Земелах

Горячей воды при большевиках не стало тоже, как и всего остального. Однажды я согрела воду в рукомойнике и умывалась у себя в спальне. Вдруг дверь спальни распахнулась, и вошел комиссар с двумя понятыми [...] и стал обмеривать «емкость» комнаты на «предмет уплотнения». [...] С невыразимым презрением к моему буржуазному недоумению он объяснил, что «теперь не люди, а штуки. Сколько штук на вашу площадь положено, столько и положат». На меня это произвело большое впечатление! Я решила во что бы то ни стало выбраться из будущего Союза ССР.

В июне 1973 года мы получили отказ, и Бенор пошел на прием к министру Эстонского МВД Ани. В приемной оказалось полно немцев Поволжья, которые переехали в Эстонию из Казахстана в надежде уехать в Германию. Министр вышел и возмущенно заявил: «Вы зачем приехали сюда, думаете, здесь нет Советской власти? Советская власть везде!» И на этом прием закончился. 

Допуска к секретной работе лучше не иметь, даже если еще не понял, что хочешь уехать, потому что поймешь это позже. Недаром в последнее время среди евреев Тбилиси, когда знакомят девушку и юношу, интересуются, есть ли допуск, а раньше интересовались, есть ли квартира. 

Из всех моих учителей только про одну – преподавательницу истории СССР – я вспоминаю с чувством иронии. Лет около пятидесяти, небольшого роста, тучная, восседая за учительским столом, она напоминала жабу. И однажды я с ней схлестнулся. При изучении истории коллективизации в нашей стране она про кулаков сказала, что они были жадные, глупые и хитрые. И тут я с ней не согласился и предположил, что если человек хитрый, то это говорит о том, что он уж не так глуп. Но признание наличия ума у кулака противоречило официальным партийным установкам.

За этот месяц, что я там питался, я перезнакомился со всеми нищими города: мужчинами и женщинами, однорукими и одноногими, хромыми, глухими, одноглазыми, заиками и просто обездоленными, униженными и оскорбленными судьбой, <...> и они, встречая меня по улице, тепло и довольно громогласно приветствовали. Когда мне случилось гулять с Шурой по Соборной улице, она, Шура, наблюдая это, спрашивала меня: «Откуда у вас, Исаак, такие связи в этих высоких сферах общества? По-моему, все нищие нашего города знают вас». 

Хочу вспомнить добрым словом начальника пионерского лагеря Пузикова, имени которого я, к сожалению, не помню. В мае 1941 г. он мне заказал изготовление оформления пионерского лагеря. Я работу выполнил. И, хотя в связи с началом войны пионерский лагерь не был открыт, Пузиков привез мне домой деньги за выполненный заказ. Эти деньги помогли нашей семье выдержать дорогу в Среднюю Азию и прочие мытарства.

До трех лет нас не стригли. Я помню себя кудрявым, длинноволосым и в девичьем платье. Помню и обряд своей стрижки. <...> Кстати, отметим, что обряд стрижки справляют еще и люди, достигшие трехлетнего возраста после ста лет, т.е. в 103 года. Был в нашем местечке такой старик – Герц Хобяниц. Это был высокий старик, в здравом уме и твердой памяти, все помнил, только из носа у него постоянно капало. Его внук был седой и лысый старик. Герц умер в возрасте ста пяти лет. В сто и три года он вторично справлял у себя обряд «стрижки», созвал соседей, угощал.

Женат [Лазарь] был на Елизавете Самойловне Историк, модистке, женщине простой и доброй. Лазарь жестоко избивал свою жену (не знаю, в пьяном виде или нет, но без особых причин). За свою жестокость он поплатился. У Лизы был брат Историк, замечательный врач, хирург, человек очень отзывчивый. В моей взрослой жизни он сыграл большую роль, лечил меня, мою маму. Это было уже после войны. Но Лазарю жестокое обращение с сестрой он не простил. Во время блокады он спас и Лизу, и свою племянницу Соню от голода, а Лазарю помогать отказался. Лазарь Захарович Левинсон скончался от голода в блокадном Ленинграде.

[Отец] вспоминал, как мальчиком бабушка Сарра, мать его отца, провожая к родителям, привезла его на станцию железной дороги. Она впервые увидела паровоз и, когда поезд, подходя к станции и замедляя ход, не сразу остановился, старуха закричала: «Тпру-у-у».

На партсобрании я сказал: «Батальон разложился и небоеспособен. Где же наши политработники? Почему они подобно комиссарам гражданской войны не поднимут солдат на выполнение поставленной задачи?» <...> Потом замполит с обидой говорил мне: «Ведь у моих так много работы! Надо готовить доклад к отчетному партсобранию, к отчетному комсомольскому собранию, к партийной конференции…» 

В 30-х годах Сара жила с Рахилью в Москве и сбивалась с ног, чтобы поддерживать в доме кошерную кухню. Комментируя эту ситуацию, она как-то сказала: «Если бы Анне Карениной требовалось разыскивать в Москве резника и приготовить курицу, ей бы уже было не до Вронского, был бы хорош и Каренин».

Моё отчество – Липманович – из-за сдвоенных согласных «ПМ» произносили, спотыкаясь. А одна приятельница дружески подшучивала и как только ни придумывала варианты. Там были и «Лимонович», и «Лампадович», и ещё что-то невообразимое. А Дифе мои же сотрудницы придумывали из-за её экзотического имени такие прозвища: и «дифференция», и «дифракция», и «дифманометр».

А вообще они меня никак не называли, не могли запомнить имени Эсфирь, хотя русское имя Ефросинья куда сложнее. Как только они ни путались – Эфир, Зефир, Земфир; я сердито говорила, что это неуважение. На следующий день мой сварщик <...> назвал меня Весь Мир Моисеевна. Все пришли в восторг, <...> это распространилось по колымской трассе, так что мое настоящее имя вовсе забыли.

За тетей Розой следовала тетя Соня. У нее была единственная дочь – красавица Рая, с зелеными глазами и огромными ресницами, выдерживавшими спички, которые мы, дети, в шутку на них накладывали.