. В шкафу беспорядок. Выловила маленькую папку – документы. Всегда беру ее в руки с болью. После реабилитации – в Москве хождения, заявления, запросы о судьбе единственного сына – студента 1 курса – время ареста, приговор, место отбытия – судьба? Узнала только – нет его на свете.

Из папки изъято:

1. Извещение о смерти сына. 2. Свидетельство о моей реабилитации (частичной). 3. Виза – СССР-Вена-Израиль.

Что-то было еще – сейчас не вспомню.

Оставлено только нотариальное свидетельство о назначении мне – по заработку и стажу – максимальной трудовой пенсии.

(Это уж – без всякой политики)...

«-»

От 26-го июня 1978 г. пришло из Лондона письмо на немецком языке (как велась вся переписка с издательством после официального приема рукописи).

Основной абзац этого письма привожу в переводе на русский –

« Снова обращаем мысли к нашему заветному желанию, чтобы Вы захотели быть нашем гостем в Лондоне, чтобы мы вместе, где-то в августе, широким открытием представили книгу. Не заботьтесь о том, что не говорите на английском яз. и что англичане не знают русского. Люди уж поймут, что тут – настоящая необходимость. Итак мы полны ожидания скоро Вас тут увидеть. Может быть, кто--либо из нас может Вас в путешествии сопровождать? Вы будете нашем гостем. Все расходы понесем мы. Если Вы имеете друга и захотите взять его с собой – или помощника – мы с удовольствием поможем и в этом. В Ваше распоряжение предоставим русско-английского переводчика. Во всяком случае – ответьте».

Прочла. И, естественно, сразу всплыло в памяти то самое письмо от руки на слабом русском языке, в процессе переписки об издании книги:

« Мы ценим тоже Ваше великодушие, что Вы позволяете нам решить материальную сторону в зависимости нашего усмотрения».

Это-реакция издательства на мой ответ по получении предшествующего цитируемому. Там писалось о трудностях, бедности издательства, (это весьма часто бывает с новыми идейным литературным начинанием. М.M.).

Письмо ж это цитирую, (писанное от руки), заканчивает постскриптум: «Простите почерк. Увы, у нас нет машинки теперь».

И вдруг – на таком же бланке, с той же подписью – поистине широкий барственный размах: «путевые расходы, русско-английский переводчик, взять с собой помощника. Все расходы понесем мы».

Но это же – тысячи...

То самое издательство, которое то письмо пишет от руки, ибо жалуется:»... увы, у нас нет машинки теперь»...

«Помощник», как deus ex mасhinа случился тут как тут. Только что прочла письмо – вызов к телефону.

– Говорит Габи.

– Это кто? – Объяснился, вспомнила – и руками развела: после довольно решительной отставки, три с половиной года его было не видно и не слышно. Ни разу и позвонить не осмелился. – А сейчас начал довольно развязно:

– Вы кажется книжечку написали?

– А откуда вам про книгу известно? Откуда вы знаете, где сейчас живу?

Молчание. Неуверенно:

– Слышал. Повидаться бы с вами.

– Нет, я плохо себя чувствую. Тут телефон ждут. Извините. Вешаю трубку.

«-»

Но уже существующий факт – с их copyright – моя книга на английском языке, в отличном издании... Остается-не мешать ее ходу.

Лондонцам ответила коротко, в смысле, прежде чем принимать меры к широкому распространению, надо чтоб магазины имели что распространять. Мне же пишут – в том числе из Лондона (!) – книги нигде нет.

Ответили не сразу, что 26-го сентября широко появятся объявления об « One lоng night».

В октябре того же 1978-го года получила шесть номеров наиболее распространенных, и специально «книжных» журналов с заметными объявлениями – крупные черные клише.

В « Sundаy times» от 26 октября – статья известного западного советолога, профессора Леонардо Шапиро об «One lоng night».

Лестно.

Моя близкая знакомая еще по Вене – настоящий человек – пишет: «Прочитав статью Л.Шапиро, и тщетно попытавшись достать книгу в продаже, позвонила в издательство, указанное в статье. И только теперь прочла Вашу замечательную «One night «.

Далее следует умный, проницательный разбор книги.

И одновременно – письмо издательства, сообщают: после звонка Боб сам отвез в имение (Шотландия) и лично передал книгу в руки.

«-»

На восьми моих тесно уставленных книгами всех форматов полках, замаскированные в чужие переплеты, семь оставшихся экземпляров «Одной ночи» на русском языке, изданной в Нью-йоркском издательстве «Хроника».

B мое отсутствие – все семь выдернуты, изъяты.

А издание уже все распродано...

Досадовать (и ненароком пролить слезу) – не полагается...

-»-

Нагруженные двумя чемоданами – пятьдесят экземпляров авторских в дополнение к уже полученным – появились у меня глава Издательства и переводчик (на немецкий) – корректор Боб. Цель приезда – передать предложение «нашего друга « – знаменитой киноактрисы – она же продюсер – Bанессы Редграйв – экранизовать «One lоng night».

Вручили пространное письмо ее ко мне. Отложила его, сейчас мне некогда. Вожусь в кухоньке – они же прямо со всем багажом – с аэродрома.

... Моя «Одна ночь» не так «просится на экран», как другие книги о том же периоде. Но мне, старому воробью, не трудно реальными, волнующими и яркими эпизодами из длительной моей лагерной практики – придать настоящую пульсирующую жизнь фильму.

... Передо мной вдруг – картина сплава заготовленных нами зимой еловых бревен. – Широкое, раздавшееся далеко за пределы берегов, весеннее половодье. Ветлы, по пояс в воде, купают в звенящих струях свои острые, отливающие серебром, листья. Проснувшийся ельник – весь в горячих золотых бликах солнца. Кипящая пена несется, вздымается радужными взлетами, они сталкиваются, рассыпаются фонтанами алмазов.

А мы трое, с баграми в руках, в пене и брызгах на передовом плоту – счастливые бурным сумасшедшим движением, будто вошло в нас – пронзительная синь неба, весь этот мир сияния и блеска, соединяющий людей и все живое.

... Непременно поймать натуру – и целиком в кадр. – и еще, еще, в этом же ключе – ... рядом с драматическим и давящим... Последнее – в меру.

Издатель сказал:

– Часть кадров будет заснята на севере Канады. Вы же основная фигура в сценарии, и непременно в той части, что будет делаться в Лондоне, должны быть там.

– Понятно, – отозвалась я, – при постановке такого фильма совершенно необходимо воочию знать не только факты, но и внутреннюю ментальность. Само дыхание времени и лагерного бытия.

Последующие дни были у меня по горло заняты плановым ремонтом, другими неотложными делами.

Открываю на звонок дверь – Боб. Сторонюсь, чтоб пропустить войти, но он отводит глаза, и не глядя, сунув мне в руку конверт, тут же поворачивается, несется из коридора. Удивленно проводила его взглядом.

... Подлинник соглашения продюсера Редгрейв об экранизации «One night»» но не с автором, как это естественно и обычно, но с издательством «как агентами Марии Иоффе»...

Не очень весело смеюсь. Надо все же прочесть письмо Редгрейв – я

и забыла о нем. – На официальном бланке сначала перечисление всех сыгранных ею ролей. С приложением двух больших портретов в роли ее Айседоры Дункан. Затем порядочно о моей книге с прочувствованными цитатами из нее. Уже не удивившие меня цитаты «лично мне», за то-то и то-то, подробно очень о моем приезде и комфортабельной, наполненной, жизни в Лондоне, о чем она, мол, уж сама позаботится.

Все это отодвигается в сторону перед прочитанной мною статьей в журнале «Круг», где говорится:

«Вручение Редгрейв премии в Канне сопровождалось шумными протестующими пикетами еврейской молодежи: Редгрейв громко активная антисемитка».

Информация эта в номере двухнедельной давности, я только прочла, что Редгрейв, как следует из опубликованных ею записок, пылкий сердечный друг главы арабов – Арафата... цель которого – уничтожение государства Израиль. (Газета «Наша страна», Тель-Авив:» Пока что его банды убивают евреев взрослых, и…»)

И вот для экранизации эта Редгрейв выбирает книгу как раз автора – еврейку, причем менее иллюстративную , чем многие другие, аналогичные по теме, в том числе и определенно талантливые.

Моя же книга подчинена определенной задаче. Писатель C.Юрьемен в журнале «Континент» №16, в серьезной вдумчивой статье, отмечает: «В осмыслении системы Гулага – нерв «Одной ночи» Mарии Иоффе. « В дальнейшем констатирует: «Так личная судьба становится осознанным долгом – предостеречь будущие поколения.» Тут же приводит цитату из моей книги:» Когда кто– либо захочет понять живых или мертвецов после ЗО-х годов, пусть усвоит: страх разрушал – пересоздавал Адама».

Должна сказать – чтоб не отвлекать читателя от прозорливо раскрытой С. Юрьеменом цели: автор старался не напирать на страшные, обычные в лагерях сцены, многое другое, бытовавшее там.

А ведь всякий фильм – прежде всего момент зрелищный. Да и книга, не в пример многим позднейшим, написана мною почти 25 лет назад.

Странный продюсер, странное соглашение.

И вот веселые, с победным видом, очевидно, за утверждением мною «соглашения» их с Редгрейв, являются «агенты Марии Иоффе».

За столом, в самой категорической, не допускающей возражений форме отклоняю предложение об экранизации моей книги. Причиной небрежно указываю состояние моего здоровья.

Водворилась тишина. Глянула на издателя, при виде его лица, потерянного, обалдевшего, чуть не фыркнула.

Поднялись. Издатель, пропустив Боба, задержался в дверном проеме, и в последней отчаянной надежде ударив себя в грудь, впервые по-русски патетически произнес:

– Захочешь – я сам вас повезет...

(»C завозом по пути в московскую психушку», – мелькнуло у меня в уме вдруг). Стоят у лифта, ждут его. Вид у «издателя» убитый.

B чем корень «странностей», в данном случае, вокруг меня? Я уже писала здесь, что предупреждена: у арестованного террориста обнаружена бумага, где значится и мое имя с указанием адреса в Герцлии. У террориста.

Предупреждение получено мною со стороны солидного учреждения, как известно, весьма энергично, эффективно работающего – Службы Безопасности государства Израиль –»Шинбет».

Что означает эта бумага у террориста-убийцы – понятно. Она могла появиться лишь вследствие решения– приказа соответствующего Отдела КГБ в Москве.

Нарушить приказ Москвы офицер КГБ здесь, заграницей не смеет.

Вот от этого «не смеет» идут все мои бедствия. Расправа с М. Иоффе тут, на месте, может обернуться скандальной гласностью – документированной. Значит, прежде всего, надо вывести ее из Израиля. Похоже – в Москву.

... Известно – есть в Москве препараты и процедуры в психушках – (гипноз, аминазин, прочая химия), способные сделать из человека – автомат, бессознательно повторяющий слова – на себя и на людей клеветнические мерзости.

Средства, способные лишить человека главного – чести.

« ... Если только можно, Авва Отче.

Чашу эту мимо пронеси...»

«-»

Скобки «странностей», можно подумать, раскрываются как-то сами собой.

Из-за моего весьма длительного отрыва от жизни живой, все на Западе, действующее под знаменем идеи, казалось мне, вне всякого сомнения, делом коллективным, серьезным и – чистым. И тот факт, что приняв предложение лондонского издательства, я, так сказать, «полезла в воду, не спрося броду», было, очевидно, принято офицером КГБ в Лондоне как свидетельство, что тут имеет дело с психологией вроде доверчиво-наивной старинной институтки.

Принятие решения – тихо и почетно вывести меня из Израиля вытекает из упорного, троекратно повторенного приглашения в Лондон. По моим сведениям ни с одним иностранцем, печатающимся за границей, такого чего-то не было. Тут, прошу прощения у читателя, мне придется повториться.

Начали с приглашения – самой принять из машины первый экземпляр моей книги. (Ответила: « Шлите почтой»).

Второе предложение: тут лондонский офицер КГБ детски-недогадливо опростоволосился. Он соорганизовал отправку двух извещений – первое мне, приглашение в Лондон, при желании с помощником-переводчиком; второе– потенциальному «помощнику» Габриэлю – одновременно. И получилось: с только что прочитанным приглашением в руках – вызов к телефону: «Говорит Габриэль». Сразу не поняла, кто это. Оказывается говорит тот самый Габи из Бат-Яма – после трех с половиной лет отсутствия и немоты, которого тогда я решительно отставила: нетрудно было понять в нем неумного сексота КГБ. И сейчас его первый вопрос:

– Вы книжечку написали?

Это чтоб я тут же проассоциировала, после полученного приглашения: Лондон – помощник – умение объясняться на английском.

– А откуда Вы знаете про книгу? A мой адрес?

Ответить не смог. Разговор окончился, и подкинутый помощник снова канул в неизвестность.

Так «неслучайность» вместе с броской щедростью издательства, «нуждающегося в машинке,» должна была провалить и провалила всю затею.

Офицер упрямо думает: «Мы привезли – мы и увезем.»

(Понятно, не для хороших дел).

И тогда – третьим призывом – этот офицер КГБ в Лондоне решил идти «ва-банк»: какой автор откажется от экранизации его детища, – книги? Да она – сама наивность – так и бросится в Лондон на съемки.

Возможно, фильм по замыслу должен был стать компрометантным , фальшивым – вроде «ошибки», «пропущенной» и переводчиками, и консультантом, и корректурой, и редакцией издательства, когда о портретах Ленина, Маркса и Энгельса было сказано вдруг: «buri the rubbish».

Но гораздо более вероятно: никакого фильма снимать и не предполагалось. Практичный продюсер Редгрейв, отъявленная активная антисемитка, понимая, что во всей этой затее неминуемы неприятности, а также юридические претензии, с возможной скандальной гласностью, согласилась участвовать в предприятии, при условии договора никак не с автором, но исключительно с «моими друзьями», как она называет издателей книги, (а вы, мол, сами потом разделывайтесь, как умеете).

«-»

Из Нью– Йорка, от дочери знаменитого профессора Альфреда Адлера, Корнелии (Нелли, как называли в Вене в ее 16 лет и в семье, и я) пришла просьба прислать мою «One lоng night»

Обращалась в поисках в крупные магазины, во все агентства по распространению, спрашивала и в других издательствах – никто и не слышал ни о книге, ни о таком « издательстве.»

Любопытно, что тоже самое пишет моя приятельница, замечательная женщина, из... Лондона.

«-»

На последнее после продолжительного молчания письмо

издательства с предложением (на отдельном, нефирменном листке) нового карманного издания «One lоng night» – не ответила.

Прошло после этого более месяца.

Пока ездила с курорта в город к врачу, после, видно, тщательного обыска в мое отсутствие у меня изъято:

1. Часть рукописных листов.
2. Вышеупомянутое приложение на отдельном листке фотокопии.
3. Письма издательства от 26 июня 1978 г.
4. Страница до типографского макета (гранки) с позорным, компрометантным «переводом» строки.
5. Мои телеграммы с запретом печатать работы.
6. Письма ко мне киноактрисы Редгрейв.

Ничего другого, в том числе заграничных писем, на этот раз не тронули. Так сказать, «целевая акция».

Пошли уже совершенно в открытую.

«Главное – не стесняйся!»

Вот так... У меня – все по-прежнему.

Вне дома не покидают меня докучные тени беспокойства. Вроде как у хлопкороба, когда ночью в постели он душой в поле пышного, в трудах взрощенного, уже готового хлопка – под нависшими над ним, грозящими уничтожением, черными тучами.

В музее, на концерте, в библиотеке, вообще – чуть из дома – какая-то часть меня витает у моего письменного стола, у книг, шкафика с бумагами, где шарят грязные воровские руки. Xозяин щедро платит.

Ни одна щелка моего жилья не остается без внимания. Квалифицированного.

Жизнь...

«-»

Подавление малейших признаков вольности – теперь главное.

И ведется оно бескровно, однако рассчитаннeй и глубже чем в Сталинскую эпоху. Все, что поднимается с прямым пристальным взглядом, непосредственная мысль – срезается напрочь под корень. Личность, индивидуальность – в запрете. Должна быть выровненная, зеркально-лысая гладкая плоскость одинаковости, общего склоненного «послушания». И достигается, совсем по Сен-Cимоновски, – управление вещами.

Ложь, фальшь, плоды вбитого всеохватного страха – основа системы.

Психушка – отнюдь не внезапная выдумка, она рождена сущностью строя, там лечат здоровых духом и волей.

– Конь, ты смирен?

– Как корова.

– Вот и надо нам такого.

Несмирные, беспокойные мыслью – должны примитизироваться, сделаться также «управляемыми вещами».

Когда прибыла с Воркуты – встречалась, с людьми, в том числе вполне культурными. И у всех, самых разных, чувствуется в речи какая-то, очевидно, привычная заторможенность, психологическая оглядка на произносимые слова, по-видимому, ставшая уже инстинктом: схорониться – сохраниться.

Поменьше думать, поменьше говорить. Новая, ущербная сущность жизни... Нет ни одного учреждения, института, завода, любого любительского театрального кружка, нет привокзальных или других скоплений людей, нет очереди, нет дома, куда бы не проникало недреманное око КГБ, его «доверенные люди». «Такой работе» весьма помогает система воспитания сексотов– добровольцев, начиная с ясель и детского сада. Главное: почитай кого скажут, слушайся, а кто не слушается, говори о том руководительнице. Павлик Морозов послушался: донес, погубил родного отца – и был возведен в ранг национального героя.

Для КГБ – не только отдельные люди – вся масса народа в целом подозрительна и ненадежна: надо узнать, выяснить, пресечь. Наученные, натасканные агенты – во все стороны выпускают своры дрессированных дворняжек – сексотов, они рассыпаются, вылизывают, выщупывают, вынюхивают, чтобы принести поноску – «материалы». А в каждой «поноске» – нерв и капля человеческой крови... Сексоты – нулевые человеки, но весьма опасные. При поголовном пьянстве иногда, за опохмелку, мучительно жаждущему и готовому на все – получают что им надо. Люди лицемерят, клевещут, доносят и оговаривают – дают все, что от них требуют. Да и трудно малому человеку противостоять упрямому напору; продают, делают все, что от них требуют вводящие в соблазны. Бессовестно продаются бесстыжим покупателям, в свою очередь «работающим» за сытый харч – от тех кто повыше.

Действие подкупности, деморализации до того всеохватно, что в самом себе несет также зародыш убежденности в правомерности требуемого от него, справедливости всего, что делается «по зову партии», на пользу государства рабочих. Необходимо внутренне перекричать свой стыд, позор «широкого сотрудничества». Да и, как-никак, жизнь-то своя становится безопасней (... попробуй откажись...), глядь, то одного, то другого хватают. И ты же искренен, голова поднята, убедил себя: «лучше советского нет режима». Сам догадайся, кого тащить в беду (так и выгодней), агент-руководитель наградит, похвалит. А агенту лучше перебдеть, чем недобдеть – программная заповедь всей деятельности КГБ. Разврат, маразм сеется кругом, растлевается народный характер, чудовищно калечатся нравы.

С годами, при исчезновении морального критерия совести, возрослось предательское подсиживание мешающих карьере, воровство, широкое взяточничество. Еще дедушка Крылов пояснял:

«На младших не найдешь управы там,

Где делятся они со старшим пополам.»

При пропитанности людей страхом проникновения во все поры масс агентуры КГБ – тоже запуганной, лживой, купленной и подлой, а где доносчики награждаются – там не бывает недостатка в виновных. Об активном, действенном массовом недовольстве – и думать не приходится.

Нет сомнения, что среди наиболее вдумчивых пробуждается понимание творящегося в «Социалистической Стране». Да, собственно, очень глубоко и тайно, идет-гудет незримый внутренний подспудный протест против окружающего. Очевидная ложь и несправедливость, при ощущении полного безнадежного (!) бессилия, мистически родит какую-то надежду на Высшую Справедливость, создается тяга к религии как единственной отдушине.

«-»

По существу вся работа КГБ построена на убеждении: дома, а также за пределами своего государства, все можно купить, (вплоть до самого приближенного к премьеру, например, Вилли Брандта, по этой причине ушедшего в отставку, и к самой английской королеве– заведующим личным королевы дворцовым музеем).

Помощник главы ООН по политическим вопросам, Аркадий Шевченко, (через семь лет работы попросивший убежище в США), говоря об офицерах КГБ за границей, заканчивает характеристику их: «... B основном отличаются неограниченным количеством денег в их распоряжении.»

КГБ въезжает в очередную страну на вездеходе с управлением из золота, с червонным грузом, воочию подтверждая слова великого завоевателя Александра Македонского: «Самую недоступную крепость может взять осел, нагруженный золотом».

«-»

С вызванным мною в Израиль внуком друга моей студенческой юности (вместе состояли в студенческом сионистском кружке; сейчас она в Израиле) тепло встречались, все «Уик-энд-ы» проводил у меня – у моря. И вдруг – именно вдруг (!) – исчез. Только через год, от третьего лица «на ухо» узнала: он инженер-производственник, получил по почте квалифицированно написанное от руки по-русски печатными буквами предупреждение: «если не прекратит общения с Марией Иоффе, Герцлия – пострадают его родные, оставшиеся в Ленинграде.» То есть мать, отец, брат, бабушка.

На другой день после получения был заочный обыск. Явный. В отношении меня – «частичная реабилитация» – это клеймо «административного надзора» без ограничения времени. Оно вечно, как синий номер на руке побывавшего в фашистских лагерях, совершенно несмываемый. В отношении меня еще вымещают негодование за неудавшиеся планы: вместо всех расчетов, для чего привезли в Израиль – выпустила вредную книгу.

Думаю «клейменных» порядочное число. «Такая работа» лишает их жизни, оставляя им только судьбу, т.е. только то что для них «такой работой» подготовлено, что непременно должно случиться.

По незнанию иврита и английского, встречалась в основном с выходцами из Союза. После приведенного письма поняла:

человеку с клеймом обратиться к любому из них – это риск причинить этому человеку зло. Родственники в России, близкие, имеются у всех. Нельзя рисковать – причинять людям беды.

И я осталась, должна быть – одной.

Это единственное, чего они в своем рвении добились вполне.

«-»

При одиночестве, – вынужденном, наплыве воспоминаний, невысказанных мыслей, главное, вследствие обстоятельств моей нынешней жизни, трудно не писать. А те, что поважены ко мне, готовы загрызть, отравить, чтобы добыть, продать клочок бумаги, исписанный клейменной. B условиях повседневной борьбы за мою рукопись, (да и за себя) подчас дышать нечем. Не знаю, понятна или непонятна моя человеческая растерянность... от реальной безысходности.

«Самое прекрасное в человеке накапливается к старости». Дядя Шопенгауэр, ты не знал что такое «все для пользы партии».

... Тебя в Израиль – уехали. Ты не знала, не узрела сплетенной сети. Видела лишь конечную точку – цель путешествия. Не верилось – памятуя сообщение М.М. Литвинова о включении меня в список «Без выезда из страны», не верилось, что через голову этого черного списка – смогу достичь ее.

Пока не почувствовала все тепло и ласку обетованной земли. Светлой вечной памяти Бэба Идельсон (заместитель председателя Кнессета – 4-х созывов), счастливые месяц за месяцем Beit Brоdetsky с чистым, заботливым и деятельным аппаратом, и сколько еще вокруг доброжелательных, подчас интересных людей вокруг...

Это годы назад. Было – и спыло... после появления книги.

Итак – уехали меня. Недавно, один хороший, умный человек, смеясь, сказал:

– Но вам такое, видать, не ново... Ведь, в свое время, с Воркуты, за две тысячи километров, в московское Лeфортово – вас тоже «уехали».

Мой собеседник был уже безнадежно болен, невозможно было спорить с ним. Cопоставление, даже в шутку, было не к месту ни в каком смысле.

... Там, в Лефортовском смертном стане, было глаза-в-глаза: враг –сила, и ей противостоящие сдержанность, выдержка и бескомпромиссность.

... Далеко от Союза тот же – ныне КГБ – просто продолжает, что намечено в Москве, игнорируя границы в месте и действиях. Так сказать, безгранично применяя основную силу: злодейски (и невидимо) действует золото с агентом сбоку.

И вот – применяются средства, обрекающие женщину на существование, лишенное малейшего покоя.

Малый пример: бесконечные звонки в квартиру. Умысел: если не выйдет – нет дома, можно отомкнуть, шарить в бумагах, книгах, вещах... Но я в постели, накроватный столик, книги, блокнот. Звонят, стучат, может быть, с больными соседками – сестрами плохо? Или просто газеты и журналы принесли?

Встаю, кряхтя, (годы), одеваюсь, а перед дверью уже никого.

Изредка на концерте – не могу целиком отдаться музыке, знаю, что творится в моей квартире...

… Неограниченными ассигнованиями технику можно приручить: и двери открываются, и снотворные мгновенно действуют как наркоз.

В Лефортово в 1958 году было проще, легче. Вспомнила диалог в моей одиночке. В условиях вошедших уже внутрь: покой ожидания достойного человеческого конца.

Осторожный «тук-тук» по системе отопления. Подбегаю, слушаю.

– Как пусто, отнято все, все.

– Нет, не все: нам остается честь и смерть.

– Верно, верно. Спасибо вам. Обнимаю (отбой).

И нет о д и н о ч е с т в а...

А здесь? Еще Шекспир сказал: «к длящейся зубной боли ни один философ привыкнуть не сможет...»

«-»

Для иллюстрации моего бытия опишу совсем недавнее. ... Широкий парадный вход с улицы благоустроенного Бейт’а,

раздвижные стеклянные двери в наш большой цветущий сад, выход во двор запирается надежными запорами, непрерывное дневное дежурство. Специальный ночной сторож.

Таким образом, проникнуть в Бейт чужому, постороннему без помощи кого-либо из аппарата Бейт’а (трое, не считая сторожа ночного и уборщиц), и еще готовых подработать «помощников» из семи-восьми десятков жильцов Бейт’а – невозможно.

В заклееной коробке – замок не с тремя, как полагается, а с пятью ключами: при потерях подобрать, сделать – невозможно. Принес их и приделал в мою дверь надежный, рекомендованный человек.

Как чудесно я себя почувствовала! – Отдыхай, пиши, читай– барство небесное!

Специальная женщина, присланная государственной организацией, опекающей пенсионеров, для бытовой помощи нуждающимся в таком – оказалась хитрой и нечистой на руку. При генеральной уборке она подняла из футляра мой, еще ленинградский, пылесос. Когда устраивалась, распаковывалась еще по приезде в Бейт, опуская пылесос в его жилище, подстелила под него журнал. Я его с пола и не поднимала ни разу, когда брала в руки пылесос.

Но она – подняла; под журналом оказалось штук восемь записей, на небольших листках тонкой бумаги, запрятанных, потом не найденных, забыла, куда дела, (старость) сделанных, когда заканчивала мою книгу. (Она вышла в 77-м году). Я забрала

листочки, тут же при ней сунула в книгу, что лежала на полке над центральным отоплением.

По уходу женщины – сразу бросилась к полке – интересно, что там в листках? Ни единого листка уже не было. Она все их забрала. Конечно, зная куда их сдать.

Сплю я плохо. Через вторую после случая с записями ночь, в три часа по полуночи – два чуть слышных звонка. Не открывая света, через прихожую подошла к двери; слышу – со стороны общего коридора – возня вокруг моего замка. Постояла, слышен шопот – значит, не один.

Повернуть ключ, открыть дверь? При звуках их электрический фонарик будет выключен, в темноте мгновенно из рук моих вырвут ключ – двери к выходу на лестницу – против моих... «нашли в комнате труп» – «обнаружили его при закрытых дверях»... Вот что мелькает в голове – приказ террористу выполнят другие руки.

Открываю свет – пусть уходят

Через две ночи все повторено.

Еще через две – тоже самое, но я уже не могу молчать. Подошла к двери – себя не узнаю.

– Bон, мерзавцы, бандиты! Bон к дьяволу! И еще, и еще...

Услышала шаги уходящих, пошла вся трясясь, о свете забыла, думала – вот кровать – и упала на ножки торшера, по пути крепко ударясь об угол стола. Встать не могла утром, явился по вызову врач. Освидетельствовал. С собой у него нужные лекарства. Предписал оставаться в постели.

Через неделю – на ногах, но все болит. Готовлюсь к врачу. Чтоб не стаскивать через голову платье, – брюки, и под блузкой коротенькая черная рубашечка от гарнитура (подарок из Парижа.)

А когда через пару дней – уже стояла машина к врачу, – рубашечки не оказалось. Вместо нее лежала тоже черная – длинная, ношенная, нечистая.

Поражена, как громом. Дело не в рубашке, а в том, что у них– КЛЮЧ – раз ОНИ проникли, украли. Тут достаточно «помощников» обоего пола.

Значит – опять – шлянье, обыски днем и ночью... Опять – нет покоя, нет жизни... Господи!...

Все ясно: баба представила сильно упрятанные записи (они, понятно, без даты). Офицер КГБ: «Опять готовит книгу! Что скажет Москва?!» – и принял меры, не пожалев средств.

-»-

Когда я сразу по приезду сюда жила в прекрасном районе Университета, мне доводилось общаться с университетским народом – аспирантами, доцентами, профессором; беседовать с ними (на немецком языке). И я убедилась: никто из них не знает, не представляет себе – что такое КГБ. Не до того маленькой стране, ежедневно напряженно, героически стоящей на страже человеческих жизней, неприкосновенности границ, со всех сторон окруженной врагами – и внешними, и проникающими внутрь страны.

Bся дрянная возня, направленная против моего писания – сильнее здравого смысла: именно эти их действия толкают перо по бумаге. Сами, в основном, родят то, против чего борются...

Когда человек, одиночка, в закрытом помещении, полном докучных мух, среди которых и ядовитые це-це – в таких обстоятельствах ему необходима, обязательна разрядка, глоток свежего воздуха. Рука тянется к перу.

Mною написаноe– идет пролетом. Нет рельефно показанных лиц, кусков жизни живой. Но и не могло быть ни написано четче, ни голоса громче. Обстановка такая. Ну, например, даже звук пишущей машинки, услышанной за стеной или в общем застекленном коридоре, родит непременный очередной, заочный обыск.

(А вскоре, мой друг – машинка, почти новая, оказалась неработающей. Ремонтировать – бессмысленно).

Определенная , важная тебе мысль, как мгновенный дар судьбы, приходит в голову один раз. (Об этом свидетельствует и наш современник – писатель-Алексей Толстой). Основная мысль тут же вызывает смежные, обрастает новыми идеями, ассоциациями, разрастается в пачку листов, намечает дальнейшее. Скорей к столу, к перу! Hо ни на столе, ни в столе, ни в шкафу с бумагами – неожиданно – ни одного блокнота. Зря все разворотила. Профилактика... Овладевает внутреннее пустое молчание. И какая-то глубокая усталость ...

Ни корреспонденции, ни живых, мыслящих людей, ни доброго слова. Мои исписанные мелким почерком, на тонкой бумаге листы – не имеют ни протянутой дружеской руки, ни спокойной полки.

Ночные посещения, понятно, не подряд. Но, укладываясь, думаю: сегодня? Я лишена дня (жизни, работы), и лишили ночи – сотворенного покоя.

Есть внутренний мир: книги, синь моря и неба, соединяющие виденное и душевно ощутимое. Это тоже ведь – жизнь.

Но над тобой – меченой одиночкой – вездесущая, зловещая сила, направляющая тучи своих натасканных жалящих комаров. (Кстати, на женском лагерном пункте «Кочмес» комары насмерть заели бычка-теленка на выпасе).

Из почти уже готовой последней части моей работы – из казалось бы надежнейшего тайника – украдена пачечка листов.

Ценой напряжения, тугих усилий, относительно полно все уже восстановлено. Но, Господи, куда деваться со всем этим? И нет тебе места на свете...

Я сел на могильный камень –

Куда мне сейчас идти?

Куда мой остывший пламень

Остывший пламень нести ?

(А. Белый)

Обратить на себя внимание «бдящих» может кто угодно, от слабоумного до таланта. Он может быть человеком, уже не

действующим, но сочувствующим определенным идеям, делам, перст указывает на него: «не наш».

Если на бескомпромиссно уже прошедшего длинный и сложный путь, вдруг указано перстом, у него уже мало шансов оставаться просто самим по себе – он уже объект «такой работы»...

Как доискались, как добрались до моей хитрой спасительной похоронки? – Верно мне служившей?...

Уже скоро ночь. Думала, притерпелась ко всякой погоде. Но дышать нечем. Давит боль человеческой растерянности, безвыходности, одиночества.

Вышла на мою веранду. Сеет дождь. Земля рыхлая.

Мореплаватель в критическую минуту бросает в океан запечатанную бутылку, с его судьбой, его именем.

Вокруг меня тоже океан – одиночества.

Но у исторической правды есть тенденция: прорасти наружу хотя бы малым ростком и рассказать, кому надо.

... Почти насквозь промокла. Чепуха – мне хорошо!

«-»

Свежее утро. Иду вдоль набережной под малым дождем.

Темное море, бурно пенятся волны. – Что вспомнилось мне вдруг?

... Билась в весеннем половодье у заполярной Воркуты глубоководная Уса, приток реки Печора. На берегу стоит поэт, редкий парень, Флоринский. У ноги – пожиток, сбоку солдат с винтовкой. Куда-то увозят нашего поэта. Солдата окликнули, приказав «Стой!» Oтлучился. Я подбежала, Флоринский взял в свои мою руку:

– Река сумасшедшая, вода совсем черная, ничего не разберешь. Бросаться надо в белую пену, кипящую над водоворотом.

... Минут пять еще виден был уходящий пароход. Поэт у борта, против меня. Стою на берегу, вся подавшись вперед, протягиваю к нему руку...

Это было весной 1937 года.

... Я не брошусь в белую пену.

Примечания:

(1) – «Речлаг» – кодовое название лагпункта с каторжным режимом в системе Ухто-Печорских лагерей.

(2) – «Брать на пушку» – обманывать (распространенное жаргонное выражение).

(3) – Емельян Ярославский /Ц.К.К./ – основной троцкистоед в печати того времени. В корпусе Бутырской В корпусе Бутырской тюрьмы,что в 1929г. был сплошь заполнен троцкистами, из окна большой общей камеры до нас донеслось их предложение: камерную парашу, что выносили по утрам, отныне называть «емельяшей» (Козырьков). Уже в ссылке прочла большую статью Ярославского в «Правде». Он заклинал троцкистов возвращаться в партию, раскаиваться, и слушать – «что говорит, что скажет, – эта самая Мария Михайловна».

(4) Палач Кашкетин, наведший в 37-38 г.г. страх и кладбищенскую тишину на весь европейский север России, охваченный лагерями.

(5) «Kум» – представитель КГБ на лагпункте (блатной жаргон).

(6) Кнессет – парламент Израиля